В заочном “круглом столе” принимают участие Евгений Абдуллаев, Темур Варки, Игорь Волгин, Андрей Волос, Борис Дубин, БорисЕкимов, Евгений Евтушенко, Сергей Жадан, Игорь Золотусский, Игорь Иртеньев, Инна Кабыш, Евгений Клюев, Наталья Ключарёва, Павел Крусанов, Валентин Курбатов, Афанасий Мамедов, Юрий Мамлеев, Александр Мелихов, Алексей Торк, Сергей Шаргунов, Владимир Шаров, Дмитрий Шеваров

Мифология “советской Атлантиды” включает в себя историю страны, великие войны и события, рождающие праведников и злодеев. Мы попросили известных писателей разных поколений, национальностей, политических убеждений выстроить свою систему координат, ответив на вопросы:

1. Кто для вас герои и антигерои Советского Союза?

2. Что из произведений литературы (проза, поэзия и т.д.), кино, театра совет-ских лет останется, на ваш взгляд, в национальной культурной памяти?

3. В каких произведениях искусства, созданных в постсоветское время, наиболее точно осмыслен советский период отечественной истории?

 

 

Евгений Абдуллаев, поэт, прозаик, критик, г. Ташкент

1. Героями были все. Все сколько-то там миллионов. В разной степени. По-разному. Но, выделяю жирным шрифтом, все. И кто воевал, и кто нет. И кто сидел в лагерях, и кто не сидел, но работал в условиях, почти лагерных. И кто летал в космос, и кто не выезжал никуда дальше соседнего совхоза.

Советский Союз был военной страной. Почти всю свою историю он воевал. До начала тридцатых усмирял в Средней Азии и на Кавказе последних мятежников, или как их там теперь принято называть… В тридцатые — Испания, Халхин-Гол, Финская. В сороковые — Отечественная, потом, без паузы, Японская. В пятидесятые — ввод танков в Будапешт, в шестидесятые — в Прагу (что это было, если не войны?). В семидесятые — военный конфликт с Китаем, в восьмидесятые — Афган. Хотя, конечно, после Отечественной все уже шло по убывающей. И слава Богу.

Это была военная страна. Она воевала: внутри, на границах, везде. Когда не воевала, то восстанавливалась после войны, зализывая раны (так и не зализала до конца) и — готовясь к новой войне.

“Если завтра война, если завтра в поход…”

Хотя — нет; вот это будет точнее:

“Война с удачей переменной / Сто лет продержится вполне, / Хоть человек обыкновенный / Не видит радости в войне. / Он жрет дерьмо, одет он худо, / Он палачам своим смешен. / Но он надеется на чудо, / Пока поход не завершен!”

Эти строки из “Мамаши Кураж” можно было бы поставить эпиграфом к истории СССР. Вытеснить на обложке цвета запекшейся крови. Правда, та — Большая Советская война — продержалась немного меньше: семьдесят лет. Как только она закончилась — вначале вывели войска из Афгана, потом из Восточной Европы, — закончилась и страна. Страна по имени Война.

И жители этой страны были обречены на героизм. Тотальный и повседневный. Осознаваемый и неосознанный. Созидательный и разрушительный. Награждаемый и жестоко караемый.

Теперь об антигероях.

Антигерой Советского Союза — это не злодей (для меня, по крайней мере).
Это — тот самый “человек обыкновенный”, который “не видит радости в войне”. И не скрывает этого. И готов защищать свою негероическую, тихую, теплую жизнь. Отдать за нее все — кроме самой жизни, разумеется: он ведь не герой, он — антигерой.

Я не оговорился. Не не-герой, а антигерой. Поскольку всякий не-герой в этой стране (мне все хочется говорить этой, хотя она давно уже та) автоматически превращался в антигероя.

Первые три-четыре десятилетия антигерои СССР были вынуждены жить по законам, которые им навязывали герои. Подражать героям, порой даже становиться героями. Героями войны. Героями труда. Героями науки. Героями строек, школ, очередей, коммуналок.

Где-то с шестидесятых антигерои Советского Союза стали брать реванш. Они понемногу стали устраивать жизнь не по законам военного времени. Строить дома, а не времянки. Следить за своим здоровьем, а не махать рукой. Слушать Пугачеву, а не Краснознаменный хор им. Александрова. Отдыхать на Черном море, а не ехать за туманом. Хуже всего, что у самих героев стали рождаться дети-антигерои. И еще более антигероические внуки.

К концу семидесятых масса антигероев Советского Союза была уже настолько велика, и настолько устала “жрать” то самое и быть “одетой худо” (и при этом “надеяться на чудо”), что достаточно было лишь сигнала… Одного намека сверху, что отныне государство будет жить не по законам героизма, а по законам “обыкновенного человека”, чтобы все рухнуло. Такой сигнал был дан. Появился на трибуне уютного вида товарищ и, попивая молочко, заговорил об общечеловеческих ценностях. И все рухнуло.

Развалины Союза придавили собой последние остатки героизма. Героями нового времени становились антигерои прежнего.

2. В чьей — “национальной культурной памяти”? Русской? Узбекской? Латыш-ской?.. Единая “национальная культурная память” была — точнее, складывалась, у советских людей. И единство ее удерживалось изнутри идеологическими и образовательными скрепами, а снаружи — “железным занавесом”. Последние двадцать лет память дефрагментируется. Что-то спешно наращивается (особенно, в бывших республиках), что-то удаляется и шмякается в таз.

Да и насчет того, что эта память будет культурной, — не уверен. Там, где нет опасности потерять культуру (в результате войн или бедствий), — там исчезает потребность и сохранять ее. В этом смысле культура, как мы ее понимаем (мы — родившиеся и хотя бы ходившие в школу при Союзе), — советский феномен, связанный с ее сохранением, отстаиванием, защитой. Со своего рода героизмом. Сегодня культура — это просто один из видов информации (не всегда полезной) и способов досуга (не слишком удобный). Культура превращается в “неуловимого Джо”.

Нет, разумеется, что-то и где-то от произведений советского времени останется. Только не знаю — что. И не рискну сказать — где. На каких-нибудь пыльных стеллажах провинциальной библиотеки. Или на каком-нибудь малопосещаемом сайте Интернета…

3. На этот вопрос, конечно, ответить полегче… Хотя вот перебираю в памяти — и не одно произведение назвать не могу. Как-то целокупно они этот период отражают. Большинство авторов родилось еще в советское время и, понятно, пишут про то, что знают и помнят. Но у каждого в голове свой Союз. Да и чтобы “осмыслить советский период” — это ж какой эпос нужен! А с эпосами сегодня в прозе явный дефицит. Поскольку эпосу нужны — да, именно герои. Герои, поступки, страдания, гвоздь в груди. Эпос невозможно вырастить в горшке с геранью.

Конечно, у некоторых: например, у Астафьева, Аксенова (не везде), Азольского — еще можно встретить и героев, и эпическое дыхание. У писателей двадцатых — начала тридцатых годов рождения. Для которых Война была частью пережитого и осмысленного жизненного опыта. Они еще застали людей, из которых можно было, как в известном стихотворении, делать гвозди. Когда пришло мое поколение, большинство этих людей-гвоздей уже ушло в трансцендентный металлолом, а остатки ржавели в виде скандальных пенсионеров.

Поэтому и получается сегодня у прозаиков советский период, взятый с точки зрения его не-героев и антигероев. Вместо героев — “Шурики”. “Искренне Ваши”.
Я имею в виду не одну Улицкую (у нее есть хотя бы почти героический Штайн — хотя и не советский). Это и Терехов, и Шишкин, и Солоух, и Хемлин... Большинство. Да и в свой скромный огородец могу тот же камень бросить.

В советской литературе (о советском периоде) было слишком тесно от героев — причем многие были явно не из плоти и крови, и даже не из железа, а из гипса и папье-маше, и издавали при щелканье полый трухлявый звук.

