Дмитрий Быков — поэт, прозаик, драматург. Родился в 1967 г. Окончил факультет журналистики МГУ. Автор 12 книг стихов, лауреат премии “Большая книга”.
Живет в г. Москве.
 

           Новая топография
 

           1.

Было бы жаль умирать из Италии,
Сколь ее солнце ни жарь.
Что до Отчизны — мне больше не жаль ее,
Так что и в землю не жаль.

Иския, Генуя, Капуя, Падуя —
Горько бы вас покидать.
В низкое, бренное, капая, падая,
Льется с небес благодать.

А для живущего где-нибудь в Обнинске,
Себеже или Судже —
Это побег в идеальные области,
Где не достанут уже.

Боже, Мессия, какие названия —
Фоджа, Мессина, Эмилья-Романия,
Парма, Таранта, Триест!
Пышной лазаньи душа пармезания:
Жалко в Кампании тех, чья компания
Больше ее не поест.

Приговоренных, что умерли, убыли
После попоек и драк
Прочь из Вероны, Апулии, Умбрии,
А из России — никак.

Я-то слыхал барабанную дробь ее,
Видывал топь ее, Лену и Обь ее,
Себеж ее и Суджу…
Кто-нибудь скажет, что вот, русофобия...
Я ничего не скажу.

Данту мерещится круглый, с орбитами,
Каменно-пламенный ад,
Нашему ж мертвому, Богом убитому,
Смерть — это край, где никто не грубит ему,
Край, где не он виноват.

Жаль из Милана, Тосканы, Венеции,
А из Отечества — пусть.
Сердцу мила не тоска, но венец ее —
Детская, чистая грусть.

Эта слезливая, негорделивая,
Неговорливая даль,
Желтый обрыв ее, серый разлив ее —
Кажется, кается Бог, обделив ее,
Этого только и жаль.

Впрочем, мне кажется: если когда-либо,
Выслужив службу свою,
Все, кто докажет на выходе алиби,
Дружно очнутся в раю —

Он состоит вот из этого, этого:
Снега февральского соль бертолетова,
Перекись, изморось, Русь,
С шаткой лошадкою, кроткой сироткою,
Серою верою, белою водкою...
Так что еще насмотрюсь.
 

           2.
Хорошо вращаться вокруг оси
Телескопу,
Калейдоскопу.
Интересно жить на святой Руси
Теософу,
Антропософу.

Здесь реальна вечность святых мощей
И угроза нагим остаться,
Очевидна бренность любых вещей
И надежность любых абстракций.

Я люблю приморские города,
Потому что на их примере
Постигал, насколько все ерунда,
Кроме моря, по крайней мере.

Города, где даже цепные псы,
Неподвижные, как подагра,
Постоянно смотрят цветные сны,
А хозяева и подавно.

Потому что море стоит в саду
И развешано на балконе,
И обиды с бедами наряду
Исчезают на этом фоне.

Я люблю их кроткую нищету,
Потому что она поэту
Объясняет мелочность и тщету
Всех попыток, включая эту.

Как при море город стоит такой,
Так Россия стоит при чем-то,
Из чего до смерти подать рукой,
Пядь до Бога и шаг до черта.

До того пространства ее пусты,
Что под гнетом ее свободы
Митингуют реки, кричат мосты,
Философствуют пароходы.

Ни любовь, ни злато, ни пылкий труд
Не заявятся на подмогу.
Человеку нечего делать тут,
Но какое раздолье Богу!

Если кто кому и воздвиг кумир,
То назавтра его низринул.
Здесь настолько слякотен зримый мир,
Что надежнее жить в незримом.

И один, ругаясь, в который раз
Прорубает окно в Европу,
А другой, смеясь, прижимает глаз
К телескопу,
Калейдоскопу.

Чудодей, халдей, он глядит во тьму,
Загустевшую, как повидло,
И того, что видно сейчас ему,
Ниоткуда больше не видно.

 
 

           * * *

Ах, если бы наши дети однажды стали дружны…

И.К.
Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал,
Он был в Аравии тридевятой, в которой много наворовал.
Молнии с волнами, море с молом — все так и блещет, объединясь.
Страшно подумать, каким двуполым все тут стало, глядя на нас.

Пока ты качаешь меня, как шлюпку, мой свитер, дерзостен и лукав,
Лезет к тебе рукавом под юбку, кладя на майку другой рукав,
И тут же, впервые неодинокие, внося в гармонию тихий вклад,
Лежат в обнимку “Самсунг” и “Нокия” — им больше не надо заочных клятв.

Мой сын-подросток с твоею дочерью — россыпь дредов и конский хвост —
Галдят внизу, загорая дочерна и замечая десятки сходств.
Они подружились еще в фейсбуке и увидались только вчера,
Но вдруг отводят глаза и руки, почуяв большее, чем игра.

Боюсь, мы были бы только рады сюжету круче Жана Жене,
Когда, не желая иной награды, твой муж ушел бы к моей жене,
И чтобы уж вовсе поставить точку в этой идиллии без конца —
Отдать бы мать мою одиночку за отца твоего вдовца.

Когда я еду, сшибая тугрики, в Киев, Крым, Тифлис, Ереван, —
Я остро чувствую, как республики жаждут вернуться в наш караван.
Когда я в России, а ты в Израиле — ты туда меня не берешь, —
Изгои, что глотки себе излаяли, рвутся, как Штирлиц, под сень берез.

Эта тяга сто раз за сутки нас настигает с первого дня,
Повреждая тебя в рассудке и укрепляя в вере меня —
Так что и форд твой тяжелозадый по сто раз на трассе любой
Все целовался б с моею ладой, но, по счастью, он голубой.

 

           * * *
Пришла зима,
Как будто никуда не уходила.
На дне надежды, счастья и ума
Всегда была нетающая льдина.

Сквозь этот парк, как на изнанке век,
Сквозь нежность оперения лесного
Все проступал какой-то мокрый снег,
И мерзлый мех, и прочая основа.

Любовь пришла,
Как будто никуда не уходила,
Безжалостна, застенчива, смешна,
Безвыходна, угрюма, нелюдима.
Сквозь тошноту и утренний озноб,
Балет на льду и саван на саванне
Вдруг проступает, глубже всех основ,
Холст, на котором все нарисовали.
 
Сейчас они в зародыше. Но вот
Пойдут вразнос, сольются воедино —
И смерть придет.
А впрочем, и она не уходила.

 
 

           Блаженство
Блаженство — вот: окно июньским днем,
И листья в нем, и тени листьев в нем,
И на стене горячий, хоть обжечься,
Лежит прямоугольник световой
С бесшумно суетящейся листвой,
И это знак и первый слой блаженства.

Быть должен интерьер для двух персон,
И две персоны в нем, и полусон:
Все можно, и минуты как бы каплют,
А рядом листья в желтой полосе,
Где каждый вроде мечется — а все
Ликуют или хвалят, как-то так вот.

Быть должен двор, и мяч, и шум игры,
И кроткий, долгий час, когда дворы
Еще шумны, и скверы многолюдны:
Нам слышно все на третьем этаже,
Но апогеи пройдены уже.
Я думаю, четыре пополудни.

Но в это сложно входит третий слой,
Не свой, сосредоточенный и злой,
Без имени, без мужества и женства —
Закат, распад, сгущение теней,
И смерть, и все, что может быть за ней,
Но это не последний слой блаженства.

А вслед за ним — невинна и грязна,
Полуразмыта, вне добра и зла,
Тиха, как нарисованное пламя,
Себя дает последней угадать
В тончайшем рвановесье благодать,
Но это уж совсем на заднем плане.
о. Иския