Фрэнсис Спаффорд. Страна изобилия. Пер. с английского Анны Асланян. — М.: Corpus, Астрель, 2012.

В послесловии к своему труду автор признается: “Я написал эту книгу, не умея ни говорить, ни читать по-русски”. Честно сказать, в это трудно поверить, ибо солидная (более 500 страниц) работа Спаффорда, посвященная эпохе правления Хрущева, настояна на основательном знании фактов, бытовых деталей, словечек, выражений, анекдотов, которые характеризуют Советский Союз того времени.

Остается гадать — либо перед нами достижение редкостной авторской
интуиции, либо написанные на английском книги этой тематики, скрупулезно изученные автором, столь подробно описали действительность СССР той поры, что их хватило на то, чтобы постичь подробности нашего тогдашнего существования и психологию советских людей второй половины 50-х — начала 60-х годов прошлого века.

А такое постижение было совершенно необходимо Спаффорду. Ведь не зря же он утверждает: герой его книги — идея. Иначе говоря, как писал в свое время основатель отечественной документально-художественной литературы Даниил Данин, этот новый жанр (своего рода кентавр) не излагает проблемы социальной жизни, экономики, науки, а создает образы этих проблем. Герой — идея, образ проблемы — согласитесь: понятия, если не тождественные, то близкие.

Однако реализует свой замысел автор не средствами наших приверженцев кентавристике, а на особый, видимо, принятый на другом берегу Атлантики манер. Если наши мастера стараются обнажить художественную ткань, присущую самим жизненным фактам, то американский писатель привносит эту ткань в свое повествование из собственного воображения.

При этом, поставив перед собой задачу нарисовать живописный портрет хрущевского времени в разных его ипостасях, автор смело идет на сочинение целой серии сюжетов с выдуманными героями, описывает их мысли, суждения о власти, о своих современниках — словом, все то, что документалист вообще, а тем более оказавшийся в столь щекотливом положении, как Спаффорд, никак не мог знать, а мог только сконструировать по аналогии, опираясь на доступные ему труды предшественников.

Автор понимает специфичность ситуации, в которой оказался, а потому, несколько кокетничая, предлагает считать свой труд сказкой — “...пусть даже это или что-то подобное происходило на самом деле. И не просто сказкой, а вполне определенной русской сказкой, место которой в одном ряду с историями про Бабу-ягу и хрустальную гору”.

Итак, сказка, где главный герой — идея. Как же это реализуется в литературной плоти, в тексте книги? Весьма своеобразно, непривычно для русского читателя. Книга состоит из отдельных рассказов — у каждого своя тема. Только два из них непосредственно посвящены трудам и дням позднего Никиты Хрущева. Третий — о великом ученом того времени, нобелевском лауреате по экономике Леониде Канторовиче, который в эпоху “оттепели” пытался — пусть и не всегда удачно — сотрудничать с властями. Четвертый описывает передряги жизни выдуманного героя — толкача, которого автор наделил фамилией Чекушкин. Герой пятого — биолог Зоя Вайнштейн. Ее, сотрудницу одного из институтов Сибирского отделения АН СССР, выгоняют с работы и лишают прописки за подписание протестного письма против произвола властей. И происходит это несмотря на демократическую обстановку Новосибирского академгородка. Шестой — о молодом экономисте Эмиле (в комментариях автор сообщает, что прототип этого героя — академик Абел Аганбегян), карьерные победы которого — весьма значительные: на наших глазах он проходит путь от выпускника вуза до член-корра — прерываются после доклада Косыгину, деятелю, по понятиям того времени, прогрессивному, но оказавшегося неспособным принять принципы рыночного ценообразования. Седьмой — о расстреле мирной демонстрации в Новочеркасске в 1962 году, когда погибли 28 ни в чем дурном не повинных рабочих. И так далее.