В постсоветской литературе (о советском периоде) — избыток не-героев и антигероев. Все они вроде бы из плоти и крови — но плоти этой (со всеми ее отправлениями) явно с перебором; и кровь у них какая-то жидкая, неинтересная.

Где истина? Наверное, посередине между этими двумя крайностями. Но там пока пусто.

 

 

Темур Варки, поэт, филолог, журналист, г. Душанбе

1. а) Академик Сахаров, Юрий Никулин, Булат Окуджава, Сергей Королев, Иван да Марья.

б) Власов, Берия, Ежов, Ягода, Сталин, Горбачев, Ельцин.

2. Ахматова, Пастернак — “Доктор Живаго” и стихи, Мандельштам, Бродский, Шолохов, Гроссман, Арсений и Андрей Тарковские, Товстоногов, Калатозов “Летят журавли”, Шаламов.

3. Затрудняюсь ответить.

 

 

Игорь Волгин, литературовед, г. Москва

1. Боюсь, что ответ очевиден до банальности. Ну, разумеется, те, кто поднимали и держали страну. Если есть города-герои, почему не может быть и народа-героя? Герои те, кто совпадал с его глубинной сутью, с его самоотверженностью, с его творческим порывом... Легко назвать имена Королева, Гагарина, маршала Жукова (вспомним стихи Иосифа Бродского), Дмитрия Лихачева... К счастью, имя им — легион. Труднее с политиками. Куда девать Ленина, Сталина, Троцкого и даже Хрущева, Брежнева и Горбачева? С одной стороны, они безусловно, герои эпохи (не в смысле нравственных оценок, а как действующие персонажи истории: из песни слова не выкинешь). Но у них есть все основания числиться и антигероями.

Поэтому давайте сначала договоримся о терминах.

2. Очень многое. Во-первых, поэзия мощная, бесконечно разнообразная, по широте лирического охвата превосходящая даже XIX век. От Маяковского до Брод-ского... И не только Мандельштам, Цветаева, Ахматова, но и великолепное военное поколение — Межиров, Слуцкий, Самойлов, Левитанский, Винокуров, Ваншенкин... Из этой песни тоже слова не выкинешь. Проза — Шолохов, Платонов, Булгаков, Шукшин, Солженицын, может быть, Бабель, Паустовский, Катаев. Кино — от “Чапаева” и “Веселых ребят” до “Иронии судьбы...” — там много чего “есть посмотреть”. Театр Станиславского, Вахтангова, Товстоногова, может быть, Любимова... Правда, национальная культурная память — вещь изменчивая и не всегда справедливая.

3. Мне кажется, этот период еще не осмыслен. Причем не только эпически, но даже лирически. Для большого искусства, как ни странно, это пока terra inсognita. Про конъюнктурные поделки я не говорю.

 

 

Андрей Волос, прозаик, г. Москва

1. За последние почти уже 30 лет представление о Советском Союзе радикально (и неоднократно) меняло свой знак, качаясь между “золотым сном человечества” и чем-то вроде страшной сказки, какую не следует читать на ночь. Разумеется, и в области героического то и дело происходят подвижки, мешающие остановиться на определенной трактовке. Главное же состоит, вероятно, в том, что мифологизация того или иного персонажа требует от общества (или хотя бы от некоторой его части, объявляемой целым) ясного понимания, что есть добро и что — зло. А этого давно не наблюдается.

2. “Зайку бросила хозяйка...” и проч. Во всяком случае, не то, что имело отношение к прославлению советского образа жизни. Но, возможно, и “Повесть о настоящем человеке”, и некоторые другие произведения, в которых рисуется мужество и стойкость — но не советского человека, а просто человека, ибо человеческое в любом случае выше советского.

3. Если речь идет о честном историческом осмыслении, то не уверен, что произведения искусства в принципе предназначены для этого. Но если даже так, произведения искусства должны, вероятно, заниматься этим во вторую очередь.
В первую — советский период отечественной истории должен быть масштабно осмыслен в трудах современных историков. Сейчас же даже архивы не открыты до конца, и самый темный угол — история Великой Отечественной войны. Темнота не предполагает исторического осмысления, не предполагает того, чтобы понимание отечественной истории пришло к обществу и помогло ему разобраться в самом себе и своей истинной роли на мировом театре. Что уж говорить о произведениях искусства...

 

Борис Дубин, переводчик, социолог, культуролог, г. Москва

1. По-моему, категория героизма, как и ее антоним, здесь совершенно не применимы. Мало того, что они слишком просты, они — из языка одной стороны. Чаще всего — победившей, официальной или, реже, сопротивлявшейся и не сдавшейся, подпольной. Но ведь победы в наших краях не было (кто кого победил в 1939, 1941, 1945, 1948, 1950-м?), как не было и сопротивления, точней — Сопротивления (говорю о России, в Балтии или на Западной Украине было иначе). А вот потеряли все, поскольку приспосабливаться к советскому, чтобы хоть как-то выжить, пришлось — тогда и потом — всем. С годами цена этого чувствуется все больше, хотя признать свою роль в произошедшем мало кто готов. А уж чтобы произошедшее честно осмыслить, о том речи и вовсе, считай, нет. Только в таких условиях повседневных пряток от самих себя одного поколения за другим и у одного поколения от другого большинство населения страны могут — как показывают данные опросов Левада-Центра — снова и снова причислять к самым выдающимся людям всех времен и народов Сталина, Ленина, Жукова и им подобных. О концлагерях и Холокосте Примо Леви в свое время говорил, что свидетелями о них вправе быть только те, кто в них не выжил.

2. Непонятно, кто в таких (см. выше) условиях выступает хранителем этой самой “памяти” — семья, школа, музей? В каком они все сейчас состоянии, кажется, особенно долго объяснять не нужно: именно они и подверглись за советские и, подчеркну, постсоветские годы самому целенаправленному и жестокому разору. Если речь о моем личном мнении (хотя что оно в данном случае может решать?), то, на мой взгляд, опыт советского и его человеческая цена самым непримиримым образом переданы в литературе, прежде всего, Зощенко, Платоновым, Гроссманом, Шаламовым, Лидией Гинзбург. Но в “национальной культурной памяти” у них пока что, кажется, практически нет места.

3. Целиком “период” — ни в каких, да и вряд ли такое дело под силу одному автору или одному произведению (компенсаторные мечтания о новом Толстом?). Сколько-нибудь развитой “литературы расчета с прошлым”, как, например, в Германии или в Испании, у нас в России, насколько могу судить, нет — и теперь она уже вряд ли появится: эпоха участников и свидетелей прошла; добавлю, что я вообще не стал бы переоценивать в этом плане возможности литературы и искусства — заход, как показывают те же Германия и Испания, должен быть гораздо шире (история, социология, политические науки, этнография, лингвистика, психология и психиатрия…). Жестче и болезненнее всего ретроспективным переживанием советского меня лично задели в постсоветское время “Хрусталёв, машину” Алексея Германа и “Помни о Фамагусте” Александра Гольдштейна, афганские стихи Елены Фанайловой (“Они опять за свой Афганистан”), совсем недавние “блокадные циклы” стихов Полины Барсковой и Сергея Завьялова, археология обломков и праха советского песенного обихода в последней книге Марии Степановой с характерным ретро-заглавием “Киреевский” (понятно, что радиус значимости этих имен, увы, еще короче, чем названных выше). И все же интересный факт: насколько советская (и антисоветская) поэзия оказались — за буквально единичными исключениями — беспомощны в передаче особенностей советского опыта, настолько постсоветская лирика явно обошла/обходит в чуткости и памятливости к недавнему прошлому постсоветскую прозу. Впрочем, я бы — по причинам, отчасти перечисленным выше, — не проводил такую уж резкую границу между двумя “периодами” или “эпохами”. Советское, как показывают, среди прочего, те же данные социологических опросов, вовсе не ушло. Оно (и в самом прямом, и в невообразимо превращенном виде) во многом с нами и сегодня, — и в общем устройстве жизни, и в речи и сознании людей, и в их отношениях друг к другу и друг с другом, причем не только у так называемой массы, но и в среде так же приблизительно именуемой элиты. Даже сколь угодно глянцевой и шоколадной.

