Однажды и неизбежно она окончит жизнь, как несчастная Сюзан Тамим1 . У нее столь же аховая репутация, а также ведьминские — изумруды в молоке — глаза и грудь, вызывающе умеренная для порядочной арабки и при этом не обрезанная в знаменитых бейрутских клиниках, куда в последние годы стекаются табуны соответственных девиц. Из всех окрестных стран.

— На Арабском Востоке сейчас самые популярные пластические операции — на уменьшение, — рассказывал я умирающему соседу. — Арабки пышные и настойчивые. Хирурги работают как проклятые, практически бензопилами. Ка-шы-мар! Ты бы смог, Макбулов?

— Что?

Я стриг пальцами:

— Дзинь- дзинь…

— Да…

— Что бы отрезал?

— Глаза, память…

— А они — ягодицы, груди. Арабки, они, — привстав, я показал какие. — Им не только платья, но и их дома в бедрах тесноваты. Потом носятся по ливанским докторам. Только она необычна…

— Откуда знаешь?

Я совал газету с фотографией:

— Потому что она необычная, поразительная, и я не о груди…

— Ничего… Худая, кажется, только… Не хочу, — Макбулов еле удерживал газету, она билась в его руках, будто на ветру, — умирать здесь, в этом подвале. — Он заплакал, неслышно, слегка клацая зубами. — У меня есть человек в Шаартузе. Позвони, Витя, прошу, по номеру два тридцать один…

— Ерунда, Макбулов, ерунда, — ерзая, удобнее устраиваясь на матраце, говорил я. — Я не был ее фанатом. Тут вот что, слушай …

Я не был ее фанатом, не слышал ни одной из ее песен, и все, что я о ней знаю, я вычитал из газет, а они писали только гадости. Преимущественно в разделах, где сообщается о блеющих псах и способных барашках, освоивших буквы арабского алфавита.

“Арестованный полицией за постыдные удовольствия министр звероводства Алжира говорил на следствии об оживших змеях, которые не давали ему в тот вечер выбежать из дома. Они заплетали ноги, сказал министр, скользили шоколадными струями по плечам, животу, шипели парализующие демонские заклинания…”

Он был задержан полицией нравов в момент, когда моя певичка исполняла ему “Девушку, взбивающую масло” — бешеного темпа ливанский танец с восемью шелковыми лентами. В смысле, с одними только лентами.

Когда полиция вломилась в комнату, они были всей ее одеждой.

Два дня спустя начальник алжирской полиции нравов рассказал газетчикам, что, обернувшись джинном Аль-Ахли, задержанная ливанка вылетела в окно его кабинета, прихватив большие служебные деньги…

Предыдущие сто тысяч обвинений, звучавшие в ее адрес в арабских газетах, примерно схожи: ванны с кровью новорожденных ягнят; игры на биржах с использованием интимно добываемых секретов; она еврейка; поедание в третий день солнце-стояния страшнейшего приворотного “того-того”; перчатки и кошельки, выделанные из завещанных ей и татуированных ее именем кож самоубивающихся любовников и тому подобное…

Думаю, не все там было правдой.

С какого-то дня я осознал, что подолгу думаю об этой чудной прекрасной ливанке.

Что-то меня смущало в ней, сильно тревожило. В особенности, когда мой мозг оплывался от опия. Я валялся в своем подвале с разъезжающимися газетами на груди, пытался спать и не мог, вперялся в газеты — они отвечали сумасшедшими голосами. Грудным свистом, размашистым, как у голубятника, им вторил мой сосед, который целыми сутками — к вечеру шумно, а к утру тише — умирал: у него были приступы удушья, порой такие, что, вытягиваясь в струну, он сгибался мостиком.

Когда приходил в себя, мы разговаривали. Я читал ему газеты.

Было даже уютно. Я читал мерно. Макбулов, мокрый от недавнего приступа, смотрел на притулившегося в углу Бога. Там шипела “Ригонда”, накрытая безруким пальто и парой спецовок, — раньше здесь была бытовка маляров.

Я не помню, откуда взялся этот человек… Он говорил, что его зовут Мирсаид Макбулов и он работал в театре. Работал в Шотландии, вернее, признавался он в другие наши беседы, его однажды приглашали туда.

Вынимал какое-то письмо “из Эдинбурга”. Письмо, помню, начиналось так: “Dear m-r McBulof…”. После этого резал вены.

