Я люблю Италию давней и безнадежной любовью. Безнадежной оттого, что у нее не предвидится счастливого конца: я никогда не буду жить в Италии. Самое большое, на что я могу рассчитывать — недолгие наезды, подтверждение уже знакомого, глоток счастья, память о женщине и о себе, который лучше меня, нынешнего...

Франция прекрасная страна, но мне в ней мешают французы. Италия хороша итальянцами. Они там на месте со своим шумным и безалаберным бытом, со своим жизнелюбием, волокитством, привычкой разговаривать руками, со своими мадоннами, которых так охотно писали когда-то великие таланты с местных блудниц. С умением прощать и забывать, которое так трудно дается нам.

Я люблю итальянцев за то, что они не агрессивны. Вернее, не воинственны. Иногда мне кажется, что они устали от своей истории: от величия Рима, его когорт, бесконечных войн, консулов, раздвигавших пределы империи, крови, пожарищ, трудно произносимых названий покоренных племен. Рим отвоевал за нынешних итальянцев. Их железные предки с лихвой выбрали квоту насилия, и потомки как-то очень быстро и решительно от имперских замыслов перешли к междоусобным разборкам районного масштаба, к внутрисемейной резне или тихим умерщвлениям с помощью дружеских возлияний, отдающих мышьяком.

В Ренессанс Италия была еще не страной, а территорией, притом, на взгляд ее соседей, явно бесхозной. И все они успели заявить на нее права: французы, австрийцы, немецкие ландкснехты и щвейцарские наемники. Не говоря уже об отдаленной (территориально) родне — испанцах.

Из Испании в ту пору тянуло тошнотворным запахом сжигаемой человеческой плоти. А итальянцы жили среди этого бардака и срама с неукротимым оптимизмом, строили храмы, писали картины, являли миру одного гения за другим, дивились плотским утехам своих пап, ухитрявшихся, несмотря на безбрачие, наплодить великое множество пятнадцатилетних кардиналов и девиц, избавлявшихся от неверных мужей проверенным женским способом: несколько капель из флакона — и ты вдова. Формула спасительного снадобья передавалась у женщин из поколения в поколение.

Мне хорошо в Италии, когда я выбираюсь туда. Мне хорошо знать, что есть на свете страна-утешение с городом, плавающим на воде, с раскормленными голубями на Сан-Марко, с морским запахом ветра, от которого хочется плакать, потому что в нем — молодость, камни Аппиевой дороги, захламленный мусором Неаполь, башни Сан-Джиминьяно, жизнь моя, возвращение к себе...

На склоне лет я хотел бы любить Россию из Италии. Теперь я знаю, почему так тянулись российская словесность и художество в эту страну. Что видел в ней влюбленный в Италию Гоголь. Не родись я в России, я хотел бы родиться в Италии. Но, как сказал хороший поэт, “родину не выбирают...”. Только вот умираем мы где ни попадя.

Я уже несколько лет лениво пишу роман, которого мне не закончить. Герой его, наемник, старый конквистадор, рассказывает о своем невероятном мексиканском походе с Кортесом: “...А уже и осень надвинулась. Хотя осень только по календарю — все тот же зной, под доспехами липко, кислым пахнет тело. Лямки оставляют на нем красные полосы. И что-то тосковать я стал. Не по дому, нет, этой тоски я отродясь не знал: стала вспоминаться Италия, городки на холмах, виноградники, промозглые осенние дни с расхлюстанными дорогами, по которым лошади, хрипя, тащат пушки. А то зеленый, яркий пух ранних посевов, тень облака, бегущая с вершины холма и накрывающая нас, летящие из окон занавески в доме у дороги — короче, стало мерещиться то, что некогда казалось мелочью и натерло память...”.

Это не герой романа говорит, это я еду то ли в Ассизи, то ли в Сиену и вижу из окна поезда день, промытый недавним дождем, инверсионный след самолета в высоком небе, отвалы распаханной земли, еще дымящиеся от остывающей влаги.

Мне близки итальянцы своим теплом и неравнодушием. Мне с ними уютно. “Да будь ты человеком!” — говорят у нас. Так вот, итальянцы — человеки. Они любят, рожают детей, ссорятся и мирятся, и разговаривают, разговаривают, разговаривают...

Интернет убил почту и эпистолярный жанр. Политкорректность уничтожает разговор как форму человеческого общения.

Политкорректность — это забота о человеке, доведенная до идиотизма. Это уборщица, превратившаяся в “инженера по ведению домашнего хозяйства”. Потому что так ей красиво.

Когда-то у нас все это уже было: не кучер, а “водитель кобылы”, не высморкаться, а “обойтись при посредстве платка”... Но мы быстро выросли.

