Упасть, изваляться в святой и блаженной грязи…

Ни в сказке сказать, но воспеть пересохшей гортанью.

Борис Кутенков

 

Когда я осторожно спросил, сколько Борису Кутенкову лет, он так же осторожно ответил, что не любит объявлять свой возраст.

Ответ я нашел в стихах:

“Пускай по паспорту мне двадцать. — Я постарею лет на сорок…”

Постареет — от моих биографических вопросов? От того, что я пристану со “смыслом жизни” и прочими мерихлюндиями моего века — века блаженного просвещения и химерического счастливого будущего?

Он, пожалуй, ответит, что “устал от лжи и ума”, сцепив вместе эти рекорды интеллекта. И предложит вслушаться в причитанья блаженной Люды. Или блаженной Кати. Или юродивого Вовы. Или сумасшедшей Наташи.

А если я попрошу более вменяемых свидетелей и менее увечных примет времени, то получу в ответ: “жиги, фокстроты и арии”, а мало будет — “чудеса без карнавальных причуд, красоту без фотошопных прикрас”. А мало и этого — “трындеж мэгол-агентовский” “эс-эм-эс-собеседников” и магическое ЖЖ, а еще — “террасу с кофеваркой, ноутбук”… Еще? Может, садовых лилий хочется? Пожалуйста, вот вам дачно-деревенский пейзаж, Лакинско-Собинский район Владимирской области: “плетень, иссушенный пастельно-недвижимой ленью; пастух, матерящий козу, что отбилась от стада”.

Нет, не дождаться от Бориса Кутенкова ни проклятий тоталитаризму, ни славословий демократии, ни запаха густой политичности девяностых или пустой аполитичности нулевых — приходит наконец-то поколение, которое эти самые девяностые провело в детсадовских фартучках, а нулевые получили как нечто данное, само собой разумеющееся, изначальное…

И история для них — как веселый пес в лодке Джерома Клапки: хочешь — хеттам махни хвостом, хочешь — персам или афинянам, а если Афродиту из пены извлечешь, то это будет пена из соседней пивной и Дионис — “как обычно, с пьянцой”. И сезонники-таджики в связке со всесезонными “мусорАми”. И над всеми — песенка Рины Зеленой… то ли из допотопной радиопередачи, то ли из новейшей коллекции детской классики…

Что поражает в умонастроении этого новейшего поколения, так это обилие скрытых и открытых цитат. Земля вспахана, засеяна и убрана поколениями поэтов-предшественников. Плоды повсюду. Причем это не центоны приснопамятной эпохи: то ли там авангард-структурализм, то ли пост-авангард-постструктурализм, когда жанр подымается как знамя эстетического бунта. Тут, я думаю, другое: мир просто вымощен литературой; куда ни ступишь — искусность в роли естественности. Или естество, из-под которого попискивает искусство: Рина Зеленая и пласты цитат лучших и талантливейших предшественников.

Хотя вроде бы и не с чего.

А кто поможет, если душа отшатнется, приняв тебя за бандита?

“…И выберет момент, и с шеи срежет нить, приставит к горлу нож и будет
мстить — за перерезанную пуповину, за все, что долго било, гнуло, жгло, царапалось и изнутри рвало… за все, в чем был и не был виноват…”

Стих щегольской. Иногда — щегольски шатающийся. Рифмы безукоризненные, иногда неполные, ассонансные, но — без тени небрежности или недотянутости, все отлично встроено в ритм, а ритм словно бы качается от непредсказуемой воли. Пошли-таки на пользу советские десятилетия: всеобщий наробраз и культ чтения…

Но все-таки: Есенин тут при чем? Собака Качалова?

Да при том же, что и собака Джерома. Где Джером, там и Джим. Мир дышит поэтическими вздохами. Сейчас откликнется Лермонтов:

“…Что хочешь пей гуляй играй а он блаженный просит рая как будто есть на свете рай и можно снова все спокойно начать с нуля одной строкой как будто в чем-то или в ком-то хотя бы в чем-то есть покой…”

Покоя нет. Бури нет. Знаков препинания тоже нет. Наверное, смысла в них нет. И бессмыслицы тоже нет. А что есть?

Сейчас уясним с помощью Пушкина и Ахматовой.

“…в бутылке из-под “Фанты” чахнет роза с-ума-сводяще в кране капает вода (читатель ждет уж рифмы “из мороза”) но нет из перманентного невроза безрифмо-безразмерного невроза растут стихи не ведая стыда…”

Лучше бы уж не ждать. И не давать советов. (Строки, пожалуй, разделю, чтобы кач ритма был яснее):

“Советов лишь, прошу, не надо. Не с кем // мне говорить в моей стране. Молчи. // А вырваться не выйдет — знаешь точно, // и дымоход закрыт, вот в чем труба. // Ты накрепко привязан к месту, почве, // которой дышит пряная судьба”.

Почва и судьба дышат пастернаковскими заветами, но лейтмотив-то — другой:

“Мне не с кем говорить в моей стране”.

Это уже Мандельштам?