Я отворачивался к стене. Он возился, всхлипывая, опираясь то на один, то на другой локоть. Потом откидывался на спину. Разглядывал немощно ободранные в кровь запястья. Подносил их ко рту, по-собачьи вылизывал… Затихал.

Подпирая мокрую стену лбом, я завороженно вычитывал о моей певичке всякую ерунду в дочерна исполосованном каблуками экономическом приложении.

Специалисты компании Arabian Securities, оказывается, еще три года назад предсказали известный обвал вакцинной отрасли в Турции, в Малайзии — сокращение на две трети прямых иностранных инвестиций, правительственный кризис с арестом министра юстиции Катара и многое другое, сверяясь лишь с графиком ее гастрольных выездов и списком приглашающих лиц.

Беру другую газету.

Она заявила о себе в четырнадцать лет, победив с каким-то скандалом в престижном всеарабском телевизионном конкурсе.

Вот еще: на нее покушались два раза. В 97-м, прорвавшись за кулисы, кто-то двинул кулаком в ее алый нервный рот. Потом она лежала в клинике с огнестрельными ранениями в плечо и руку. В стрелявшем, писала газета, многие узнали египетского сенатора, школьного друга племянника президента Мубарака. Поэтому следствие мигом, почти вприпрыжку, зашло в тупик и там исчезло, как монета в грубоватом школьном фокусе.

Ее жалели; там, у себя, ее ненавидели. И те и другие жаждали новых удачных покушений — издержки арабского поэтизма.

В одной из газет — фото. Она сидит на краю сцены, упираясь руками в коленные чашечки, смотрит в передние ряды. Зал уже — или еще — пуст. На первый взгляд она словно разбита, разорена. Затоптана.

Но вся ее поза… как бы выразиться? — клятва неуклонного ожидания.

У меня полно таких фотографий. С них-то все и началось. Года полтора подряд в полутьме своего подвала я разглядывал ее газетные снимки. Я уверенно ориентируюсь в темноте. На ощупь, почти по Брайлю.

И вот однажды мои слезящиеся глаза наркомана, мои чуткие пальцы карманника открыли ее тайну…

Послушайте-ка: прикажите художнику написать ОЖИДАНИЕ — он напишет ее портрет. Мальчишеская стрижка. Глубокие тени от длинных ресниц, как в расселинах скал в самую ясную солнечную погоду; тревожные глаза, рот подвижный и нервный, как у скрипачки. Иногда улыбается, но растерянно и раздраженно. Не по-арабски хрупка. На фотографиях всегда напряжена, часто в неуловимом полуобороте… как делают, когда чего-то или кого-то ждут впереди и боятся упустить это за спиной.

Напряженная, разбитая, неуклонная… Она была — воплощение поиска.

— Ты говорил “ожидания”, — ловил меня сосед.

— О, это одно и то же. Жду — ищу… Однокоренные слова. Две трети текстов ее песен — это журналисты подсчитали — состоят из этих именно слов. А почему, как думаешь? Ведь прочие арабские звезды в основном пользуются двумя другими: хабиби2  и кальби3 . Это канон у них, как ноты, терции-фигерции. А она годами: жду-ищу, жду-ищу… А? Догадываешься, брат?

— Нет, — начинал он уже присвистывать.

— Чего, брат? Да? — переспрашивал я восторженно.

— Нет

— Да?

— Мне плохо, Витя …

Он умер в первый год войны. Где-то в декабре, когда город штурмовали коммунисты-исламисты, горели горизонты, дома сотрясались, на центр налетали вертолеты — души сожженных накануне танков…

Вошедший Народный фронт принялся строить от угла Путовского базара оборонную зону. Меня выставили из подвала вместе с его давно мертвым телом.

Два фронтовца помогли взвалить на плечо.

Через проходы между домами, окутанные давно не стриженными акацией и лигустрами, я продирался его задом …

Дошел к утру. Упал. Долго лежал, с хрипом подгребая сальную листву.

Перекрестился: “…прости грехи вольныя и невольныя…” и, так и не сумев полностью распрямиться, ушел. Оставил его одного, расстроенного — голова на груди — у побеленной стены мечети. С того времени он понимает все.