 

Борис Екимов, прозаик, г. Волгоград

1. Посмотрел в словарь Даля. “Герой... витязь, храбрый воин, доблестный воитель...”

Нет, это не для нашей обыденной жизни.

Покойный Патриарх Сербский Павел к героизму не призывал, но не уставал повторять в проповедях и беседах: “Давайте будем людьми... Будем людьми!” Именно людьми были мои родные и близкие — старшие по возрасту, которые помогли мне остаться живым в годы военные и послевоенные, голодные и холодные. Помогли вырасти и, как говорится, встать на ноги, опять же они: родные, близкие, соседи, тетя Паня да баба Поля, воспитательницы и нянечки из детского сада: тетя Надя да Зоя Ивановна; учителя: Василий Андреевич, Марьяна Григорьевна; библиотекарь Вера Петровна; врачи — нашего поселка жители и округи — тоже. В этой округе крестьяне, колхозники пахали землю, сеяли хлеб, растили его, водили скот, молочный, мясной. Для себя и для всех нас. Так было. Так длится поныне. Одни стареют, другие растут. С людской и божьей помощью. 

Про “антигероев” говорить скучно. Вот они были поистине “воителями”: “раскулачивали” и “расказачивали”, сажали в тюрьмы, ссылали в Сибирь, а порой — наоборот, как случилось с нами: из Сибири — в казахскую пустыню. Они воевали даже с детьми, выбрасывая их из своих домов и даже казенных бараков (“могут совершить диверсию”), лишали кормильцев работы, а значит, “пайки” хлеба в двести граммов, заставляя кормиться на скудных тогда помойках.

Всё это было. И кануло. Время стирает их имена.

2. Могучий материк русской литературы созданный в ХХ веке не может уйти в небытие, раствориться. Воспитавший не одно поколение, он хранится не только в библиотеках, но в памяти, душах людей,  народа. Там — наша история, законы бытия, мораль,  там — красота земли и красота жизни; там вечный призыв: “Давайте будем людьми!”.  Все это останется, когда утишится смута и грязную пену смоет время. 
       Ведь оставалось в народной памяти и в свою пору поднималось нетленное: запрещенные почти на век Библия, церковное пение, русские иконы, Сергей Есенин, Достоевский. Провалы в десятилетие-другое не в силах разрушить созданное веками, в том числе веком ХХ в России, в Советском Союзе.

3.   Таких не знаю. И не слышал о них. И дело не в моей слепоте, глухоте и даже в коротком сроке. Для русской культуры, для ее создателей эти времена достаточно трудные. И бремя ответственности — тоже.

 

Евгений Евтушенко, поэт, Талса, Оклахома

1. Герои — Максимилиан Волошин, Андрей Платонов, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Василий Гроссман, Михаил Булгаков, Дмитрий Шостакович, Александр Солженицын, Евгения Гинзбург, Андрей Сахаров и многие самых разных профессий и социальных слоев малоизвестные люди, которые в нечеловеческих условиях сохранили человечность.

2. Помимо творчества уже перечисленных писатетелей хотел бы добавить такие замечательные произведения, как “Детство”, “В людях” М. Горького, написанные до революции, — они сыграли большую роль в моем становлении, “Двенадцать” Блока, “Двенадцать стульев” и “ Золотой теленок” Ильфа и Петрова, “Три Толстяка” Олеши, “Верный Руслан” Г. Владимова, рассказы Шаламова, Зощенко, “Василий Теркин” А.Твардовского, лучшие стихи поэтов-фронтовиков и шестидесятников.

Из фильмов — “Чапаев” братьевых Васильевых, “Иван Грозный”, “Летят журавли” М. Калатозова, “Андрей Рублев” А. Тарковского, “Идиот” И. Пырьева, “Комиссар” А. Аскольдова, “Покаяние” Т. Абуладзе, “Скверный анекдот” В. Наумова, “Не-оконченная пьеса для механического пианино” Н. Михалкова и его “Двенадцать”, “Холодное лето пятьдесят третьего” А. Прошкина и незаслуженно “неувиденный” ни критиками, ни зрителями фильм А. Галина “Плащ Казановы” с гениальной Чуриковой.

Заслуженно незабываемыми останутся многие спектакли любимовского театра на Таганке, ефремовского “Современника”, захаровского Ленкома, театров Товстоногова, Додина, Фоменко, Роберта Стуруа и концерты великого Аркадия Райкина...

 

Сергей Жадан, прозаик, поэт, г. Харьков

1. Да те, наверное, кого называли героями и антигероями в детской литературе — Тимур и его команда, Мальчиш-Кибальчиш, например. Ну и, соответственно, Мальчиш-Плохиш как мировое зло. Именно в положительных и отрицательных характеристиках героев детских книг я не сомневаюсь до сих пор.

2. Ну, в нашей национальной памяти, если говорить о национальной опять же таки культуре советских лет, подозреваю, останется не так много. Больше шансов у того “культурного продукта”, который считался антисоветским. Причем дело здесь, естественно, не в идеологии, а в художественном уровне.

 3. Мне кажется, наиболее точные произведения еще не созданы. В этом, на мой взгляд, одна из причин того, что мы до сих пор живем в “постсоветское” время.

 

 

Игорь Золотусский, критик, литературовед, г. Москва

1. Герой Н.И. Вавилов, антигерой Л.Троцкий.

2. “Возвращение” Андрея Платонова, “Привычное дело” Василия Белова. Если говорить о театре, то это “Ревизор” Гоголя в постановке Георгия Товстоногова, БДТ, 70-е годы. В кино я отметил бы только “Балладу о солдате” Григория Чухрая.

3. Таких произведений я не знаю.

 

Игорь Иртеньев, поэт, г. Москва

1. Зависит от того, какой смысл мы вкладываем в понятие “герой”. Если речь идет о фигуре, воплощавшей в то время и продолжающей воплощать сегодня чаяния значительной части населения, объекте поклонения и, более того, почти религиозного трепета, то это безусловно Сталин. Он же для меня лично является антигероем.
С другой стороны, в советское время были имена, сыскавшие всенародную любовь, однако носители которых отнюдь не казались чем-то недосягаемым. Например, Чапаев. Не реальный, разумеется, а кинематографический. Есенин, Стрельцов, Высоцкий — этих троих объединяла с населением традиционная наша забубенность, белозубый Гагарин — хоть и побывал чуть ли не у Бога в гостях, а такой простой и открытый.

2. Перечислить все невозможно за недостатком места. Основным критерием мне представляется не воспевание советского строя и не обличение его ужасов, а художественность.

3. Пьеса “Московский хор” Людмилы Петрушевской, роман Александра Кабакова “Всё поправимо”, фильм Петра Тодоровского “Анкор, еще анкор!”.

 

Инна Кабыш, поэт, г. Москва

1. Во-первых, сразу хочу оговориться, что и “герой”, и “антигерой” для меня не пустые слова. Сказать, что этих категорий больше не существует, все равно что сказать, что больше не существует добра и зла. (Что, собственно, постулирует постмодернизм.)

Наверное, проще всего было бы заявить, что антигерои Ленин и Сталин, а герои Солженицын и Сахаров.

Но проще не хочется. По-моему, герой — это тот, кто на вверенном ему участке бьется за истину, добро и красоту.

В этом смысле мои заветные герои — Юрий Гагарин, Александр Мень и Майя Плисецкая, какой бы странной ни показалась кому-то эта троица.

А еще мои родители. Папа, который пошел учиться в Институт нефти и газа не потому, что ассоциировал эти слова с баснословными прибылями (как мои нынешние ученики, для которых газ — это Газпром), а потому, что считал, что это нужно Родине, которую любил. И мама, которая пошла в тот же институт, потому что любила папу.