А вот, наконец, лучший и талантливейший:

“Болеть везде, болеть всегда — в невзгоде и в пыли. Не отставай, моя звезда: терпи. И вновь боли”.

Неспроста же каламбур, вынесенный в заглавие книги, обыгрывает ту же тему: “Жили-бОли”. Это — лейтмотив. Ступить некуда — везде тени поэтов-предшественников. Наступишь — болит.

Нет пустого места. Все заполнено, забито. А под ногами — не опора, а пустота.

И это, кажется, экспертиза того мира, который достался в наследство двадцатилетним экспериментаторам наступившего двадцать первого века.

Ты зряч. Но бессилен. Все, что брезжит, тотчас увязает в тумане. Нелюбимых полно. Может, кто и любит, да не поймешь, любит ли. О счастье говорить бессмысленно: счастье — это лишнее. Несчастье — вероятно: могут ограбить, пырнуть ножом, но если подфартит, останешься жить. Враги и друзья малоразличимы: “недодрузья удирают во всю прыть”, враги “радостно приближаются”.

Горячечный бред лезет в уши. Лучше не отвечать. Говорят, что нет выхода, но и это бред. Выход — в ад, и мы туда шествуем гордо. Абсолют — иллюзия, если он и есть, то немощен. Бог есть или бога нет — без особой разницы.

Можешь остаться ни с чем: не удивляйся. И не повторяй за американцами, что каждому причитается “глоточек дерьма”. Если бандиты — “данность ночного города”, то дерьмо — данность большого мира. Мир увечен. Благодать развенчана.

Блаженное увечье, развенчанная благодать — это неизымаемо из мира и несдираемо с лиц людей, втянутых в абсурд бытия. Можно плясать вприсядку, ожидая перемен, но лучше принять эту жизнь как неменяющуюся данность:

“...Пыльно, блаженно, миндально. Все — промысел, солнечный замысел ужаса, счастья, беды”.

А счастливое детство, оставленное где-то за плечами? А недочитанные книжки, ожидающие, что их дочитают? А молоко, которым там всегда напоят?

Прокисшим — напоят. “Другого — нет”. Знатоки советской лирики почувствуют здесь привкус “прокисших сливок” Багрицкого, вряд ли мобилизованных специально, но вполне естественных при таком расчете с детством.

Перегляд с детством, оставленным где-то на полстранице, объясняет у Бориса Кутенкова главный, наверное, мотив: мотив круга. Жизненного круга, который никуда не выводит, а возвращает все к началу.

Или это полукруг — чтобы не замыкать бытие в безысходность и не смущаться от того, что судьба валяет дурака…

“Мы этим летом путали друг друга так бережно, что, дурочку сваляв, свернула жизнь с троллейбусного круга и нас вернула на круги своя…”

Благодать развенчана. Но может и повенчаться вновь.

Счастье — химера. Но если химера исчезнет, то может опять возникнуть.

Бытие — увечно. Но в этом увечье есть блаженство. Если, конечно, не лезть в смысл, отсутствие которого лучше не замечать.

Но как — в живой-то жизни?

А так: идут двое в кабак, за ними — третий. То ли лишний, то ли не лишний. Незаметный такой, тихий. Как манекен.

Заказывают по сто грамм. Выпивают. Каждый знает за что. Но не скажет.

“И, не вспомнив о том, что было, разойдутся за просто так: кто — себе вырывать могилу, кто — на скрипке играть в кабак. Человек — умирать в потемках с ненадежной ордой стихов, где пиджак, на локтях протертый, как дамоклова вечность, нов; где звучащая тишь повисла, где и сам превратишься в звук, что от века искомей смысла, описавшего полукруг”.

Этот третий (“человек”), который протер локти, записывая стихи, может рассчитывать на отыскание смысла. Если увидит смысл в мече, нависающем над пирующим Дамоклом, в осине, на которой можно повеситься вослед Иуде, в писании стихов, похожем на перетаскивание камней по следам Сизифа.

Но мир тысячелетия помнит же и Дамоклов меч, и Иудину осину, и Сизифов камень!

Значит, есть блаженство в этом собирании камешков, веточек, обрубков, обломков, обрезков бытия. Надо только подбирать кусочек к кусочку… Глядишь — совпадет, срастется, сцепится.

Вот так и соединяешь фрагменты бытия, надеясь, что благодатная картина все-таки проглянет и блаженная истина восстанет из увечья.

Горько и сладко кружатся кусочки жизни в стихах Бориса Кутенкова, сцепляясь если не в круг, то в полукруг, а если не в полукруг, то в неожиданное соседство: вот-вот забрезжит общая картина…

Да не пазл ли это?!

Да ведь подсказано:

“Я сложил бы тебя, словно пазлик, легко и беспечно…”

Еще одна примета нашего быта-бытия: вроде бы фрагменты, эсэмэски, сайты, файлы, ноутбуки, ЖЖ… Пазлы!

Легко не бывает. Беспечность — притворная. Боль — нестоящая. Надежда — необъяснимая. И неотступная.

Кусочек к кусочку, глядишь — и сложится.