Там, где понимают все…

Да ведь и я сам приходил к разгадке по Брайлю, постепенно. Много читал. Сверял информацию. Ползал на коленях от одной из раскинутых на полу газет к другой. Здесь верил, там хихикал. В бешенстве угрожал кому-то. Впадал в долгое аналитическое оцепенение…

Часто видел: пока, сошедшие с ума, грохочут барабаны-думбеки с разлетающимися лошадиными гривами, она летит меж рядов, оглядывая мужчин, как листают очередную затертую книгу в поисках сто лет нужного слова. Каждый мужчина при ее приближении встает… раздосадованно садится, мелко оглаживает колени, бросает соседу: “”.

И так волной по всему сияющему залу: встают-садятся-“”.

Медленно, нехотя, оборачиваясь, она возвращается к сумасшедшему барабанщику, в бессилии опускает мальчишескую голову.

Замирает.

“Мир пуст, — говорит ее поза. — Я обыскала все. Я искала даже в шовных складках”.

Думает о чем-то. Ее бедра вздрагивают, непроизвольно откликаясь на барабаны…

В зале, конечно, скучают, но никто не возмущается. Все терпеливо ждут. Легендарная Ум Кульсум4 , скажем, исполняла песни продолжительностью свыше часа.

С какого-то мгновения она расходится, ее бедра колеблются все мощней и одновременно все мельче… она дрожит, сотрясается, как авиалайнер на старте. Ее шумно окатывают светом, будто ледяной водой. Она вскидывает голову, поднимает правую руку, другую до предела отводит в сторону, словно несет что-то непосильное на плече и сейчас обрушит это на землю. Делает шаг, другой. Улыбается. Я вижу отметины зубов на ее губах…

Арабы говорят, когда женщина танцует танец живота, то ударные инструменты управляют ее бедрами, струнные управляют ее головой, духовые — руками, а сердцем — дьявол.

Может быть.

Но я, честно говоря, никогда не понимал о женщинах вот этого: сосуд дьявола, уступила в тот день сатане…

— Мутная история-то, — еле разделяя губы, говорил я соседу, еще до его смерти. Закрывал глаза — действовал опий, поднимаясь от кишок. — Она в тот день уступила сатане, а мужчина Адам в тот день уступил женщине. Чье из двух поражений постыдней и обошлось нам дороже, как думаешь, Макбулов?

Он лишь отсвистывался …

Я продолжал думать. Что-то мне здесь казалось недодуманным. У меня не было знакомых, как у Макбулова, в Шаартузе, не было телефонных номеров, потому что некому звонить. У меня были только мои мысли, в желтых разводах проссанный матрац, и меня увлекало многое. Однажды увлекла мысль о женщинах, и я договаривался до такого:

— Когда, Макбулов, в конце истории, хихикая, Всевышний возгласит: “Колечко, колечко, выйди на крылечко”, то, — говорил я, — со своих мест стремительно подымутся не евреи, не поляки и не русские, а женщины. С избранническими камешками в кулаках. Если Бог — абсолютная власть, то всякая на земле абсолютная власть содержит Бога, а это не коммунисты, не доу-джонс, а женщина. Это давно известно, брат… жано ызестно, аниаэшь? — Я оттягивал зубами край жгута, активно работая кулаком…

Я всегда здорово увлекался, то пороками, то добродетелями. Иногда третьим — женщинами.

В такие мгновения я был настороженно вежлив с ми, подавал всем орливым нищенкам, выросший, побитый и на все теперь согласный Кай, я впивался глазами в каждую снежинку, ожидая возвращения Снежной королевы; разглядывал рекламных женщин на билбордах, как разглядывают объявления о пропаже.

Противоположность счастью — не горе, а когда ничего не происходит. И я ждал, то есть искал. Ну, в смысле, верил.

“Она связник, курьер, — думал я. — Мне объяснят, вручат инструкции…”

Да, это была вера, и, как всякая, моя проходила и высшие пики, и богоборческие падения.

Сотни раз, одухотворенный, я едва не плакал, наблюдая чью-нибудь на женской шее опушенную родинку, что встряхивалась вместе с автобусом и его сволочными пассажирами. Вверх-вниз, верх-вниз…Влево-вправо, влево-вправо…

На колдобинах ныряет в облезлый синий воротник.

Мои глаза будто бы безлично глядят в окно, но мое тело пододвигается все ближе.