А антигерои... Имя им легион. Но, как известно, в девятом кругу ада находится Иуда. Предатель. Власов.

2. Еще недавно мы (я) по слову поэта, “думали: нищие мы, нету у нас ничего”, а теперь в пору “песни слагать о нашем бывшем богатстве”.

Конечно, что-то ( многое!) забуду, потом буду мучиться. Но — опять-таки заветное.
Для меня главной книгой не только русского, но вообще двадцатого века был и остается “Тихий Дон”. Останутся Бабель, Булгаков, Зощенко, Ильф и Петров,Грин (пусть одни только “Алые паруса”), Шукшин, Распутин, Вампилов, Солженицын, Стругацкие, Довлатов...

Из поэзии, перефразируя пушкинскую героиню — считаю, страшно перечесть. Будут большими блоками: Серебряный век (ведь он “въехал” и в советское время); Обериуты, военная лирика и песня, Окуджава и Высоцкий, шестидесятники, Рубцов и Бродский. Господи, да сколько еще перлов! Шкляревский, Чухонцев, Кушнер. И опять-таки заветные — Алексей Дидуров и Катя Горбовская. А детская литература! Лев Кассиль, Гайдар, Чуковский, Маршак, Осеева. А Юрий Коваль — целая вселенная!

Кино — совсем большими блоками, поскольку очень люблю и много смотрю: Пырьев, Александров, Тарковский, Шукшин, Гайдай, Данелия, Бондарчук, Герасимов, Рязанов, Михалков. Детское: “Золушка”, “Морозко”. Заветное: “Коммунист”, “Доживем до понедельника”, “Мимино”, “Три тополя на Плющихе”, “Приходите завтра”, “Начало”.

Кира Муратова и Ролан Быков.

Театр: Таганка Любимова, Маяковка Гончарова, Эфрос, Марк Захаров, Товстоногов, МХАТ Ефремова, театр Анатолия Васильева, цирк Юрия Никулина, эстрада Аркадия Райкина.

3. Отдельные куски советского времени отражены у Юрия Полякова, Людмилы Улицкой, Владимира Маканина, Фазиля Искандера, Андрея Битова.

Но для меня самая пронзительная метафора ушедшей эпохи — “Похороните меня за плинтусом” Павла Санаева. Мы ее и похоронили, нашу эпоху, нашу бабушку.

Что и говорить, тяжелая была бабушка, но какая! Дай бог каждому...

 

Евгений Клюев, поэт, прозаик, лингвист, г. Копенганен

1. Боюсь, мне не справиться с очевидной — и, понятное дело, осознанной — метафоричностью этого вопроса, поскольку у героя Советского Союза, с одной стороны, и литературного героя, с другой, очень уж разные референты... а я к тому же еще и привык не путать литературу и жизнь. Так что я сразу же откажусь от высказываний по поводу героев войны и героев труда, поскольку мне этически трудно выставить им антиподов и отвечу так, как если бы я видел только одно измерение в этом вопросе, то есть по поводу литературных героев и антигероев в советское время.

Правда, с термином “антигерой” у меня всегда были проблемы: мне и прежде казалось, и теперь кажется, что соответствующее определение у Достоевского (которому, как мы помним, фактически принадлежит право на термин “антигерой”) возникло тогда, когда в нем уже не было потребности. Для меня последнее место обитания героев — античность, по истечении которой герои весьма и весьма стремительно начали приобретать черты антигероев, — так что слово “герой” довольно скоро приобрело значение “персонаж литературного произведения”. Во все эпохи и во всех странах значение это “героизировалось” в угоду той или иной господствующей доктрине, поэтому у меня вовсе нет никакого конфликтного отношения к героизации, предпринятой советским временем: я всегда понимал, что именно данный тип героизации именно при данной доктрине неизбежен. Какова доктрина — таковы и герои. Что касается антигероев, то они те же герои, только, так сказать, с точностью до наоборот. А беда их в том, что к ним все равно относятся как к героям и требуют от них действия. Я, например, уже привык к вопросу, задаваемому мне по поводу некоторых моих персонажей: что же они у вас, дескать, ничего не предпринимают? И мне бывает довольно трудно объяснить, что у человека моего поколения устойчивое отвращение к установкам типа “мы наш, мы новый мир построим”... и что героя — поэтому — я могу представить себе исключительно как пародию — вроде Деткин-Вклеткина из моего романа “Давайте напишем что-нибудь”: вот он — настоящий герой, причем герой Советского Союза.

2. Думаю, что много чего: советские годы ведь были долгими. Прежде всего — как обычно и бывает — останется то, что мы называем “документами эпохи”: национальная память — не только русская, но и вообще любая, — обожает хранить документы, по которым может быть восстановлена прошлая жизнь. А за советское время таких документов эпохи — более или менее удачно беллетризованных — было понаписано невероятное количество. Так что... хорошие шансы есть у любой плохой эпопеи — и даже так: чем хуже эпопея (то есть чем отчетливее и нагляднее она иллюстрирует господствовавшую доктрину или, выражаясь менее агрессивно, соответствующее время) — тем больше у нее шансов. Так что желающим остаться в истории имеет смысл порекомендовать писать “саги” — медленно и со вкусом к деталям двигаясь от поколения к поколению и на ярких примерах показывая вырождение современного поколения. Значит, на первом месте эпопеи. На втором месте пародии на документы эпохи: в них обычно чуть больше литературности, поскольку спровоцированы они бывают не жизнью, а литературным первоисточником. Тем не менее по пародиям тоже весьма удобно изучать прошлое — героическое прошлое, поскольку прошлое всегда и у всех героическое. На третьем месте — в моем представлении — располагаются всевозможные литературные выходки, которые потомки дружно считают литературными находками. Что касается литературы как более или менее самодостаточной системы ценностей, то на сей счет у меня не очень веселые прогнозы. Качество произведения, как показывают мои наблюдения, отнюдь не всегда обеспечивает его сохранность в национальной памяти. Но дай, как говорится, бог, чтобы я ошибался.

3. Мне кажется, что произведений, в которых он осмыслен точно, пока не написано и что трудно ожидать их в ближайшем будущем. Точное осмысление предполагает, на мой взгляд, возможность сравнения: в данном случае сравнения советского периода со следующим. Но следующий — наш с вами — период далеко еще не завершен, и потому сегодняшняя литература предлагает нам не столько осмысление прошлого, сколько, говоря современным языком, разборки с ним. А там, где происходят разборки, осмысления не предполагается. Что же касается имен — я, видите ли, противник списков: мне любой из них напоминает советские списки награжденных Государственной премией... я тут недавно наткнулся на целую обойму таких списков, перелистывая вышедший в 1987 году Литературный энциклопедический словарь, и поразился тому, насколько мало имена “выдвиженцев” говорят современному человеку.

 

Наталья Ключарёва, прозаик, поэт, г. Москва

1. Герои. Анна Ахматова, Надежда Мандельштам, Лидия Чуковская, Юрий Домбровский, о. Павел Флоренский, о. Александр Мень, Симон Соловейчик, рядовые Великой Отечественной войны…

С антигероями сложнее. Я, пожалуй, не назову ни одного. У зла, которым была искажена та эпоха, слишком много лиц. Все или почти все так или иначе в нем поучаствовали. И многие не по склонности к злу, а от страха, по слабости, ведь не все могут быть героями. И потом мы не жили при тоталитаризме, и поэтому не можем знать, как бы мы повели себя в таких условиях. А значит, не имеем права судить тех людей, которые тогда жили.

