Русаков Геннадий Александрович — поэт и переводчик. Автор семи книг стихов, в т.ч. “Разговор с богом” (2004), “Стихи Татьяне” (2005). Постоянный автор журнала “Дружба народов”. Живет в Москве и Нью-Йорке.

               * * *
Я успел своё старенье
заложить в стихотворенье,
как тротиловый заряд.
Города, событья, лица...
То ли было, то ли снится
два столетия подряд.
                
Мы, глядишь, друг друга встретим
во втором, а может, в третьем,
потолкуем по душам.
Старость — это интересно,
хоть порою мне в ней тесно...
Да и холодно ушам.

Мне бы перекантоваться
лет пятнадцать или двадцать,
не споткнуться на строке —
чтобы жизнь трубой хрипела,
шпарил джаз и время пело...
И стекало по щеке.

 

               * * *
Ну что, моя страна? Перед каким началом
затырилась, молчишь и не торишь дорог?
Похоже, не к добру ты нынче замолчала —
опять чего-то ждёшь, высчитываешь срок...
Откуда ты начнёшь — с востока или с юга?
Сибирью полыхнёшь — всё разом на попа?
А там пойдёшь пластать — гуляй-шуми, подруга!
Разгульна и уже от ярости слепа.
Дай, Боже, не дожить! Дай не увидеть страха —
мою страну в огне, очередной разор!

Как свой на своего, как вновь топор и плаха...
Как пляшет на тыну весёлый Стенька-вор.  
 
 

               * * *
Народ, который вымирает,
который боек, смел, умён,
сидит и сопли вытирает,
кляня изменчивость времён.
И повторяет те же бредни
насчёт размашистой души.
И то он первый, то последний...
Хоть все мы, в общем, хороши.
Но не из самых мы и глупых:
могли бы вспомнить, что везде
столетья строятся на трупах,
на соли, боли и беде.
Не из-за тупости расчётов
стоят, у времени в тисках,
все петербурги — на болотах,
все пирамиды — на песках.

 

               * * *
Расти тщедушным от рожденья.
Искать на небе птичий след.
И мукой самоутвержденья
измучить сердце в двадцать лет.
Жениться рано. Жить стихами.
Любить. Учить чужой язык.
Грешить нестрашными грехами.
Ловить на стенке утлый блик.
Потом сойти с ума от боли.
Всё потерять и не найти.
Пропить друзей и их любови,
года роняя по пути.
И вдруг увидеть в небе птицу,
заплакать пьяною слезой —
и с полдороги воротиться
к столу, к работе — в мезозой,
к началу боли и созданья,
где ты со всеми наравне.
Где нет любви без состраданья
к ребёнку.
К женщине.
К стране.

 

               * * *
Какой бедой до Бога докричаться,
какой судьбой до века дорасти,
когда касатки ластятся и мчатся,
а счастье умещается в горсти?
Когда трава торопится навстречу
на палочках подставленных лучей,
и каждый вторник галочкой помечен,
чтоб ей расти прямей и горячей?
Ещё пока ни бед, ни предсказаний,
а просто наземь рушится июль,
и я слежу горячими глазами
за тяжеленьем краснорожих дуль,
за всем, что бьётся, носится и вьётся,
что копит вес и рдеется щекой —
то на подсобный воздух обопрётся,
то станет никаким и никакой.

 

               * * *
Стрекозы, бабочки — ремесленное чудо
(слюда и клей, и осторожный шёлк),
придуманное кем-то не отсюда,
но тем, кто в этом понимает толк.
Он кисточкой приладил три детали —
подмазал, дунул-плюнул, подогнул...
И вот они всплеснулись, залетали!
И Божий мир направо повернул.
Я в нём чего-то, видно, недопонял,
о чём-то вроде недораспросил...
Писал себе о женщинах и конях,
слегка под зоотехника косил.
А вот насчёт конструкции убогой —
всё на фуфу, ни клёпки, ни гвоздя —
совсем забыл.
Да ты её потрогай:
взлетит и канет, крылья разводя...

 

               * * *
Отцветает красота в моих садах.
Белым пухом отлебяжила, лежит.
Погляжу вокруг — одно сплошное “ах!”
И хороший день почти прожит.
Вот опять, задев поленницу полой,
старый ангел больно низко пролетел...
Никакой не старый — пожилой.
Просто он на землю захотел.
Просто рыжим солнцем полон сад.
На закате пала крупная роса.
От забора весь проулок полосат.
Вот такие нынче с нами чудеса!
Долго я глядел на этот мир.
Постарел в такой работе — ухожу.
Но смотрю в него в упор, до самых дыр...
И дыханьем кверху в нём лежу.

 

               * * *
Творец, запомни нас вот в эту среду,
в Медовый Спас, в четырнадцать часов:
мы тут с женой готовимся к обеду,
и я раздет, как дачник, до трусов.
Запомни без особенной причины
и ничего от этого не ждя.
Мы режем хлеб, едим рулет ветчинный
и слышим рокот раннего дождя.
Запомни нас без повода и смысла
(хотя у нас и то, и это есть),
а потому, что радуг коромысла
всё так же будут через пойму лезть.
И тот же день над нами веселится,
и то же солнце голову печёт.
...Но нет у Бога памяти на лица:
ведь он привык вести на души счёт.

 

               * * *
Всё привычно в природе, поскольку повтор за повтором:
то дожди, то туманы, то праздничный гон января,
февралей мышкованье, апрельский раскат, за которым
в ароматах цирюльни клубится сырая заря.
Заблудившийся в памяти, август придёт ниоткуда.
Затоскует о чём-то моя беспокойная плоть.
И начнёт совершаться осеннее тихое чудо.
(Немудрёное чудо — прости за охулку, Господь...)
Ну, а мы, между делом, замесим грядущего тесто.
Запоёт у соседа живущая сольно труба.
Мир — простое и, в сущности, грустное место,
где пузырчато небо, зато тишина голуба.
 
Где свеченье над садом, осевшие с хрустом сугробы,
предгриппозное горло, горячая плоть кавуна.
Или раннее утро хорошей метрической пробы,
с переполненным зреньем
летящего в лето окна.

 
 

               * * *
Отрадные, как зрелище воды,
придут стихи и станут облегченьем.
В них будут жизни праздные следы
со всем её крученьем и верченьем:
приметы дней, событий суета,
работа, коммунальные расходы.
И вечно — телефонные счета
за разговоры, длящиеся годы.
Терпи, душа! Вот-вот придут стихи —
и дрогнет тюль, стекло прозвякнет в раме.
И кучу залежавшейся трухи
сквозняк протащит голыми дворами.
Тогда-то ты опять заговоришь,
тогда ты вспомнишь и зайдёшься криком!
Всех назовёшь, утешишь, одаришь —
в своей поре и даре невеликом.