И…

Мгновение — и я махом прижимаюсь к ней, как говорят авиаторы, всей плоскостью крыла. Выпускаю леску с рыболовным крючком. Закидываю ее в сумочку. Уложив подбородок на ее плечо, работаю одними кистевыми мышцами. Крюк, я ощущаю это шестым чувством, оглаживает никелированные замочки.

Раскручивая леску, кошелек рыбкой выпрыгивает из сумки, ныряет за полу моей куртки. Замирает, прижатый фланелью подкладки.

Торопливо схожу, теряюсь в людском потоке. Двигаюсь, качая головой, морщусь, увидев магазин “Снежная королева”.

Как оскорбительной шутке, ухмыляюсь женщинам.

И вскоре увлекаюсь чем-нибудь другим, столь же идиотским. Потому что…

Вот это главное: надо страстно верить, и главное здесь слово “страстно”. Хотя бы в ерунду. Пусть в злое и глупое. Глупость — одна из кличек затаенного ума, а зло под древним неизбежным наклоном непременно перетекает в добро, поэтому я никогда не делал различий между Аттилой и Франциском Ассизским. Но нельзя человеку во что-то сумасшедше не верить. В особенности карманнику и наркоману.

Теперь я верю в свою ливанку. Уже, наверное, до конца. Сколько мне осталось? Я теряю, уже потерял, чуткость пальцев.

Недавно меня схватил за руку азербайджанец, сделанный из золота и волос, мы вывалились из автобуса и оба поразились: я — длине его ножа, он — тому, как я быстро бегаю.

Я в неплохой еще физической форме, но уже что-то происходит: я стремительно лишаюсь кальция, зубов, у меня болят глаза.

Я часто плачу, вспоминаю запахи, детство. Это щитовидная. Или карающий Бог…

…переваливаюсь через двухметровую сетку, оказываюсь на вертолетной площадке. Шутовской колпак ветроуказателя указывает мне и ветру направление. Бегу туда. Сильный дождь.

Я хорошо подготовился: исключил за неделю наркотики, сбивая последствия большими дозами финлепсина. Чтобы выспаться, каждый вечер колол болючий, на масле, сибазол. Пил много кетонала. Перед выходом откапал глаза, надел малярскую спецовку и в этой темени ничем не отличаюсь от техников, которые снуют у самолетов на дальних стоянках. Спины и хвосты самолетов теряются в сумерках, но крылья и животы уже подсвечены рассветным розовым.

Еще забор. Бетонка. Не поспевающий за мной ветер пакостно пихается в спину. Прячусь за топливозаправщиком. У терминала гуляют люди в мокрых пиджаках. Встречающие. Они пинают камешки, разговаривают по мобилам. Ветер доносит команды оцепления — кто-то из милицейского начальства орет с непроходимо сельским акцентом. Подходя от дока, я видел курсантов, выстроенных у автобусов. Ухмыляюсь.

Я городской, знаю все скрытые подходы к аэропорту.

Маленькими, мы шастали здесь по перрону, пробирались через кукурузное поле и вертолетную площадку, воровали кабель на свинец, курили кружком. Встречали 628-й. Шестилетние инки, пряча сигареты в кулаках, мы восторженно вылупливались, когда с чемоданчиками появлялись они — спустившиеся с неба четыре сверхчеловека и две богини.

Мы не вырастаем во взрослых — мы болезненно разрастаемся из детей. Я опять здесь и примерно тот же… в чем-то даже улучшился. Скажем, давно не курю. Наркоманы не выносят запаха табачного дыма.

Вслушиваюсь в небо. Прошел уже час или два. Подремываю с открытыми глазами. Ноют суставы — заканчивается действие кетонала, вдобавок я насквозь промок, пробираясь ночью через кукурузное поле, но это ерунда, ерунда…

Из-за желтой слезящейся задницы ТЗ-32 не видно полосы, но я все угадаю по реакции встречающих.

Кто-то из них получит сигнал. Они засуетятся, собираясь в клин, будут задирать головы, издавать бестолковые звуки… влажно застучит движок автомобиля. Из ночного синего дыма, слепя полосу белыми огнями, сядет самолет, рев — земля борется с небом, земля побеждает… Самолет замедляет ход, ноздри его крыльев мощно фырчат, вздымая водную пыль.

Оглушительно стучит автомобильный движок.

