О, этого уже не забудешь! Низенький, словно сгорбившийся от старости, флигель дома Ростовых на Поварской. Редакция “Дружбы народов”. Вход без крыльца и без сеней — сразу в коридор редакции, где все двери настежь — поэзии, прозы, критики. Комнатки темные. Окна чуть не вровень с тротуаром. С улицы в форточку можно рукопись протянуть.

Тесно-то тесно, а тут тебе весь Советский Союз — Йонас Авижюс, Иван Мележ, Абдижамил Нурпеисов, Иван Драч, Ион Друце, Грант Матевосян. И последние номера журналов — “Звезда Востока”, “Памир”, “Литературная Грузия”, “Таллин” (еще с одним “н”). Не терпелось открыть все сразу. Словно окна распахивались — такая ширь и даль. В этом противоречии тесноты комнат и необъятности Родины было что-то особенно дорогое. Словно и сама книжная пыль здесь была пылью степей и гор. Легкие сами распрямлялись.

С какой радостью я писал, бывало, по поручению редакции о Василе Быкове или Пауле-Эрике Руммо, Василе Василаке или Энне Ветемаа и Айварсе Калве (чаще именно о писателях прибалтийских, потому что жил во Пскове, мы были соседи, и я видел эту жизнь чаще, чем, скажем, белорусскую или молдавскую). И как понимаю теперь Леонида Арамовича Теракопяна, который отдал журналу лучшие десятилетия жизни, когда он оглядывался на годы работы в редакции и торопился продлить это счастье, обернувшееся теперь горькой печалью, потому что жизнь делает все, чтобы отнять и само воспоминание о былом единстве, выдать минувшее за ложь, сделать его небывшим. Как оказалось — писал он последнюю свою книгу: в феврале его не стало.

Он хорошо назвал книгу “Между исповедью и проповедью”. Это общее состояние нас, стареющих и уже старых людей, для которых Советский Союз был не простым наименованием государства, а самою жизнью и мыслью, дыханием и миропониманием. Предательство, совершенное по отношению к нему в Беловежской Пуще тремя заигравшимися самоуверенными людьми, уже не заживет в нас и выйдет изломанной генетикой в новых поколениях, потому что там было повреждено общее кровообращение наций.

Впрочем, что опять старое повторять. Только растравлять сердце. И Теракопян сложил свою горькую книгу не для того, чтобы еще раз высказать эту грозную очевидность, настоящее осознание которой еще впереди, и дал бы Бог, чтобы это осознание совершилось без крови, а больше для того, чтобы поблагодарить жизнь за то, что она была так щедра к нему, обнять еще живых и уже умерших товарищей, братски окликнуть их перед последним прощанием. Исповедаться в вольных и невольных огорчениях, какие приходилось порой причинять авторам, признаться в любви к ним и самой исповедью проповедать, может быть, еще не окончательно утраченную возможность единства, еще дотягивающуюся ниточку однажды разведанной человеческой правды о Господнем братстве, в котором мы рождены.

И подзаголовок цикла, “жанр” его тоже печален и верен — “послесловия”. “Текст” этой жизни дочитан. Осталось послесловие. Прощальный взгляд, последняя страница. Но брезжит для сердца и еще один горчайший оттенок, что Слово, которое было вековечной идеальной мечтой человечества, украшавшей его со времен Кампанеллы и Томаса Мора, которое было Жизнь, Полнота, Единство, небесное Целое, навсегда отзвучало. И теперь остается вторичная малость, “договаривание”, “метение по сусекам”, а уж Целого и духовной крепкой идеи не жди. И ведь подлинно, когда он начинает просто пересказывать содержание книг Миколаса Слуцкиса, Ильяса Есенберлина, Гургена Маари или Адыла Якубова, ты чувствуешь, как восстанавливается дыхание, вспоминаешь позабытую покойную длительность чтения, когда проза успевала увидеть, понять и принять каждого человека. Не гнала его на сюжетную забаву, а жила с ним, потому что и дальше собиралась не бежать, а жить. Проза словно всматривалась в долготу дней и в анализе давней и вчерашней истории догадывалась о замысле человека и о том, что он только начинает жить с пониманием Господня замысла и дорога его далека.