Книга получилась многонаселенной, щедрой на диалоги, лоскутной, в отличие от русских сказок, которым свойственно единство действия. Не все ее части равнозначны. Наряду с героями, раскрытыми широко и полно, встречаются и такие, кому этой широты и полноты явно недостает.

Иные авторские реконструкции трудно принять. К примеру, история толкача Чекушкина в целом ряде поворотов ее сюжета выглядит неправдоподобно.
Вполне понятно авторское желание сделать как можно более цветастой эту эффектную главку о малорослом заморыше, в чьих руках большой пучок связей с различными людьми, добившимися официальной и неофициальной власти над огромными массами соотечественников. Но демоническая личность, способная все, что захочется сотворить в родном отечестве, из Чекушкина у автора не получается. И не может получиться. Ибо в реальности племя толкачей, хоть и было весьма влиятельным, все же играло более скромную роль в те времена, чем та, что отвел им Спаффорд. Каждый из них был накрепко привязан к какому-нибудь производству, в штате которого состоял. А некий “свободный художник”, толкач-универсал, изображенный в книге — скорее всего плод разгулявшегося автор-ского воображения. В то же время сомнительно, что человека с немалыми связями мог просто так, потехи ради, избить милицейский лейтенант. Не по чину ему это. Побоялся бы! Ибо уже в то время происходило сращивание криминала с теми органами власти, которые официально именовались правоохранительными, а на самом деле должны бы зваться праворазрушительными. И при таком сращивании ворочающий миллионами Чекушкин мог так жестоко отомстить своему обидчику, что мало бы не показалось. А наши доблестные лейтенанты милиции, что тогда, что нынче, не отличались особой смелостью. И били только беззащитных, к каковым тщедушный Чекушкин никак не относился.

Стоит пожалеть еще вот о чем. Через несколько рассказов Спаффорда бочком проходит Александр Галич. Хотя он, первый наш бард, то есть первый литератор, взявший в руки гитару, был одной из самых интересных фигур описываемого времени, а уж его знаменитое выступление в Академгородке, о котором автор упоминает вскользь, стало тогда знаковым событием, показавшим, что всесильную партийную бюрократию можно если не победить, то, по крайней мере, перехитрить. Остается лишь посочувствовать американскому коллеге, которому незнание русского помешало прочесть, к примеру, очень интересное и эмоциональное описание тех событий в одной из по-следних книг Леонида Жуховицкого.

Однако трудно вообразить, что американский автор мог обойтись без просчетов такого рода, к счастью, немногочисленных и не столь уж значительных.

Самое обидное, что Спаффорд показывает лишь последний период правления “Царя Никиты”, что не нашел возможности упомянуть о том, что сделал Хрущев в первые годы пребывания у власти. А ведь именно тогда Никита Сергеевич совершил великий поступок, требующий недюжинного гражданского мужества — выпустил из сталинско-бериев-ских лагерей миллионы невинных узников, вернул честное имя многим тысячам жертв бесноватого тирана, погибших с позорной кличкой “враг народа”. Именно этим Хрущев в первую очередь и вошел в историю. Да, потом было много постыдного: расстрел в Новочеркасске, унижение творческой интеллигенции, комичная приверженность к кукурузе. Но первый удар по тирану (пусть и мертвому, но все равно страшному) никак нельзя забыть. Без этого Хрущев остался бы в памяти потомков нелепым толстяком, много начудившим, пока стоял у руля. Будь оно так, Эрнст Неизвестный, сам пострадавший от самодурства Никиты, не стал бы делать его надгробья двухцветным: половина из белого мрамора, половина из черного.

И все же Фрэнсис Спаффорд преуспел в главном: им воссоздан многоцветный, яркий образ нашей страны в один из сложнейших, судьбоносных моментов ее истории, когда она начала высвобождаться из плена демагогии, сковавшей ее по рукам и ногам. Но это освобождение давалось и дается с трудом.

Недаром же борьба с тираном продолжается и ныне. Недаром и сегодня есть в нашей стране поклонники Сталина, ненавидящие Хрущева.