2. Стихи Осипа Мандельштама, стихи Арсения Тарковского и фильмы Андрея Тарковского, поздний Заболоцкий, фильм Ларисы Шепитько “Восхождение”, стихи из “Доктора Живаго”, “Война и мир” Сергея Бондарчука, фильм “Чучело” Ролана Быкова, “Факультет ненужных вещей” Юрия Домбровского, советская книжная иллюстрация, все написанное Чуковским для детей, Гамлет в исполнении Смоктуновского…

3. Мне кажется, такого осмысления до сих пор не произошло. И мне кажется, что оно насущно необходимо, потому что если его не произойдет в ближайшее время, то мы наступим на те же грабли (мы уже занесли над ними ногу). Но я думаю, что этого осмысления не произойдет, так как сейчас просто нет писателя соответствующего масштаба. Здесь нужна фигура, по широте исторического мышления равная Толстому и Солженицыну, по глубине — Пушкину-историку, по силе этического напряжения — приближающаяся к Достоевскому.

Некоторые писатели делают попытки прикоснуться к советскому опыту. Но их усилия, во-первых, всегда направлены на какую-то одну болевую точку прошлого, а не на весь период (не хватает сил, дыхания и духа). Во-вторых, это нельзя назвать осмыслением. Скорее, это личное переживание прошлого, попытка как-то отозваться на события, узнав о которых, не знаешь, как после этого жить. Отозваться и не сфальшивить, что бесконечно трудно, когда говоришь о страшном опыте, которого сам, слава богу, не имел. Здесь, на мой взгляд, ближе всего к правде подошли три автора. Сергей Лебедев в романе “Предел забвения” (ЭКСМО, 2012) — попытка прикоснуться к теме массовых репрессий. Мария Ботева в повести “Огонь и огонь, и нельзя остыть” (“Волга”, 2011, № 11–12) — здесь речь идет о неизвестных солдатах Великой Отечественной. И Александр Иличевский в рассказе “Воробей” (“Новый мир”, 2005, № 7) о голоде 20-х годов.

И еще не могу не назвать одну книгу, хотя это не художественное, а документальное произведение. “Воспоминания о войне” сотрудника Эрмитажа Николая Никулина. Мне кажется, для того, чтобы что-то осмыслить, надо прежде всего владеть неискаженной информацией, а эта книга — уникальный по своей беспощадной правдивости документ Великой Отечественной войны.

 

Павел Крусанов, прозаик, г. Санкт-Петербург

1—3. Из кажущегося многообразия мнений по интересующему нас вопросу, хочется выделить два.

Первое: ненавидим власть Советов за то, что презирала деньги и позором считала наживу, за то, что бесплатно учила, что извела чуму, сибирскую язву, холеру, за “Радио-няню” и “Пионерскую зорьку”, певшие простоту отношений и чистоту дружбы, за то, что лечила даром, как умела, и даром давала кров над головой, за радость пространства и восторг безмерной шири, за то, что строила, как выходило, улей пчел трудовых и не вводила в искушение, за то, что знала — есть вещи поценнее жизни, за щенячий энтузиазм великих строек и освоения пустых земель, за то, что не забывала обещаний и исполняла угрозы, что все, как могла, делала сама — от иголки до ракеты, за то, что давила и не пущала, а лучшее кино и лучшие песни все-таки сняты и спеты при ней, за любовь без корысти, за наивность мечты — за это проклинаем власть Советов на всю длину вечности, и этого России не простим, возненавидев само ее имя.

Второе: русская революция стала своего рода мистерией, земным аналогом Страшного суда. Верблюду легче пройти через игольное ушко, нежели богатому, стяжающему благ земных, — в Царствие Небесное. И не прошли в это русское большевистское царствие, поправшее золотого тельца, ни помещики, ни фабриканты, ни кулаки — одна голь проскочила. Так скопленное добро стало для стяжателей злом. В этой мистерии есть большая правда и великая красота, которая откроется нам со временем, — просто еще не вышел срок, мы еще не поняли, что потеряли. Минует время, и мы там, в большевистском царствии, возможно, золотой век узрим. Так бывает: мрачно небо, тяжело, в клубах свинцовых, а прольется дождем — и, глядишь, заголубело.

Все остальное — тяжба злых и добрых дел: на одной чаше — жертвы, невинные и виноватые, на другой — Победа и Гагарин. Я знаю — у моей страны великая история, поэтому мне есть к чему прислониться, чтобы противостоять экзистенциальному ужасу бытия. Хотя, конечно, да — срок не вышел.

 

Валентин Курбатов, литературный критик, г. Псков

1. Похоже, что иногда они могу сойтись в одном человеке. И непременно, кто ни заговорит, а главное имя не забудет. И одни будут благословлять его с излишней горячностью, а другие с такою же горячностью предавать анафеме, потому что с настоящей безусловностью его роль в родной истории так и не определена. А не определена оттого, что определяется она не наукой, а у каждого своей единственной жизнью, в которую вошел этот человек, мифом для нее успел стать, а переведи-ка миф на язык науки. Мифология не бывает старой и не ссылается в памятники. Сквозь прорывы ее вечности видно завтрашнее небо. Миф только тогда по-настоящему жив, когда он уничтожает время, и человек с изумлением видит, что миф проходит через его сердце.

…Пятого марта 1953 года меня разбудила соседская девчонка Клавка. Мы не знали слов “коммунальная квартира”, просто жили в одной двухкомнатной квартире две семьи и все. Как все. Клавка влетела без стука: “Сталин умер!”

Сразу было ясно, что занятий в школе не будет. Но надо было куда-то деть себя, потому что в общем молчании дома никто ничего не обсуждал — было только как-то остро страшно. Я не помню, сколько нас пришло тогда — наверно, были не все. Классный руководитель — “немка” Мария Ивановна Петерс с заплаканными глазами отпустила нас по домам. Портрет Сталина над доской был перевязан черной летной и украшен еловой веткой. Сталин от этого стал чужой, тревожный, неузнаваемый, и было странно, что под ним можно учиться дальше.

Я вернулся домой. В прихожей у нас была общая вешалка. Не знаю, почему, я, не раздеваясь, завернулся в старое отцовское пальто и заплакал.

Теперь я думаю об этом мальчике, как о чужом. Почему и о чем он плакал? Может быть, потому, что это была первая смерть близкого человека, к которому “привык”, которого “знал”. Так-то чуть не каждый день мимо окон тянулась лошадь с покойником или полуторка с открытыми бортами. И или молча, или с оркестром кого-то провожали. Тогда смерть еще не пряталась и была обыкновенна. Но это были чужие, “они”. А это был Сталин. Это был Он. Когда ты сам сто раз пел “О Сталине мудром, родном и любимом”, когда слово “отец” было соединено с ним неотрывно, то оно сделалось и твоим. И тем более дорогим, что он был Отец не тебе одному, а всем детям. Да, кажется, и взрослым.

И вот теперь я скажу “ересь” и что-то такое, что лучше не читать никакому демократическому, монархическому и христианскому сердцу и что по мне и есть настоящая мифология. Кажется, этот мальчик, не понимая того, а, может быть, только предчувствуя, плакал о том, что у него уже никогда не будет отца, что умер последний человек, делающий историю непрерывной, да и вообще историей. Что пока он был жив, можно было понять значение слов Царь, Империя, Рим, Цезарь, Наполеон — всех больших слов мира. А он умер, и все это великое кончилось.
И больше никогда не будет. А будет простое, бедное, может быть, даже красивое и смелое, но уже как будто навсегда обыденное.

В истории умерло величие. И самое страшное для плачущего мальчика, что как будто (Господи, помоги выговорить!) пошатнулось даже слово “Бог”, которое он знал, потому что носил крестик, зашитый в карман школьной курточки. Бог был, пока было великое, пока слово “Отец” писалось в истории большими буквами. А с его смертью и это слово становилось отвлеченным, теряло плоть и присутствие в мире, оказывалось не Отцом, а религией. И все вчерашние великие становились только страницами учебника — Август, Иван Грозный, Петр, Бонапарт, королева Елизавета, Черчилль и сам Сталин.

