Дмитрий Близнюк не раз публиковался в нашем журнале. Он преданный сторонник свободного стиха. Умело сопрягает повествовательную стихотворную речь с яркими образами и впечатляющими метафорами, метафорическими строчками. Поэт побуждает читателя увидеть за простыми и привычными событиями жизни иную картину, сближая почти прозаический рассказ в преломлении своего внимательного взгляда. Он будто вяжет слова и строки, давая свободу своему и читательскому воображению. А истории из жизни его лирических героев, словно в волшебном окуляре, приближены к нашему сочувствию и соучастию. 

                                                                              Д. Ч.

 

* * *

 

нет, он не умер. не выписался.

не спился.

просто уехал в потустороннюю Канаду,

устроился лесником в Огарко.

это неуёмное дикое желание забыться, измениться,

сбежать и снова найти себя.

одни мускулы и медленная ярость. и хвойные леса.

тёмно-зелёные иглистые драконы стоят стоймя

со сросшимися – перепонки воздуха – треугольными крыльями.

не пройти, не прорваться.

а по краю развязной от грязи дороги бродят лоси –

чуткие существа цвета грецкого ореха.

губастые, глазастые – брезгливо, сердито смотрят на него

и идут дальше –

живые пятна роршаха-леса.

а за спиной – ниже, вдоль клинка рассечённой реки –

разматывается присосками утыканная пнями вырубка –

его прожитая жизнь.

всё, что осталось от четвертованных дней,

распиленных поперёк времени.

свежее белое горло стволов.

 

а цепная пила, ручная пиранья, поёт: эй, подтяни меня,

напои из маслёнки.

тяжёлый физический труд

выгоняет всю трусость и накипь невыработанного таланта

вместе с потом.

он чувствует себя Львом Толстым,

только без написанной войны и мира.

ночью, сломанный бессонницей, как спичка,

он выходит в лунное поле...

 

смолистый аромат. его можно вымять из воздуха,

как пыльцу пчелиного воска.

и куртка цвета хаки покрылась смолой –

сваленные сосны шепчут шелкопрядами ветвей:

ты такой же, как мы,

тебе некуда больше расти.

тебе не спрятаться за бородой.

вселенная найдёт тебя и здесь и спросит –

почему не рос?

взыщет

за каждый бездарно прожитый день и час.

годы-единороги, которые ты застрелил

ради драгоценной кости, прихоти.

она выдавит тебя,

как гюрзу, из грозы –

дёргающаяся белая палка-молния,

точно канат в школьном спортзале – давай полезай.

и ты пьёшь кофе из термоса и слушаешь, как

чёрный дрозд в ветвях продирает горло, поёт, резко елозит

наканифоленным смычком

по синему пенопласту воздуха.

как же здесь хорошо… и нечто – ребёнок-ленивец внутри –

упирается

маленькими ступнями в потолок,

как письмо в бутылке – в горлышко.

но не выдавить эту пробку, эту хвойную тишину.

дальше некуда расти – ты в море застывшего бетона.

а корабль сгнил...

неужели это так?

 

 

У ВХОДА В ЖЕНСКУЮ ДУШЕВУЮ

 

тощая костлявая красавица

с чуть рыбьим лицом – намёк на прабабушку-русалку,

прозрачные голубые глаза.

тот случай, когда красота на грани провала,

обаятельного уродства, и в этом вся прелесть женщины –

дикий виноградник на краю пропасти,

корни, пробив грунт, торчат в воздухе, как ястребиные лапы,

и хочется сорвать эти ягоды

между небом и обрывом.

призрак синей лисицы. ягоды, прозрачные от солнца.

и её прохладные глаза,

как плитка в бассейне у входа в женскую душевую.

смотришь ей в глаза – приложил раскалённый утюг

к зеркалу. вот этот звук.

вот она,

сила странной красоты.

кристаллы лопаются, как капилляры.

и ты

выделяешь наглость, адреналин, гормон

глупости. идёшь вперёд.

ломишься, как полено в костёр Жанны д'Арк,

а потом наступает она – горизонтальная

пропасть женщины – мягкая и болючая.

и поцелуи – как хрящи

русалочьих пальцев,

которые обсасываешь в китайском ресторане –

босиком сидишь на корточках у самой кромки

цунами, остановившегося, как локомотив.

 

это любовь, детка.

это любовь без любви.

это жуки судьбы проползли

сотни метров по трассе под бешеным ливнем.

и нашли друг друга.

 

 

ГОРЯТ ЛОКОНЫ

 

девочка со взглядом волчицы.

полиэтиленовые сумки в ногах.

замерла, синеглазый взрыв детства,

возле семейной общаги.

толкает взглядом, как палкой: дядя, проходи. взгляд злой

и неземной.

обиженное создание, созвездие – забыли назвать,

позвать на вечеринку знаков зодиака.

цунами в колбе – её глаза.

уперлась метровыми толщами синих вод

в прочные стёклышки.

но мир не пускает.

 

обидные прозвища. практически нищета.

тараканы кусают спящих принцесс за ресницы.

мир ей только снится,

проносится восьмипалубным крейсером-кошмаром.

а она – крошка,

колючая крошка с уст иванушки-дурачка. и что же счастье?

заглушка для сознания.

так осу закрывают в пустой бутылочке пепси. счастье...

танец пьяного на корабле

вот-вот выпадет за борт. ничего не вспомнит к утру.

и нет у неё крутого/приличного

мобильника,

чтобы уйти в зазеркалье для дылд,

ко всем этим эльфам, барбям, гаррипотерам и котам.

детям и взрослым, посаженным на мягкий

ошейник цифры.

 

она же – полынь, усыпанная клещами.

торчит в ситце и сланцах у всех на виду.

сторожит сумки матери. небо мутное

и широкое, как скатерть, в жирных пятнах облаков,

и вокруг разбросаны

миллиарды мелких камней-людей.

и каждый впивается в спину и лицо

острой отвернутостью.

замарашка. голытьба.

девочка-цунами, однажды ты

вырастешь

из прекрасного утёнка в гадкого лебедя,

психанешь и сметёшь к чертям

весь этот модный надменный мир.

маленький отверженный дьявол

сидит в надувной лодке и машет веслами.

горят локоны. и я

прячу глаза. обжигаюсь о ярость.

я камень, я камень… не хороший, не плохой –

один из миллиардов чужих миров.

повёрнут спиной, свёрнут, как рубероид.

крестьянин

с маской тигра на затылке.