Сегодня у меня создается впечатление, что в стране моего пребывания люди постепенно отвыкают разговаривать друг с другом. Особенно при поверхностном общении, когда не знаешь, что у тебя общего с собеседником, и хочешь нащупать тему для разговора.

Разговор с незнакомым американцем похож на хождение по минному полю. Тебя на каждом шагу ожидают ловушки и западни. Во-первых, надо знать, о чем нельзя говорить. Во-вторых, владеть вокабуляром, на котором должно вестись общение.

Нельзя задавать личных вопросов: о возрасте, семейном положении, месте жительства, заработке, религиозной принадлежности — это может быть истолковано как попытка “воровства личной информации”, этого зла, от которого дрожит современная Америка

Нельзя говорить о геях, лесбиянках, однополых браках или хлынувших в страну незаконных эмигрантах, о текущих политических проблемах — своими высказываниями ты можешь задеть собеседника, если ваши мнения не совпадают. А это уже антагонизм, который не приветствуется.

И самое главное — нельзя грузить собеседника своими проблемами: они ему попросту не нужны. Господи, сколько же раз я забывал об этом непреложном правиле и начинал с российской размашистостью изливаться собеседнику о наболевшем, о моей мечущейся стране — и меня каждый раз мягко, но твердо останавливали словами: “Вы знаете, если у вас и дальше о таком же, то лучше не надо. Это слишком депрессивно”. И общение на этом заканчивалось. Здесь вам не кухня в Черемушках, решайте свои проблемы сами.

Но ведь надо же и язык знать, на котором общаться! Надо помнить, что в Америке давно нет негров — это оскорбительное слово, что после их исчезновения пришли “цветные”, затем “черные” и в конечном счете в стране поселились “афроамериканцы”. Что “индейцев” давно нет, а есть “коренные американцы”. Что нельзя говорить “старик”, потому что это “старший гражданин”. Да вот маленький словарик для начинающих:

Толстяк — горизонтально проблемный

Коротышка — вертикально проблемный

Придурок — умственно проблемный

Слепой — визуально проблемный

Бомж — резидентно гибкий

Жулик — этически дезориентированный

Цыган — рома

Извращенец — сексуально дисфункциональный

Бедняк — финансово недееспособный

Долго можно перечислять — уже и словари этого бреда издаются...

Милые мои итальянцы! Когда итальянец дружески обнимает тебя за плечи, провожая к столу, он не подозревает, что этим он вторгается в твое “приватное пространство”, а когда оглядывается вслед приглянувшейся красотке, он тем самым унижает ее, воспринимая ее как “сексуальный объект”. Что своим восхитительным “Мамма миа!” он совершает грех, непростительный для некоторых сексменьшинств, поскольку в их семейной паре (недавно штат Нью-Йорк, где я обретаюсь, стал шестым по счету в США, благословившим однополые браки) не может быть “маммы”...

В Италии хороши старики. Они не ущербны, как у нас. Россия не любит своих стариков. И не уважает их. Нам на каждом шагу дают понять, что мы лишние рты. “И когда же вы только перемрете!” — вырвалось однажды при мне у дамы в собесе, ведавшей раздачей всяческих благ.

Скоро, очень скоро. Опыт уже есть: в сталинские времена вывели как тараканов, уморили забвением и небреженьем целое поколенье солдат-инвалидов, ценой своей жизни, своих увечий спасших страну. Я помню их, раскатывавших по вагонам на самодельных колясках, этих танкистов с обрубками ног и страшными шрамами. Помню их, точавших в инвалидных артелях сапоги для тех, кто может их носить. И помню, как они вдруг исчезли с улиц, с вокзалов, из артелей. Родине стало стыдно за них, портящих нам жизнь самим напоминанием о себе — и их не стало. А тем, кто вернулся на своих двоих, положили пенсии “на доживание” — при такой долго не протянешь. Спасибо, родина.

Я разговаривал с итальянскими стариками. Государство их тоже не балует крутыми пенсиями. Но у них есть спокойная убежденность в том, что достойная пенсия — это их заработанное своим горбом право, а не подачка, которую тебе, скрепя сердце, дает щедрое государство. Притом может отобрать под идиотским предлогом или без оного, урезать, обставить нелепыми условиями и запретами. У нас слово “пенсионер” стало синонимом человека, вынужденного жить крохами со стола общества. Если в недавние времена это еще сходило с рук из-за лозунга “все так живут”, то сейчас нищенство стариков на фоне яхт и родовых усадеб, которые приобретают Иваны, не помнящие родства, постыдно. Я уверен, что Россия еще долго не простит своим правителям глумления над стариками. Похоже, что они, правители, еще не решили, имеют ли старики право на существование или пора выводить их дустом.

Такая-то вот Италия...