Потом мальчик узнает об этом человеке все, но это “все” уже ничего для него не изменит, и его слезы так и не высохнут. А большие буквы больше не вернутся в словарь.

Во всяком случае, пока мы с вами их не употребляем. И оказывается, что история всегда живет в соседстве с мифом, а без мифа она уже и не история, а коллекция фактов.

2. О, тут бери историю советского искусства и переписывай страницу за страницей: “Тихий Дон”, “Чевенгур”, “Конармия”, “Белая гвардия”, “Мастер и Маргарита”, вся “деревенская проза”, “Реквием” Ахматовой и “Василий Теркин” Твардовского.
В кино это будут “Летят журавли” и “Баллада о солдате”. Да нет, лучше не начинать. Это была полная, властная, целостная жизнь искусства, еще помнящего земные свои основания. Перечитай и пересмотри сегодня — и увидишь там “континент”, высокую цивилизацию, чьих высот мы еще долго не достигнем, потому что теряем сейчас как раз земные основания, строя культуру из культуры, работая на “вторичном сырье”. Как в тысячный раз не вспомнить М.М. Бахтина с его статьей “Искусство и ответственность”, где он советовал, глядя в зеркало, вспоминать, какие вы книги прочитали — не они ли сделали ваше лицо таким пустынным, а глядя на ненравящееся вам искусство, оглядываться на себя — не вы ли своей малостью свели высокое слово на такие пустяки, потому что высота искусства зависит от высоты жизни и человека. Поглядишь на нынешнюю словесность, поищешь в ней гения и великий характер, да и отойдешь с печалью. Рано нам высокомерничать с советской историей — не скоро мы еще заселим сегодняшнее русское художественное пространство до-стойными образцами. И, как хотите, а это содержательное оскудение при бенгаль-ском блеске формы таинственно связано с величием истории и ее действующих лиц.

3. В общем, в советских же, у тех художников, кто знал предмет “изнутри” — у Солженицына, Астафьева, Зиновьева. Для нынешних же художников советская история стала предметом утопических и антиутопических забав, породила несчетное число ностальгических книг о детстве, которое, оказывается, было и в Советском Союзе, или тех двоящихся сочинений, где сердце благодарит, а ум иронизирует, как в “ташкентских” книгах Д. Рубиной, в “бакинских” — А. Иличевского или “калинин-градских” Ю. Буйды. Назвать же несомненную победу, художественную “Войну и мир” советской истории невозможно просто потому, что она может быть рождена только из устойчивого времени с ясной системой духовных и исторических координат. А уж какая сегодня система координат?

 

Афанасий Мамедов, прозаик, г. Москва

1. Было бы проще всего записать в герои, скажем, нашего академика Курчатова, а в антигерои нашего же генералиссимуса Джугашвили, несложно предугадать, кого бы вывел в герои и антигерои нынешний фейсбучный летун-интеллигент образца недавних болотных баталий. Всех тех, кто был уничтожен советским режимом в лагерях и на фронтах малых и больших войн. Все, кто гнил за свободу, у фейсбучного белоленточника попали бы в герои, а в антигерои — естественно, те, кто уничтожал борцов за эту самую свободу, — товарищи энкавэдэшники и их многомиллионное сучье, помогавшее заводить дела на соотечественников. Но спектакль, в котором мы играем в доставшемся нам эоне, сложнее, чем нам зачастую кажется. Жизнь для чего-то со свистом короткая, а для чего-то долгая с неожиданными огибами причинно-следственных связей, мы успеваем в ней сыграть, причем зачастую с большим энтузиазмом, не одну роль, примерить не одну, вырезанную специально для нас Всевышним маску. Мы участвуем в массовках и на авансцене, мы сидим в зритель-ском кресле и МЫ же поднимаем кулисы и натягиваем падуги перед спектаклем.
В одном случае МЫ сами можем оказаться героями, в другом — антигероями, ЖЕРТВАМИ И ПАЛАЧАМИ. МЫ можем изливать потоки слез над фильмом “Белый Бим Черное Ухо” и быть жестокими тиранами в своей же семье, не понимая очевидных, казалось бы, вещей. “МЫ” — по той простой причине, что нельзя рассечь общество на две половины — “добрую” и “злую”, на МЫ-героев и ОНИ-антигероев. Это большое заблуждение, когда МЫ думаем, что между НАМИ и каким-нибудь олигархом сто восемьдесят тысяч “волосатых” рукопожатий и пять миллиардов в зарубежных банках, и потому МЫ никак с НИМИ не связаны. Связаны. И еще как. Хорошо было бы, чтобы и олигарх N понимал, что он связан не только с олигархом D, Администрацией Президента и своей секретаршей, в прошлом ненадежной женой ненавистного конкурента, но и со старушкой-пенсионеркой из Нижневартовска, которую он никогда не увидит. Поэтому полновесно ответить на ваш вопрос у меня никак не получится в силу того обстоятельства, что он задан из-за спины старого времени, с которым у нас не получилось толком попрощаться. (МЫ в этом вопросе напоминаем те супружеские пары, которые развелись, но продолжают жить в одной квартире и иногда даже совокупляются после отлично проведенных выходных.) Это наши предки сидели в лагерях миллионами, это наши предки гнобили миллионы тех, кто сидел в лагерях… И все они говорили на нашем великом и могучем, и все рожали детей в надежде на лучшие времена. Жить исключительно будущим, а не настоящим, вот, наверное, одно из основных бедовых свойств советского человека. Человек — существо электрическое, два противоположных заряда обеспечивают ему хождение на двух ногах с прямой спиной. Меньше “минуса”, больше “плюса” — гибель, больше “минуса”, меньше “плюса” — опять же неминуемый поход в мир теней за условиями следующего прихода в этот мир. Равновесие всего со всем — вот, наверное, кто герой. Равновесие продвинутого человека мы должны блюсти в себе и передавать эту сложную науку потомкам. Об этом читай в “Дао Дэ Цзин”, вообще было бы очень неплохо, если бы чтение “Жизни и судьбы” или “Котлована” сопровождалось бы чтением книги Лао Цзы. Давайте уже попрощаемся с героями и антигероями советской поры и потихонечку начнем жить, не примериваясь к Павлику Морозову и нетерпеливому матросу Анатолию Григорьевичу Железняку.

2. Начнем с того, что для меня нет такого понятия, как “национальная культурная память”, как и нет такого понятия, “как закрома родины”, я могу сказать, что останется в памяти у меня о культурных достижениях прошлого века в нашей стране. Да, тут еще одно уточнение: “советские годы” начинались еще под доглядом царских силовых ведомств, как минимум с революции 1905 года, и у меня большие сомнения, махнули ли они нам рукой на прощание. Есть предположение, что останется все, что достанется искателю. То есть я хочу сказать, что все зависит от искателя в этом вопросе. Мне доставалось многое: Анна Ахматова, Николай Гумилев, Марина Цветаева, Исаак Бабель, Андрей Платонов, Борис Пастернак, Юрий Олеша, Виктор Некрасов, Николай Заболоцкий, Юрий Трифонов, Михаил Булгаков, Леонид Добычин, Олжас Сулейменов, Саша Соколов, Татьяна Толстая, Иосиф Бродский… Но больше всего меня восхищало русское зарубежье: Иван Бунин, Владимир Набоков, Борис Поплавский, Гайто Газданов, Владислав Ходасевич, Георгий Иванов, Владимир Вейдле, Лев Шестов, Николай Бердяев… Я бы тут вспомнил еще переводную литературу, потому что это были не просто переводы Сэлинджера, Кортасара, Борхеса, Хемингуэя, Бёлля… Эти писатели из-за того, что их переводили иначе, чем переводят нынче, становились для нас своими, русскими. Понятно, что я не назвал многих и многих, что список можно было бы продолжить. Вышла бы такая занятная игра до самого утра в “национальную культурную память” или в “закрома родины”, а для кого-то, видимо, — “ну наконец-то реставрация!”.

