***

Случится — женщина споёт твои стихи,

сначала камерно, но дерзко под гитару,

потом замолкнет и сожжёт черновики,

чтобы биографам не показалось мало.

Она ненадолго тебя переживёт,

почтенный возраст память не умножит,

вернуться в штопор — тот, чем стал её полёт,

совсем иначе, чем с балкона в твоё ложе.

Начало века ей покажется чужим

сквозь пелену произошедшего намедни,

интерпретация не столь подобна лжи —

ты у неё был не единственный посредник.

И то, что в книжках ей посвящено,

скорей надумано, чем было в самом деле,

ведь не всегда реально полотно

художника, где просто грудь модели.

Нет, скучно не было, такие времена,

что только успевай перечить музам,

вы с ней бывали в разных городах

Советского и прочего Союза.

А если глубже в эзотерику войти,

чего ни в коем случае не нужно,

то все переплетения пути,

как правило, ветрам созвучны южным.

Она споёт по выбору, сама —

когда захочет, не проси её об этом.

Есть чувство музыки, и в нём её права,

в которых ты останешься поэтом.

 

Этюд завершения века

Время ещё казалось замедленным,

а порой и вовсе включившим реверс:

они просыпались с восходом пепельным,

в любви перерывах пороли ересь.

Но в перешедшей в октябрь песне

партия часто казалась патовой,

и, если честно, порой неуместно

ответы она брала у Ахматовой.

Однажды рейсом исчезнувших авиалиний

она и вовсе взяла и не прилетела —

всегда избегала изъяна загарных линий…

Они поступили так, как она хотела.

После на одном из литературных сборищ

спросила: этюд Шопена или Корчного?

Выбор, с которым особо и не поспоришь…

Больше не виделись и не обмолвились словом.

 

***

На юбилеях, порою, бывают случайные люди,

им полагаются роли и тон словоблудий,

чтобы потом и виновник, и гости из студий

в недоумении были от неуместных прелюдий…

На юбилеях, порою, звучат славословья,

словно язык без костей не прикушен до крови.

В плове всегда изначально так мало моркови,

прав был тостующий в образе странном слоновьем.

На юбилеях чужую жену на балконе

кто-то всегда надоумит слыть падшей на фоне,

ну а потом говорить с ней о пьесах Гольдони

и возвратить ее мужу в печали о троне.

На юбилеях бывают разбитые лица,

будь то в Хабаровске, Риме, Нью-Йорке и Ницце,

так атмосфера располагает резвиться,

по нисходящей крошится у крыш черепица.

На юбилеях — и аура, и атмосфера,

но не хватает порой чудака — Агасфера,

чтобы его приключенья служили примером,

как юбилеи чреваты запахом серы.

 

***

Есть в начале шестого

до рассвета, без сна,

пониманье простого —

завершилась весна.

Толком и не начавшись,

ставши зыбким мостом,

преломляется краше,

липы цвет — невесом.

Невесом и прозрачен

запах летней грозы,

и не нужно иначе,

умножая в разы

восприятие лета,

как внезапный налёт…

Героиня раздета,

и завис вертолёт…

По сюжету всё дальше —

сноски в сюрреализм,

а в либретто нет фальши,

но грозит атавизм

персонажам, которых

не прочесть до конца…

За окном — трели «скорых»,

в титрах — контур лица.

 

***

Кроме кошек, глинтвейна, камина,

что согреет ещё в феврале?

Что ещё бы собрать воедино —

погадать на каминной золе.

Для чего междометия, строки,

полузамкнутость трепетных век,

как прикрытие глаз волооких,

взгляд которых визирует — «нет».

За окном предсказуема стужа

и осклизлых ступеней вражда,

когда все же средь ночи разбужен

жарким, но неприкаянным «да».

А когда серый контур рассвета

словно нехотя город займёт,

ей озябшей, нашедшей ответы,

сон тревожный составит отчёт.

И шагая к холодной машине,

рифму к слову напрасно шепнув,

понимаешь, что в этой общине,

аномален ты, как стеклодув.

А она позвонит ближе к ночи,

скажет, что уходить был не в праве,

что в золе — целый ворох пророчеств

и что кошек пора позабавить…

 

***

В глухой провинции у моря — тайный взгляд,

неуловимое касание хитоном...

И в завершенье — откровение со стоном,

ненужные слова все невпопад.

Приснятся же былые времена

в смешении из киноэпизодов,

пример — последняя любовь перед разводом:

Чикаго, девяностые, она…

Потом — Москва, многосерийным тиражом,

все удовольствия возможные на свете

и город детства разноцветным миражом,

только в ином осмысленном сюжете.

И возвращение в осенний Линкольн Парк

навстречу самым острым перепадам

с той самой, что умела старить взглядом,

словно француженка с фамилией Д’Арк.

Заезд к ацтекам по случайному лучу,

не по сценарию и в сторону от темы,

спасло неравнодушие богемы,

и не свершился выезд к палачу.

И ветер с перехлёстом, как отбой,

бодрит и не сулит грехопадений,

хватило виражей и потрясений,

как в титрах написали бы «с лихвой».

И потому «в своём саду, горит светильник»,

гуденье насекомых, очень кстати

не гложет ремесло, и слог субтильный

подчёркивает непричастность к знати.

 

 

Гари Лайт родился в Киеве, с 1980 года живёт в США. Окончил Нортвестернский университет (факультеты политологии и славистики), затем юридическую магистратуру. Член Союза писателей Москвы, Союза писателей Украины, Американского ПЕН-клуба. Участник антологий «Строфы Века-2», «Киев. Русская поэзия. ХХ век», «70. Стихи к 70-летию Израиля». Издано семь сборников стихотворений. Книга «Траектории возвращений» была удостоена литературной премии им. Николая Ушакова (присуждается Национальным Союзом писателей Украины). В 2020 году вышел сборник стихотворений «Confluences» на английском языке.