Кажется, это происходило также оттого, что народы увидели себя в зеркале других народов и расширили свою душу и сами стали покойнее и мудрее от соседства, получили оправдание своей истории и своих страданий. В этих зеркалах стало видно, как они похожи в самом главном — в любви, надежде и вере и как они скоро поймут друг друга, если не вмешается злая, разделяющая воля истории, которая предпочитает мыслить массами и классами, а не человеком. Феномен новой рождающейся общности в том и состоял, что литературы стран переводили отвлеченные идеи на язык единичной судьбы белоруса, удмурта, литовца, осетина, и они обнимались в порядке простых человеческих работ перед Богом и узнавали, что только вместе и есть Господень сад в его разнообразии.

Это в моем обобщении, может быть, выглядит слишком теоретически, а у Леонида Теракопяна все полно жизни и света, потому что одето в живые судьбы близких автору Сергея Баруздина и Анатолия Рыбакова, Юозаса Балтушиса и Юрги Иванаускайте, Абдижамила Нурпеисова и Вардгеса Петросяна, Алеся Адамовича и Пиримкула Кадырова, чьи герои думают перед нами о своей земле, об истории, о том, как трудно растет человек в этой истории, пока не увидит другого человека и не обрадуется ему, как Робинзон Пятнице. И как скоро распадается и отчуждается едва наживленная общность снова, когда “человек человеку делается Чубайс” (даже не улыбнешься уподоблению, словно они нарочно шли такой чередой — “человек человеку Гайдар, Бурбулис” и т.д.).

В книге часто являются образы Атлантиды и Китежа и от повторения не слабеют, а только больше теснят сердце. И чем ближе к нынешним дням, тем словно темнеет в редакции и за окном устаиваются одни долгие сумерки. И уже реже коридоры оглашаются радостными восклицаниями и реже празднуются общие победы, и каждый телефонный звонок из Вильнюса, Алма-Аты, Еревана кажется, а порой и действительно оказывается последним.

Опять жалею, что в пересказе все отдает голою публицистикой, тогда как у Леонида Арамовича все — живая боль и все личная беда, словно это у него отнимают дыхание и теснят его собственное сердце. Ведь он не просто печатал или предварял тексты своих товарищей, он их “пробивал”, терпел укоры и выговоры. Он сживался с ними и радовался их победам, словно они вместе слово по слову строили новую прекрасную справедливую Родину, где никто не забудет жестокого минувшего, тяжести разделений, крови и муки истории, но будет учиться не ставить это “в строку” другим народам, а вместе преодолевать и преображать жизнь. Он сам был с ними литовцем и казахом, армянином и адыгейцем, потому что знал их литературу до последней запятой, что доказывают десятки имен, которые он не просто перечисляет, а хоть обмолвкой проговаривается о глубинном их знании и понимании полноты их сердца. И я ловлю себя на том, что тороплюсь выписать имена авторов и названия книг, надеясь прочитать Гургена Маари, Яана Кросса, Ильяса Есенберлина — так ярко и заражающе Теракопян пересказывает их, словно и сам не может расстаться и длит, длит счастье щедрой, горячей, пряной, злой, милостивой, гибельной жизни, на фоне которой сегодняшний день глуп и жалок, как гламурная страница. И отступаюсь, потому что понимаю, что уже не найду и не прочитаю — библиотеки списали советскую национальную литературу за “невостребованностью”, а интернет предпочитает своих продажных рыночных ребят.

Как скоро мы забыли, что еще недавно не надо было и говорить ни о какой “всемирной отзывчивости”. Довольно было читать и видеть и хватало одной “Дружбы народов”, чтобы быть “гражданином мира”. Я нечасто бывал в стенах редакции, но, слава богу, и в редкие наезды успевал коснуться святого чуда братства. И очень понимаю автора, когда он пишет: “Сюда бы сейчас экскурсии водить. Как в храм, как в музей, как в некую обитель духовности. Ведь столько людей перебывало в этих тесных клетушках: и Сильва Капутикян, и Маари, и Серо Хандзаян, и Левон Мкртчян, и Константин Симонов, и Юрий Трифонов, и Юхан Смуул, и Юстинас Марцинкявичюс, и Олесь Гончар. Но поздно уже. Не получится. На этом месте теперь расположился бойкий ресторан”.