3. На то оно и “произведение искусства”, что не ставит перед собой подобных лобовых задач. Произведение искусства — творение, в котором осмысление присутствует как один из элементов, который успешно растворяется с десятком других, связанных с подсознанием, сверхсознанием и бессознательным. Толстой вряд ли задавался целью взять и “по-профессорски” осмыслить период войны 1812 года в своем романе, как это может показаться какой-нибудь училке-мучилке; он творил мир, мир, ограниченный рамками выбранного им времени и дарования свыше. По существу, Толстой другую реальность творил. “Осмысливают” — политологи, историки, иногда этим успешно занимаются и писатели в шоу-программах на телеэкране, но не в художественных произведениях, хотя, безусловно, эссе может стать произведением искусства, но это совсем другое и не о том сейчас речь… По крайней мере, таково мое мнение, и не исключено, если оно окажется сиюминутным, подверженным сплину и порывам ледяного ветра. А вдруг, правда, Иван Шадр в своей скульптуре “Булыжник — оружие пролетариата” осмысливал какой-то период истории, а я этого почему-то много лет упорно не замечаю, как не вижу, скажем, в “Зеркале” Андрея Тарковского осмысление сталинской эпохи и эпохи застоя. Быть может, это лишь мое свойство активно сопротивляться десакрализации произведений искусств.

 

Юрий Мамлеев, прозаик, г. Москва

1. Герой — Юрий Гагарин. Антигерой — генерал Власов.

2. Что касается литературы как царицы искусства, то в прозе я бы назвал Булгакова с его “Мастером и Маргаритой”, Андрея Платонова “Котлован” и “Чевенгур”, Шолохова “Тихий Дон”, “Жизнь Клима Самгина” Максима Горького и “Красное колесо” Александра Солженицына.

Относительно поэзии: Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский и Марина Цветаева. Относительно Блока, помимо того, что он величайший русский поэт XX века, в его гениальной поэме “Двенадцать” описана Октябрьская революция, которая явилась предтечей образа СССР. Есенин, кроме того, что он великий русский поэт, он создал образ русской природы, деревни и русской души. Он предо-пределил грядущую гибель русской деревни как величайшего вселенского мира.

К этому списку я бы добавил Николая Заболоцкого, пожалуй, единственного великого сюрреалиста русской поэзии.

3. Я считаю, адекватного, отчетливого исследования советской эпохи не произошло. На сегодня я пока этого анализа не вижу.

 

Александр Мелихов, прозаик, г. Санкт-Петербург

1. Звание антигероя обычно присваивают тем, на кого желают свалить коллективную вину, поэтому выделение штучных антигероев с самого начала говорит о желании вывести из-под удара любимчиков, во всем обвинив “постылых”. Героями же Совет-ского Союза представляются мне те, кто его спасал от чужой агрессии, а не помогал ему осуществлять агрессию самому (деление тоже очень произвольное, потому что почти каждому агрессору кажется, что он только защищается). Но лично мне ближе те, кто совмещал защиту с личным творчеством — ученые-прикладники, конструкторы, технологи…

Я про них прочитал не менее полусотни книг, пока вынашивал своего металлурга Льва Семеновича Волчека из романа “И нет им воздаяния” (“Новый мир”, № 2–3, 2012). И убедился, что они действительно не получили никакого воздаяния в памяти потомков: их советские биографии типа жэзээловских только вбивают колья скуки и лжи в их братскую могилу.

2. Большая часть классиков советских лет — Платонов, Булгаков, Ахматова, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Заболоцкий — останутся как оппозиционеры советской власти. Шолохову его членство в ЦК скорее всего простят, и все-таки своим преследованием крупнейших художников советская власть ухитрилась посадить на себя клеймо антикультурной силы, несмотря на то, что открыла высокую культуру для миллионов. В значительной степени это относится и к театру, и к кино.
И правда, это же надо было ухитриться так себя подать: все фильмы и постановки создавались на деньги власти, и все-таки осталось впечатление, что это делалось не благодаря ей, а вопреки.

3. Я не могу вспомнить ни одного истинно художественного произведения, в котором был бы последовательно проведен принцип: не смешивать ужасное и восхитительное в единую несъедобную бурду, но ужасному ужасаться, а восхитительным восхищаться. Я попытался это сделать все в том же романе “И нет им воздаяния”, но тоже опасаюсь, что публицистическое начало чрезмерно потеснило художественное.

 

Алексей Торк, прозаик, г. Бишкек 

1.  а)  Все   до одного   погибшие в ВОВ солдаты и офицеры.  

б) Моя мама,  в свои 73 года продолжающая работать на износ, — в высшей степени советский человек, который  сотворен  под гудки платоновских машин и паровозов, — о котором мечтал Чехов,  умолявший Россию делать дело, о котором мечтал  весь русский XIX век,  и  этот  человек появился.  С некоторыми коррективами.  

Идеологический,  а  иногда  совсем не идеологический, это — человек совет-
ский делающий. Беспощадный в труде к себе и другим, беспрекословный как на войне, соединивший, впервые,   русское терпение, русскую суверенную душу   с немецкой трудовой волей.

Таким образом, антигероями  для меня — это легко выводится — являются те, кто сотворил из  мамы  совка-антигероя.  Их сотни.  Мелкие и крупные.  Для удобства  сведу их в одного человека. Назову Михаилом Сергеевичем…

 2.  Если говорить о таджикской культурной памяти, то, безусловно, книги
гения — Леонида Соловьева — одного из самых недооцененных “Москвой”  писателя, а также кинотрилогия  Бенециона  Кимягарова о Рустаме, по Фирдоуси.   Родившийся в Триполи, живший в Фергане, умерший в Ленинграде,   Соловьев одолжил  Ходжу Насреддина,  поскрипел пером, хихикая  и плача, —  и вернул  ахнувшим от восторга хозяевам-таджикам, и   Ходжа теперь  навечно останется  соловьевским,
подобно тому, как Шерлок Холмс — ливановским, а древнеиранский богатырь Рустам —  кимягаровским.  Шикарная компания: еврей Кимягаров, осетин Ватаев, грузин Коберидзе,  узбечка Норбаева когда-то вернули таджикам  их доарабскую зоро-астрийскую историю.  С семьдесят первого года, года выпуска первого фильма  этой трилогии,  в Таджикистане,  тесня традиционные арабские   имена,  появились сотни тысяч  Рустамов, Сухробов, Сиявушей, Фаридунов и Джамшедов.  В моем дворе  одна девочка, предельная  красавица, носила  столь замысловатое  авестийское имя, что,  когда-то  влюбленный в нее,  повторявший  это  имя десятки раз,   я ломаю  сейчас голову и  не могу  его вспомнить.     

 3. Ни в каких.  Еще долгое время советский период будет воспеваться, с ним будут сводить счеты, но осмыслить его  в течение 20 лет — для этого нужны нечеловеческие способности.  Скажем —  Томаса Манна, написавшего “Доктора Фаустуса” почти по горячим следам. “Фаустуса” беру для примера, лишь голого примера. Категорически против всяких сравнений  советского и нацистского  режимов.      

 

Сергей Шаргунов, прозаик, г. Москва

1. Герои — те, кто делал свое дело: на фронте и в тылу, в шарашках и на стройках, — в консерватории и в лаборатории. Герои — мученики войны и лагерей. Герои те, кто жил в трудное время и поступал в соответствии со своими представлениями о благородстве, честности, долге, красоте, общественном благе, как бы суконно сейчас ни звучало последнее словосочетание. “Прав тот, кто искренен”, — слова Чехова можно отнести к миллионам советских людей. Для меня герой — маршал авиации Александр Голованов, всем советую его жесткую и светлую книгу “Дальняя бомбардировочная”, которую напечатали только после перестройки. Наверно, герой и мой дед Иван Иванович, погибший под Ленинградом. Или архиепископ Лука Войно-Ясенецкий, хирург, автор знаменитого учебника по гнойной хирургии, святой, которого не озлобили лагеря и гонения.

