Не угодил, а именно угадал. Не в журнал с таким названием, а в проблематику. Изначально.

Изначально никакого понятия о многонациональном составе советской словесности я не имел. Если не считать вполне казенного курса украинской литературы, который я по “обязаловке” прослушал на четвертом курсе филфака, а потом сдал зачет знаменитому на весь университет заместителю декана Михаилу Никитичу Зозуле.

Он меня выслушал (вопрос попался по Лесе Украинке) и грустно заметил:

— Расспрашивать вас подробнее об “Осенней сказке” или “Вавилонском полоне” бессмысленно, потому что вы Лэси не читали.

Я честно промолчал.

Михаил Никитич поставил мне зачет, вздохнул и отпустил на все четыре стороны.

Все четыре стороны обернулись для меня безработицей по окончании университета.

Мой старший однокашник Юрий Суровцев пришел на помощь: предложил писать разработки по провинциальным журналам для “Литературной газеты”, где он начал работать в отделе литератур народов СССР. Сначала он дал мне альманах “Крым”, потом петрозаводский журнал “На рубеже”. Никакой национальной специфики ни в Крыму, ни в Карелии я не обнаружил, да и не искал, полагая, что национальное — лишь “форма” для социалистического “содержания”, но моя добросовестность Суровцеву понравилась, и при первой возможности он взял меня сотрудником в свой отдел. К “братишкам”, как запросто именовали этот отдел в литгазетских коридорах.

Правду сказать, вовсе не “братишками” мне хотелось заниматься, а современной русской литературой. Но в современной русской литературе как раз тогда шел критический погром: разоблачали ревизионизм у Дудинцева, Гранина, Яшина, на очереди были Эренбург и Пастернак… В этой ситуации отдел братских литератур оказался для меня убежищем.

В отделе братских литератур доверили мне продукцию автономных республик — до республик союзных не допустили, пока не наберусь опыта. Дальше сработала все та же самая моя университетская добросовестность: я принялся штудировать предмет основательно: начал, помню, с истории чувашской советской литературы, со стихов Сеспеля…

Сверхзадача по-прежнему маячила в идеологической формулировке: национальное — “форма для…” И вроде бы оно подтверждалось: в “малых литературах” (как их тогда называли) всплывали подражания “Матери” Горького, поэмам Маяковского и прочим всесоюзным образцам социалистического реализма.

И тут со мной стало происходить что-то неожиданное и совершенно не официозное. Национальная “форма”, первоначально уложенная в склады одежды-обуви: в эстонские клумпе, украинские черевики и армянские трехи (русские, которые должны были бы щеголять в лаптях, чеканили шаг в будущее пролетарскими сапогами) — этот многонациональный парад одежды-обуви вдруг стал крениться и вываливаться у меня за пределы “формы” — в какое-то трудноуловимое, но притягательное “содержание”: в тот или другой стиль мышления, заметно отличный от русского стиля. Как это определить, я не знал.

Потом стал догадываться. Читая литовцев, украинцев, армян, понял, что мироощущение там — по стилистике — католическое, или униатское, или древне-православное, а у мусульман — суннитское или шиитское. Вот что тайно дохнуло на меня из этих текстов сквозь “социалистический реализм”. Мой марксистско-атеистический фундамент дрогнул и шатнулся навстречу… нет, не религии, а ощущению бесконечного многообразия человеческого духа.

Так дружба народов неожиданно обрела для меня независимое бытие. Я в него втянулся! Хотя и не афишировал. Естественно, первая моя негазетная публикация нашла место в журнале “Дружба народов”, а через полтора десятка лет блужданий по разным редакционным и академическим коллективам так же естественно пришел я работать в журнал с этим названием (уже имея изрядный список публикаций на тему “многонациональной советской литературы”).

Лет двадцать я работал на этой ниве, а потом началась перестройка, которая оглушила меня ядовитым открытием:

— Так это же официальная идеологическая доктрина, навязанная нам тоталитарным режимом! Охмуреж! Обман!

Что я мог на это ответить? Может, для кого-то и обман. И не приходит же обманутому в голову, что та или иная официальная доктрина сплачивает (и околпачивает) массу в любую эпоху при любом строе, и от человека зависит — существуя под колпаком доктрины, искать и находить духовный смысл доставшейся ему судьбы.

Что делать? Можно биться головой о стену: вдруг развалится? Можно дышать через соломинку: колпак рано или поздно сменится, сдвинется, скособочится. Главное же — надо надстраивать (или подстраивать) к этому социальному сооружению этажи смысла. По Толстому, по Достоевскому, по Лескову. Или по Чехову, по Горькому — кому кто ближе.

Однако по поводу сдвига идеологической доктрины пришлось все-таки объясняться. Уже при распаде Советского Союза.

Закончу тремя эпилогами в этом жанре.

Первый эпилог — упрек, донесшийся из уст уважаемой умницы, публицистки Веры Шитовой, — упрек, который я принял на свой счет: какого, мол, лешего было камлать вокруг дружбы народов, когда все теперь разваливается по национальным швам! Надо было этот распад предвидеть, а не морочить головы себе и людям!

Я честно промолчал.

Второй эпилог. Когда при распаде Союза мы в редакции пытались посадить за “круглый стол” двух друзей, замечательных прозаиков, азербайджанца и армянина, — они дружно же и отказались, объяснив, что им возвращаться в родные новообразованные государства и там объясняться на этот счет. В такой ситуации одна из наших веселых сотрудниц предложила переименовать журнал во “Вражду народов”…

Я молчал.

И третий эпилог — во время поездки в Казахстан, вскоре после распада Советского Союза — встреча с университетскими однокашниками (которые в независимом государстве оказались на весьма видных постах). После дружеских приветствий и объятий я услышал от них:

— Почему вы нас бросили?

Я не удержался:

— Мы вас бросили?! Нет уж! Это вы нас бросили!

Включились все. Диалог стал отдавать хоровым пением, где партии вступают в контрапункт:

— Это вы нас бросили!

— Нет, не мы вас, а вы нас бросили!

Вдруг я обнаружил, что не пою, а ору.

Ору от радости.