Да, увы, уже нет редакции в привычном родном флигеле — сослали в еще большую тесноту, так что и проходить теперь в редакцию надо через ресторан, как через подлую метафору хищной новизны. Ко всему теперь надо проходить через пирующих победителей. Это не прибавляет любви к жизни. Вон как Виктор Петрович Астафьев утешал себя в последние годы, что, слава богу, ему недолго смотреть на это и что уходить из продажного мира печаль не великая. Вот и Теракопян с сочувствием и пониманием слушает героя залыгинского “Экологического романа”, который расстается с белым светом чуть не со вздохом облегчения — “как-никак избавление от каждодневной трепки нервов, от страха перед ценами в магазинах, от пытки телевизионными новостями: там ограбили, промотали, довели до ручки…”

Это уже не литература, это матушка-жизнь перо берет. Тексты словно понемногу тяжелеют. В первых очерках я еще с радостью видел, что не зря Леонид Арамович работал некогда в “Гудке”, откуда в давние годы вышли виртуозы литературной формы. Он и начинал разговор всегда как будто с середины, словно мы все предмет знали одинаково и были единомысленны. Прочтешь первую фразу — и уже “попал”, уже в диалоге:

“Фантасмагория, конечно. Постмодернистское наваждение. Но вот подумалось…” (“Его призвание”);

“А тогда эта публикация была событием. И не только литературным. Еще бы о Сталине — и без утайки, о репрессиях — и без грима…” (“Завершение спора, или Все сначала”);

“Теперь уже никто не спорит: классика. Но тогда до такого единодушия было куда как далеко…” (“Но с благодарностию — были”).

Понемногу эти разговоры “с середины” уступают место разговорам “сначала”, потому что нить общности с читателем все тоньше, а национальные литературы все дальше друг от друга. И долго державшая Теракопяна умная ирония, которая на склоне лет много помогает в самостоянии, понемногу оставляет его, уступая место усталости и прямой публицистике:

“Уж если теперешние, выросшие при комсомоле олигархи от затрат на культуру шарахаются, то завтрашние могут оказаться еще прижимистее… К президентам, что ли, воззвать, но все ушли на саммит”.

“… все вдребезги и все враздрызг: красные, белые, коричневые и даже, к счету, “голубые”, проклятия собственничеству и раболепный восторг перед ним, ностальгия по партийным собраниям и умиление перед собранием дворянским. Эклектизм? И добро бы только вокруг человека, так нет — в нем самом. Как состояние души”.

Да уж, что да, то да — “состояние”, затянувшееся до черты характера.

Вторая часть книги темнее и без того невеселой первой. И название тоже верно — “Фрагменты панорамы”. Тоже чутье безупречное. Кто из нас всю-то панораму может сегодня оглядеть? Да и захочешь ли оглядывать ее, всю-то, когда и в литературе, как на уличном рекламном щите, все формы порока и духовного растления: мужской стриптиз, диджеи, целители, “крутые ребята” вроде Сорокина или Вик. Ерофеева с их “материальной” стилистикой. Так что поневоле — фрагменты. И у каждого свои. Теракопян доглядывает те, в которых уходит жизнь последнего поколения, что еще помнило, как пишутся слова “земля”, “совесть”, “любовь”, “Родина”.

Так и видишь, как вскидывается молодая власть в правительстве, Общественной палате, Думе: да что вы все хороните? Оглянитесь — страна готова в ВТО, в Сколково собираются лучшие ученые мира, в образовании “болонская система” и ЕГЭ, как в интеллектуальной Европе, полиция бережет ваш сон, ювенальная юстиция вот-вот спасет ваших детей от задержки в сексуальном развитии, инновационные технологии на каждом углу, а вы все земля, Родина, дружба народов — надоело!

