Куллэ Виктор Альфредович — поэт, переводчик, критик. Родился в 1962 г. на Урале,
в г. Кирово-Чепецк. Окончил в 1991 г. Литинститут им. Горького. Кандидат филологических наук, комментатор Собрания сочинений И. Бродского. Автор двух книг стихов: “Палимпсест” (М., 2001) и “Всё всерьёз” (Владивосток, 2011). Лауреат итальянской премии “Lerici Pea – Москва” (2009) и др. Живет в Москве.

 

* * *

Когда беспомощно и дико

 

я упаду, держась за грудь —

 

там, где окончился мой путь,

 

возникнет крохотная дырка.

Кому конкретная потеха,

 

кому — тоска и благодать.

 

Зияет на небе прореха

 

и Бога сквозь нее видать.

 

 

 

Утро

 

Просыпаешься, морщась, долго лежишь без движенья.

 

Не отдохнувшие за ночь гляделки слегка саднят.

 

Зеркало неохотно выталкивает отраженье

 

навстречу тебе со дна.

Так начинается будний — один из смурных, непогожих

 

или же солнечных (впрочем, Госметеоцентру видней) —

 

точно набор солдатиков, друг на друга похожих,

 

остающихся дней.

Постепенно высвечивается заросшая хламом берлога.

 

Пыль покрывает книги, как щеки предсмертный мел.

 

Нечего рассусоливать: сколько просил у Бога —

 

столько и поимел.

В сущности, это расплата за монотонные годы,

 

когда ты бездумно тешил и укрощал естество.

 

Вот твоя безысходность — эта изнанка свободы

 

от себя самого.

А вот и блокнот, в котором безумные буквы пасутся

 

как тараканы по кухне. Вот твое ремесло.

 

Выпей утренний кофе, чтобы расширить сосуды,

 

хрупкие как стекло.

На прикроватном столике склад ежедневных таблеток.

 

Солнце сквозь занавеску. Лучи наощупь скользят.

 

И ничего не исправишь — но зато напоследок

 

столько можно сказать.

 

 

Моцарт

 

Кто там на мерзлой ветке?

 

Хохлатый наглый урод.

 

Песням его не верьте —

 

не ведает, что поет.

Смертные умирают.

 

Участь бессмертных страшна:

 

звуки в зобу стирают

 

известь и тишина.

 

 

* * *

Один из парадоксов русской речи

 

таится в том, что лишь ушел пиит,

 

как под нее свои подставить плечи

 

очередной безумец норовит.

Не отданная мальчикам в потеху,

 

речь станет благодарной и ручной.

 

Но если беспристрастно глянуть сверху,

 

картина будет чуточку иной:

нагая обреченная антенна

 

на сбившейся комками простыне.

 

И голос, отделившийся от тела,

 

давно ничей, да и понятный не.

 

На вечере Рейна в Венеции

 

“Иосиф, поедем к Риальто на вапоретто…” —

 

ревел вдохновенный Рейн, глазами сверкнув.

 

Казалось, что птица в траурном опереньи

 

насмешливо разевает картавый клюв.

В утробе палаццо горланили поварята,

 

готовя гостям из Раши роскошный фуршет.

 

И Рейн — по обыкновению, привирая —

 

нас потчевал байками тех баснословных лет.

Поэзия сопротивляется переводу,

 

но итальянцы всё понимали и так.

 

“Что ни сочиняй в Венеции — будет про воду,

 

равную времени”, — брякнул один рыбак.

Он прожил здесь от рожденья, стал элементом пейзажа,

 

но знал о природе времени — как и все рыбаки —

 

не меньше, чем пришлый поэт, который подсажен

 

на впечатления как на наркотики.

Венеции перевернутая страница

 

на благодарной сетчатке еще жива.

 

На этот раз я удрал от соблазна слиться

 

с беспримесным временем, превратившись в слова.

Водичка, как водится, лечит от выспреннего воспаренья.

 

Голуби под ногами. Чайки над головой.

 

Женюра с Иосифом едут к Риальто на вапоретто,

 

и хрен разберешь при встрече: кто мертвый, а кто — живой.

 

 

Урия Хеттеянин отказывается

переступить порог своего дома

 

Дряхлеющий Давид, теснимый сыновьями,

 

отправивший слугу на смерть, чтоб без помех

 

предаться похоти, считать ли злодеяньем

 

твой застарелый грех? —

единственный, коли не лгут пророки…

 

К каким ни прибегай весам,

 

твой храбрый, постоявший на пороге,

 

но не вошедший в дом, решил всё сам.

Как всякий воин, он и сам ходил налево

 

в походах, но тебя покрыть не захотел

 

с женой, чьё чрево породило древо,

 

пресекшееся на кресте.

Должно быть, он любил — и принимал решенье

 

в горячке ревности, плывя по воле волн.

 

А вдруг он знал, что это прегрешенье —

 

отсчёт обетованья твоего?

Что смерть его — лишь первая песчинка

 

в часах судьбы. Что он идет в распыл,

 

чтоб тяжесть душ, без Бога беззащитных,

 

Своей Спаситель смертью искупил.

И как понять тебя, поэта и героя,

 

терпевшего всю жизнь — в пример иным царям —

 

смирившегося, что не сам построит

 

свой заповедный Храм,

в тот невозможный миг, когда ты, не колеблясь,

 

отрекся от земных законных царств,

 

мурлыкая псалмы котенком на коленях

 

у грозного, но щедрого Отца?

 

Крылья

Гнать поденку, бюджет латать,
предаваться ночной возне.
Пусть нечасто, но все же летать
я не разучился во сне.

Мы крылатыми сотворены
изначально. Но этот дар
то ли кознями сатаны
превратился в ночной кошмар,

то ли эволюции лень
их стесала с нашей спины.
Чтобы крепко стоять на земле
крылья попросту не нужны.

Хватит неутомимых ног,
по возможности хватких рук.
Но смыкается потолок,
воздух делается упруг.

Так саднит рудимент крыла,
когда руки виснут как плеть.
Потому что Земля кругла
для того, чтоб ее облететь.