Антигерои — те, кто совершал подлости и преступления, не задумываясь о том, что это изуродует души людей на многие поколения вперед (хотя очень часто героическое и антигероическое сочеталось в одних и тех же людях, как в античном эпосе). Антигерои — те, кто в результате, увы, зачастую отрицательного отбора сделал карьеру в партии, помышляя лишь о своей шкуре, кто особо отличался в цинизме и двуличии (видные комсомольцы 70-х), и потом без сожалений отказался от прежних клятв и принялся раздербанивать собственность.

2. Останется многое, почти все. Что-то вызывает иронию или отторжение, что-то согревает и волшебно чарует. Остается то, что передает эпоху — Зощенко, Катаев, Сельвинский, Петров-Водкин, Сергей Герасимов… На самом деле даже Александр Серафимович требует нового прочтения — яркий декадент он был, а вовсе не унылый соцреалист, как можно подумать. Но что-то важно будет пытливым исследователям, а что-то продолжит жизнь в сознании народном: Шолохов, Есенин, Высоцкий, Рубцов и Шукшин, пьесы Розова и Володина, будут снова смотреть “Летят журавли” и “Семнадцать мгновений весны”.

3. Мало в каких. Можно назвать некогда “сорокалетних заединщиков” Маканина и Проханова, которые в постсоветское время возвращались ко времени советскому, можно обратиться к харьковской трилогии Лимонова, вспоминается “Бессмертный” Ольги Славниковой, но ярче всего о том прошлом пока сказано языком мемуаров и публицистики — чья бы они ни была: Солженицына, Чудакова, Дмитрия Быкова, Владимира Максимова, Александра Зиновьева. Очень интересны своей непосредственностью и безоглядностью мемуары-двухтомник Людмилы Шапориной — создательницы первого в советской России театра марионеток.

 

Владимир Шаров, прозаик, г. Москва

1. Герой — Андрей Сахаров, антигерой — Сталин.

2. Проза Андрея Платонова и “Доктор Живаго” Бориса Пастернака.

3. Затрудняюсь ответить.

 

Дмитрий Шеваров, прозаик, г. Москва

1. Очевидно, вы спрашиваете о героях и антигероях “в широком смысле”. Но сейчас мне хочется вспомнить о том, что оценка героизма со стороны государства имела конкретное воплощение в звании Героя Советского Союза. За все годы существования СССР оно присваивалось всего лишь 11 664 раза. Для такой огромной страны с такой воинской историей — это ничтожно мало. Тысячи и тысячи по-настоящему героических людей по разным причинам (чаще всего по нашему разгильдяйству и равнодушию) остались без этой награды.

Но плюс был, очевидно, в том, что это звание не постигла девальвация. И поэтому оно осталось вне ряда всех других советских наград и званий. Оно осталось исключительным. И если мы вспомним, кому была вручена первая Звезда
и кому — последняя, станет ясно: в СССР до конца оставались вещи и понятия истинные, святые, подлинные, неразменные. Это был тот редкий случай, когда государство интуитивно выражало народные понятия о героизме. Это была действительно награда Родины.

“Золотую Звезду” №1 получил полярный летчик Анатолий Ляпидевский за спасение терпящих бедствие пассажиров и членов экипажа парохода “Челюскин”. Одно из последних званий Героя Советского Союза было посмертно присвоено лейтенанту софринской бригады внутренних войск Олегу Бабаку. 23-летний замполит, так же как и Ляпидевский, спасал людей. 7 апреля 1991 года на заставу у азербайджанского села Юхары Джибикли напали полсотни боевиков. Пятеро солдат и лейтенант вступили в неравный бой. Когда стали заканчиваться боеприпасы, Олег приказал подчиненным отходить вместе с ранеными местными жителями. Сам остался прикрывать. Так в день Светлого Воскресения Христова погиб уроженец украинского села Виктория, разнимая азербайджанцев и армян.

О первых героях Советского Союза иногда еще вспоминают. О последних — ни слова. О том же Олеге Бабаке я узнал только на днях, и не из СМИ, и не из Википедии, а в разговоре с военным журналистом Борисом Васильевичем Карповым.

Что же до “антигероев”, то они мне не очень интересны. Предоставим их суду истории.

2. Что останется? После гибели советской эпохи минуло почти четверть века, и о каких-то произведениях можно смело говорить: они остались и навсегда останутся в памяти поколений, в нашем национальном культурном коде.

Список таких шедевров у каждого будет свой, поскольку эпоха оставила нам огромный выбор. Но есть, конечно, явления безусловные, записанные в наших генах. “Жди меня” К. М. Симонова. Его же “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…”.
И рядом — “Дороги” Льва Ошанина и весь Алексей Фатьянов. “По Смоленской дороге” Булата Окуджавы и весь его “надежды маленький оркестрик”. “В горнице” Николая Рубцова, его матушка, Вологда, блондинка Катя, дощатый катер, велосипед, букет, звезда полей… Белла Ахмадулина, весь ее облик, вся ее музыка, “По улице моей который год…”. Геннадий Шпаликов — тоже весь, как явление. Юрий Визбор и Ада Якушева. Александр Башлачёв. Микаэл Таривердиев — его музыка к кинофильмам будет узнаваема и через сто лет. Георгий Свиридов (“Время, вперед!” и музыкальные картины к пушкинской “Метели”), Валерий Гаврилин (“Анюта”!).

Из прозы. Несомненно, останутся “деревенщики”. А поскольку явление это не только отечественной, но и мировой культуры, то и волна интереса к деревенской прозе, возможно, придет к нам из-за границы. И только тогда, быть может, у нас по-настоящему откроют и оценят Василия Белова, Евгения Носова, Виктора Потанина и Валентина Распутина, прижмут к сердцу “Последний поклон” Виктора Астафьева.

Не говорю о романах (от М. Булгакова до В. Богомолова), но и камерные вещи будут все более притягательны. “Чем громче музыка атак, // тем слаще мед огней домашних…” (Б. Окуджава). Чем бравурней и наглее реклама, чем ярче обложки “лидеров продаж”, тем больше будет потребность во внутренней тишине, в лирической прозе Юрия Казакова и Виктора Лихоносова.

Драматургия. Алексей Арбузов, Виктор Розов, Александр Вампилов. “Старший сын” — это, быть может, самая русская пьеса во всей мировой драматургии.

Несомненно, останется и будет все более любим уникальный “остров” нашей детской литературы. Назову только прозаиков: В. Драгунский, Л. Пантелеев, Н. Носов, В. Крапивин, Э. Успенский, Ю. Коваль, Р. Погодин, В. Голявкин…

Кино. Здесь боюсь увлечься. Останется, надеюсь, многое. Вообще, как это ни парадоксально, чем радикальнее будут проявлять свой разрыв с традицией современные режиссеры, писатели и художники, тем большее притяжение будет обретать культура 1950–80-х годов.

3. Советский период еще художественно не осмыслен. Фрагментарно он присутствует в каких-то произведениях, но лишь как фон, как декорация. А для осмысления остается не так много времени. Стремительно уходят поколения. Вместо того чтобы расспросить, вслушаться, понять, да просто записать “уходящую натуру”, молодые сценаристы и режиссеры сочиняют свою советскую эпоху — то совершенно фантазийную, то упрощенную до агитки или фарса. (Что-то подобное было уже в 1920-е годы по отношению к “царскому” времени, но тогда достоверность представлений об ушедшей эпохе спасла наша эмигрантская литература: И. Бунин, И. Шмелев, Б. Зайцев.)

И не просто печально, а трагично, что такие грубо сколоченные представления об истории страны прочно оседают в массовом сознании. Так что на кино надежды мало. Остается надежда на литературу, на чуткую словесность, на то, что любящее слово способно воскресить не только воздух времени, но и человека.