Но уж потерпите. Недолго осталось. Дайте нам договорить. В старой пьесе Н.Эрдмана “Самоубийца” герой просил у молодой решительной Советской власти: “Дайте нам тихонько, отворотившись к стенке, ночью прошептать, что нам плохо жить. За шумом великих строек вы не расслышите нашего шепота, а нам будет полегче”. Вот и мы сегодня — обыкновенные люди, статисты истории, не читавшие ни “Капитал”, ни “Материализм и эмпириокритицизм”, живущие простыми заботами дома, семьи, государства (а оно и есть семья и дом), как жили герои Астафьева и Распутина, Матевосяна и Мележа, Авижюса и Нурпеисова, не можем удержаться, чтобы не сказать молодой власти, что нам плохо жить. Что нажитое нами не бессмысленно, что за нами — Великая война, мощная промышленность, худо-бедно возделанная земля, уверенные, что не будут выброшены на улицу, люди и дети, не требующие ювенальной юстиции. За нами — небывалый опыт межнационального диалога не на уровне “толерантности” (то есть равнодушия), а на уровне братства и взаимообогащения духа. И мы вправе сказать (как давно уже на всех уровнях так и слышно “мы” и “вы”, “мы” и “они”) то, что от нашего имени говорит старый литератор Леонид Арамович Теракопян, отдавший жизнь делу единства многонациональной литературы, то, что он говорит в самой жесткой главе “Навеки вместе. Или навсегда врозь”. А говорит он там много горького — что вот кладбища при разгулявшейся новизне начинают поглощать территорию страны и мертвое население теснит живое. Что вычисление “кому кто должен” есть общая смерть, что “историческая бухгалтерия” взаимных счетов и проверки прописки кончается только общим поражением, что в этой бухгалтерии притязаний “такой же бардак, как в нынешней истории. Подчистки, приписки липовые счета. Черт ногу сломит. Точь-в-точь как с Ходорковским. То ли великий комбинатор, то ли великий финансист. То ли просто сажать, то ли сажать, но уже прямо в президентское кресло”.

Это было бы смешно, когда бы происходило в чужой стране. Но ведь у нас, у нас. Ладно, не будем далеко уходить от предмета разговора — от общего дыхания вчерашней страны, где общего только и осталось, что злые сводки цветных революций и тлеющие очаги неприязни. Или в корректной полуевропейской форме, как в Прибалтике, или в незатухающей кавказской войне, чью причину объясняет со смущающей простотой: “…сдается мне, что и чеченская заваруха, и пресловутые скины, и базарные страсти-мордасти вокруг инородцев, чурок, чучмеков — это, помимо всего прочего, и не прочитанный вовремя Лермонтов, и не усвоенный толком Толстой, и пропущенные мимо ушей Гамзатов, Кулиев, Тукай…” Это только с виду гуманистическая натяжка. А на деле-то, как ни обидно покажется, так. Пока мы были “самой читающей страной мира”, мы и жили, как в тесных коридорах “Дружбы народов” — бедно да ладно, в любви и взаимном интересе. И леса еще были лесами, а не “зеленкой”, и Кавказ любовью, а не бедой. А разучились читать — тотчас и одичали и бросились врассыпную, позабыв свои живые евразийские кровотоки и естественную историческую неотрывность. Подлинно — “к президентам бы воззвать, да все ушли на саммит”.

Замечательно спокойную, позабыто “советскую” по человеческой обстоятельности книгу написал Леонид Теракопян. Горькую, но полную тайной надежды, что мы еще живы, что наша еще недавно великая многонациональная литература (ведь они все были для нас русской гордостью и нашим сердцем — Нодар Думбадзе и Юстинас Марцинкявичюс, Чингиз Айтматов и Чабуа Амирэджиби, Грант Матевосян и Акрам Айлисли) еще оглянется с любовью на родительский дом и если не вернется, то хоть расскажет детям, как умели цвести сады нашей словесности до политического грехопадения. И мы, Бог даст будем, помнить, как шутил один добрый человек, что мы еще римляне, а не итальянцы.

Во всяком случае, пока еще живы мы, старые читатели и авторы “Дружбы народов”, стыд и память еще поживут.