Резко распахиваю глаза. Пока я дремал, уже все произошло: встречающие, окутанные зонтами, идут в мою сторону, за их спинами ползет правительственный автомобиль.

Отлично. Отлично. Не дергаюсь, жду, прижавшись щекой к ледяной лестнице заправщика.

Я собран, пружинист. Все будет сделано безошибочно, геометрически. Как в шахматах. Амфетамин не все сожрал в моих мозгах.

Жду. Еще… Ливень взбудораженно стучится в цистерну.

Пора.

Двадцать шагов вдоль заправщика, по дорожке воды, стекающей с его китовой туши, затем стремительно поворачиваю под прямым углом направо, выскакиваю ей наперерез.

— Далиль, Далиль! Послушай меня, Далиль Далийя!

Она остановилась, смотрит на меня… Господи! Такая же, как на фотографиях: в черном пальто, хрупкая, напряженная. Растерянно улыбается тревожными губами. Ее лицо залито водой (как и я, она без зонта), ее глаза — зеленоватая галька в ручье…

— Далиль, Далиль!

Один из ее телохранителей обхватывает певичку, оттесняя ее в сторону. Другой, щелкнув в рукаве, пританцовывая влево-вправо, несется ко мне.

Слова вылетают из моего беззубого рта пулеметными очередями — у меня только несколько секунд. Мне надо успеть сказать ей о грозящей опасности, но главное, главное — о том, что я знаю ее — нашу! — тайну.

— Слушай, слушай меня, Далиль! — кричу я. — Тебя собирается убить твой бывший ухажер, саудовский строительный магнат. Он обозлен, он хочет отомстить… Его секретарь встретился недавно с некими двумя иранцами в полдень на дубайском пляже Джумейра и вручил им пятьсот тысяч в бумажном пакете из-под … это отследили журналисты из “Аль-Мустакбаля”. Так что берегись, Далиль Далийя, берегись! И главное…

Сзади слышны топот и крики.

Главное, посмотри на меня, — торопливо кричу я русские слова (и вижу, отлично вижу — она понимает их). Ты…

Телохранитель сбивает меня с ног, я молниеносно перевернут и прижат лицом к бетонке. Мой нос и губы утыкаются в щель, залитую гудроном, но, сдавленно и яростно, я продолжаю кричать:

— Ты ищешь меня, Далиль Далийя. Меня! А я ожидаю тебя… Мы обречены друг на друга… и поэтому, исключительно поэтому, тебя называют… распутной… шлюхой, извини, а меня — вором и наркоманом. Мы должны были ими стать, чтобы встретиться здесь, в душанбинском аэропорту. Вот так, в душанбинском аэропорту! У нас были трудные пути. Разве же мы просто так сами с собой поступили бы?! Покорежили б себя? Это ж можно только намеренно, намеренно… военная хитрость. Так дай руку, Далиль, дай…

Те, что подбегали сзади, бьют меня ногами. По спине, по затылку… разбивая мой лоб в кровь.

Я слышу ее крики.

Выворачиваю голову и вижу, что ее уводят куда-то в сторону. Ее голова, будто голова тонущей, показывается — раз, другой… последний — из-за плеча телохранителя.

Прижимаюсь щекой к бетонке, она гудит…

Не знаю, как прошли ее гастроли.

Ребра срастаются быстро, а с почками я помучился. Когда через неделю меня выпустили — никому не хотелось со мной валандаться, — я пробирался к своему подвалу, закрывая курткой штаны, мокрые от несдерживаемой мочи. Но это ерунда, ерунда. Дело-то не в этом, а в том, что мы соединены. Да. Я жду газет. В ближайших выпусках она даст это понять — намеком, улыбкой. Возможно, прямым текстом. Кого ей опасаться? Некого. Сосредоточенный, смахиваю слезу.

Я собираюсь в Бейрут…

 1 Сюзанна Тамим (1977— 2008) — известная ливанская поп-певица. В июле 2008 г. была обнаружена в Дубае, в апартаментах роскошного района Дубаи-Марина, с перерезанным горлом.

2 Любимый (арабск.)

3 Сердце (арабск.)

4 Ум Кальсум (1908—1975) — легендарная египетская певица, “звезда Востока”, “императрица арабской музыки”, исполнительница музыкальной любовной лирики, народных песен и религиозных гимнов, обладавшая небывало сильным и красивым голосом и снискавшая славу во всем арабском мире.