* * *

Прожив сто лет не там, захлебываясь тьмой

Отчаянной зимы, уже сыгравшей в ясли,

Она летит домой,

Где астры на сносях и георгины гаснут,

Где распирает плод гранатовая вязь,

Где виноград горчит переизбытком сока,

Где закипает жизнь, на солнце пузырясь,

Как речь пророка.

— Когда придешь опять?

— Когда-нибудь потом!

Простым карандашом заточен каждый купол,

Но что такое дом,

Когда он как дитя накормлен и искупан?

Он пахнет молоком, лукав и уязвим,

То трет рукой глаза, то куксится легонько,

Но правда без него была б не то, что с ним —

Не слишком горькой.

— У нас пожар!

— Пожар?

— У нас война!

— Война?

Но уличный фонтан так нестерпимо сладок!

И так нежна стена

Любою из своих окаменевших складок.

Как тени во дворе тарелками гремят!

— Я больше не могу!

— Давай, кричат, до дна же!

И тень родных руин, цепляясь за гранат,

Перечеркнет подряд и наших, и не наших.

 

* * *

Она исправляла ошибки в его заикании,

Она вызывала короткое в нем замыкание.

Он страшно ошибся, однажды зимой подкатив к ней,

С улыбкою разоруженной и «г» фрикативным.

 

Она возмущалась его местечковым акцентом,

Пока они вместе тряслись от окраины к центру,

Но что-то возникло меж ними в трамвае, у двери ли

Не, боже мой, жалость, а что-нибудь вроде доверия.

 

Она уезжала надолго из выжатой области

И в письмах его укоряла в наивности, в робости.

Он, чувствуя как все непрочно, как шатко и зыбко,

Писал ей без мягкого знака: «Не плач, моя рыбка,

 

И выбрось, пожалуйста, золотко, всех этих мыслей».

Она говорила — «я с ним», он всегда только — «мы с ней»,

И жил в предвкушении счастья, ура первомайского,

Которое не испаряется, сколько ни мацайте.

 

И это предчувствие счастья держалось, не таяло,

Пока ее страшные мысли ее не состарили,

И, вымесив тесто, как текст, что впотьмах надиктован,

Она постепенно забыла, что с нею и кто он.

 

Он правил ошибки, бесцельно бродя по квартире,

Он метил в них, как в санаторском прокуренном тире.

Как будто она запятые повсюду расставила,

Он все повторял про себя по ночам эти правила.

 

И вновь ошибался, и жадно просил не ругать его,

Как не существительное без нее прилагательное.

 

* * *

Самый частый вопрос у людей — ты где?

Ты, блин, где? Почему не ответить сразу?

Я болтаюсь в предбаннике на гвозде

Заторможенный маятник пучеглазый.

 

Ну конечно, я здесь, мы уже сто лет

Забиваем безумьем густые соты;

Погоди, я возьму телефон в клозет,

На работе я, дома я, где еще-то?

 

Вроде мухи жужжащей из темноты —

Всех достала, а все-таки не видна им.

Ну, допустим, я знаю — где я, где ты.

Мы не есть друг у друга от этих знаний.

 

Вот умели же раньше! Когда? Тогда.

Колотились, клонясь над невнятной трубкой.

Мне не слышно, чем дальше — тем дальше, да,

Что ж так хрупко все, слышишь, зачем так хрупко?

 

Как родишься, в пеленках лежишь пластом,

А родившийся в мухах — летать не может.

Мама, я на войне, позвоню потом,

Или лучше сама набери попозже.

 

Как звонил бы домой Иисус с креста:

Вспыхнул было конфликт, но уже потушен.

Люди рядом хорошие, а места..!

Мама связь барахлит, никого не слушай.

 

* * *

Одни состарились, другие постарались

Забиться пылью, как дорожка на виниле,

Где опрокинутые навзничь пасторали

Отяжелевшими офелиями всплыли.

 

Все распадается в привычной обстановке,

А то, что держится, еще сильнее бесит,

Едва сойдешь с ума на первой остановке

От моря бедствий.

 

Едва отчаявшись до крайности ужаться,

Глотнешь тепла у магазина «вина-воды»

И замечаешь — все не то, чтобы ужасно.

А несвободно.

 

А дни беснуются настырнее, чем дети,

Которых к полночи еще не укротили.

Сирень мотается, запальчиво одета,

Как венценосная соседка по квартире.

 

Но, находясь по разным признакам вне мая,

Что тащишь в пятый угол, избежавший тленья?

Как будто надо оказать — но не вниманье,

Сопротивленье.

 

Пока еще в партере гаснут лица,

Но до финала ни один не выйдет.

И надо лишь восстать, вооружиться.

Заснуть и видеть.

 

* * *

А когда застывала в портфеле сменка,

И во рту замерзало больное «здравствуйте…»,

Надо было идти танцевать фламенко —

Обучаться холодным припадкам ясности.

 

Чтоб смеяться, едва получив затрещину,

И выкрикивать «agua!», как будто жарко —

Как с пеленок умеют другие женщины

И не выглядят жалко.

 

Надо было рожать — ну, почти что в детстве,

В злую эру варенья из дынных корок,

Когда тело — театр не военных действий,

А, скорее, театр одного актера.

 

Наглотавшись земли в плоскостопой местности,

Поднимая растущий живот как дыню,

Чтобы дольше потом оставаться вместе:

Вроде мамами, вроде бы молодыми.

 

Надо было тащиться, куда ни попадя,

За причастностью, как за святым причастием,

Чтобы наговориться с живыми, Господи,

Чтобы вслед не кричать им.

 

Так доходит посылка — быстрей, чем послана,

А лица долговечнее — отраженье.

Чтоб на эти слова: «Никогда не поздно»

Отвечать: «Неужели?»

 

* * *

Нет у покойного воли последней.

Собственно, нет никакой.

Братьям по смуте и сестрам по сплетне

Вечный предписан покой.

 

Как-то же надо осилить, освоить,

Как-то заделать края.

Нет никакой у покойного воли,

Максимум — воля Твоя.

 

Полный такой санитарный локдаун,

После линейки — отбой.

Ну и зачем ему воля, куда он

Дернется по грунтовой?

 

К рынку за перегоревшей черешней?

К банку, где клянчил кредит?

К дому, где маясь то больше, то меньше,

Коротко плакал навзрыд?

 

Лена Берсон. Окончила журфак МГУ, в 1991–1996 году была соредактором газеты "Шарманщик" при Театре музыки и поэзии Елены Камбуровой. С 1999-го года живет в Израиле, редактор новостного сайта. Подборки стихов выходили в журналах "Арион", "7 искусств", "Складчина", "45-я параллель", "Иерусалимский журнал", "Этажи", альманахе издательства "Скифия" (Санкт-Петербург).