Геннадий Бордюгов. “Войны памяти” на постсоветском пространстве. — М.: АИРО-XXI, 2011.

Это в лирических стихах хорошо звучит: “И не к чему перечень взаимных болей, бед и обид”, — думаешь, читая сборник статей Геннадия Бордюгова, посвященный, по выражению автора, “очень сложному ландшафту исторических фактов”, который оставило нам прошлое — давнее и совсем еще не “остывшее”, не “отпускающее” ни обыкновенных людей, ни политиков, ни ученых.

Попросту сказать, речь в книге о целых минных полях, которым, увы, еще дожидаться и дожидаться, пока, как то бывало в Великую Отечественную, возле появится оставленная саперами надпись: “Разминировано”. Тем более что эти взрывоопасные зоны все еще охотно используют политики в своих играх.

Тут и голодомор тридцатых годов на Украине, который бывший президент страны Ющенко упрямо объяснял враждебными действиями “москалей”, хотя они тогда точно также умирали и на Волге, и на Кубани, и в Казахстане. Тут и злополучная Катынь, говоря о которой уже москали, то бишь наши соплеменники, тщатся на страницах иных столичных журналов добела отмыть черного кобеля — организаторов этого страшного злодеяния над пленными поляками.

Геннадий Бордюгов не оставляет без внимания и нелицеприятной оценки подобные политиканские “подвиги” — вроде взрыва (по приказу Михаила Саакашвили) памятника советским (а в том числе и грузинским!) воинам в Кутаиси или попытки все того же Ющенко обвинить “коммунистический тоталитарный режим” в проведении печальной памяти операции “Висла” (принудительного выселения в 1947 году 150 тысяч украинцев во внутренние районы Польши), которая на самом деле венчала собой многосложный, запутанный узел “взаимных болей, бед и обид”, куда свой “вклад” сделали и “пацификация” 1930 года почитаемого ныне в Польше Юзефа Пилсудского с разрушением православных храмов, уничтожением сел и т.п., и кровавая “волынская резня” 1943—1944 годов, осуществленная антикоммунистической Украинской повстанческой армией, каковую теперь незалежный Киев всячески возвеличивает.

Особенно же интересуют исследователя три культуры, по его выражению, воспоминаний о прошлом, существующие в соседних странах.

Если у немцев в течение послевоенных десятилетий, более чем за полвека, возобладало решительное неприятие нацистской диктатуры и всех ее преступлений, то в Польше доминирует стремление воспринимать национальное прошлое исключительно как борьбу за свободу, героическое сопротивление чужому — русскому ли, германскому ли — господству, “запамятовав” о вышеупомянутых акциях 30-х и 40-х годов да и о “добыче” в виде земель, полученных по позорному мюнхенскому договору-сговору западных держав с Гитлером.

А что касается нас, России, здесь, печально констатирует исследователь, много примет возвращения к прежней, советской версии истории, входившей в очевидное противоречие с фактами.

Так, по-прежнему немало людей, в чьем сознании никак не укладывается мысль, что вхождение Латвии, Литвы и Эстонии в состав Советского Союза было отнюдь не добровольным и сопровождалось многочисленными арестами и массовой депортацией в Сибирь и Казахстан, что повторилось и после “освобождения” осенью 1944 года (помню услышанное тогда от жителя эстонского хутора: “Зачем вы пришли? Мы вас не звали…”).

“Русские выдержали испытание войной. Выдержат ли они испытание всей правдой о войне?” — напоминает Геннадий Бордюгов тревожный вопрос Виктора Петровича Астафьева, говоря уже и о десятилетиями “табуированной” теме массовых бесчинств, совершенных при вступлении наших войск на немецкую землю (хотя вообще-то, как писала англичанка Дж. Редсдейл, от русских ожидали большей жестокости; подобное же признание, сделанное уже немкой, привела в одном из своих очерков Елена Ржев-ская).

Отнюдь не оправдывая совершенного насилия, автор книги поминает, что причинами его были как “неизбежная дегуманизация, вызванная тремя годами войны” (упомянуть бы тут “Балладу о расстрелянном сердце”, написанную Николаем Панченко еще в самый ее разгар!), так и ожесточение, жажду мести, порожденные преступлениями оккупантов на нашей земле.

Примечательно, что немецкий режиссер Макс Фейербек, снявший фильм “Безымянная — одна женщина в Берлине”, как раз на эту горькую тему, говорил о существовавшем в послевоенной Германии “пакте молчания, на котором строилась… семейная жизнь, когда жены не спрашивали у мужей, что они делали на фронте, а мужья не спрашивали жен, как они пережили время, когда хозяйничали русские”.

Стоит вспомнить, что в писавшихся весной сорок пятого последних главах знаменитой “Книги про бойца” “Василий Теркин” Твардовский не утаил, хотя и не дорисовывал на конца, картин катившегося по немецкой земле возмездия:

По дороге на Берлин

Вьется серый пух перин…

По дороге неминучей

Пух перин клубится тучей.

Городов горелый лом

Пахнет паленым пером.

В дневниковых же записях поэта читаешь: “Мягко спали немцы и немки, покуда шла война далеко от них, покуда мы не только сами мерзли и гибли, но и наши семьи многие были лишены крова и т.д.”.

Б ы л и лишены? Но ведь и в эту же пору, как с болью упоминалось в тех же записях, некогда угнанные на чужбину и ныне освобожденные “наши русские бабы и девки — орловские, брянские и т.д. — бредут, бредут оттуда… к родным местам… к обгорелым трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которое многие из них еще целиком и не представляют, какое оно там ждет их”.

О многом заставляет вспомнить и задуматься книга Геннадия Бордюгова! Она звучит настойчивым призывом к диалогу между “иноплеменниками”, в котором главное — не переубедить, а понять друг друга, а также — прервать живучую традицию, по выражению автора, делать из прошлого лестную для себя выборку, этакое “избранное”, когда на авансцене оказываются лишь “нужные”, выигрышные страницы истории и замалчиваются, пропускаются “неудобные”.