Многое в судьбах гениев всегда остается за кадром, поскольку
духовные пути сокровенны. Можно лишь догадываться, что самое трудное на
этих путях — побывав на дне бытия и достигнув вершин мировой славы,
остаться с Богом.
О духовном и земном в судьбе Александра Исаевича Солженицына мы беседуем с его вдовой Наталией Дмитриевной.
— Наталия Дмитриевна, Вы прочитали сочинения студентов на тему
«Солженицын и будущее». Как видите, у ребят — полное отсутствие
иллюзий. Понравилось бы это Александру Исаевичу?
— Да, я думаю, он бы порадовался за ребят. Им не то что будет легче
жить, но не так больно. Ведь всякое расставание с иллюзиями очень-очень
болезненно.
— Но если нет иллюзий, то найдется ли в душе место поэзии, порывам к
небу, к Богу? Вот Александр Исаевич этот высокий идеализм сохранял, мне
кажется, до конца…
— Между иллюзиями и идеализмом — колоссальная разница. Иллюзии — это не
столько свойство возраста, сколько функция жизненного опыта и
адекватности этого опыта тому, что реально происходит. Отсутствие
иллюзий означает трезвый взгляд. Это можно только приветствовать.
Конечно, если трезвость не опрокидывается в цинизм.
А идеализм, если совсем кратко, это — признание духовного первоначала
жизни. Всякий искренне верующий человек — идеалист. Он живет, быть
может, без всяких иллюзий, но с идеалами — и совершенно неверно думать,
что человек, лишенный иллюзий, не способен к идеальным порывам и
движениям. И конечно, Александра Исаевича, который если не с юности, то
с молодости жил без иллюзий, можно назвать идеалистом.
— В работах Александра Исаевича много провидческого. Но вот слово
«пророк», ставшее штампом в статьях о Солженицыне, — оно его радовало?
— Нет, никогда. Он пожимал плечами, когда встречал его в прессе. У
Александра Исаевича было постоянно пристальное и постоянно внимательное
вглядывание в мировую историю и в историю России. Он неутомимо подымал
огромный пласт исторических материалов, и я думаю, что вот эта жажда
разгадки, питаемая еще любовью к родной земле и тревогой о будущем, и
открывала ему пути каких-то нестандартных, часто интуитивных
постижений. Даже не предсказаний, а умозаключений, выводов — и о
прошлом, и о будущем. Иногда эти выводы оказывались верными.
Но сам он себя пророком не считал. Не только не радовался, но морщился, что это именно штамп, и достаточно поверхностный.
— Вообще-то мы, как народ, весьма жестки по отношению к своим
гениям. Это к правителям мы снисходительны и часто готовы даже тиранов
и сатрапов украсить цветами мифических добродетелей, а вот гениям,
начиная с Пушкина, ставим в вину все: не на той женился, не с тем
дружил, не того воспевал. Александр Исаевич тоже, кажется, ощутил на
себе всю меру этой взыскательности…
— Что касается снисходительности к тиранам, то, вы знаете, никакой
особенности нашего народа я тут совершенно не вижу. Это свойство всех
народов, которые веками управлялись кесарями, — а в истории таких
большинство. Если человек все равно никак не может повлиять на пирамиду
власти, то ему легче жить в сознании, что по крайней мере его правитель
обладает высокими качествами. Срабатывает и более древний инстинкт —
задобрить властителя, от которого зависит жизнь.
А жесткость к своим гениям… Она, к сожалению, тоже коренится в
человеческой природе. Конечно, разными людьми движут разные страсти.
Одни хотят всех выровнять по Моське дедушки Крылова, чтобы все слоны
были маленькими. Желание стащить с пьедестала любой авторитет, любого
гения — и сказать: он такой же, как мы, ему просто повезло, и нет в нем
никакого Божьего дара…
— Еще Пушкин писал Вяземскому про толпу, которая «в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего...».
— Именно так. А другая причина может быть противоположного свойства.
Есть люди, которые так чтут носителя гениального дара, что предъявляют
к нему сверхъестественные требования. Они хотят, чтобы «на солнце не
было пятен», забывая, что и гений — человек.
А есть и третий разряд, самый малочисленный, но самый громкий —
некоторые из тех, кто подвизается на том же поприще, но не имеет
большого таланта. Это сальеризм. В общем, можно говорить о многих
причинах, но они вовсе не кроются в характере русского человека, это
всеобщее…
— Вспоминаю сейчас 1994 год, когда Вы с Александром Исаевичем и
детьми вернулись в Россию, проехали через всю страну, — какая
замечательная человеческая волна встречала вас! Сколько душевного
тепла, искренней симпатии, совершенно необывательского интереса и
замечательных лиц. Но потом все это куда-то ушло…
— Нет, славные лица никуда не делись, и пока Александр Исаевич мог
ездить по России, он их везде встречал и продолжал получать письма со
всей страны. Но параллельно было сначала глухое, а потом и явное
противодействие той части наших медиа, властей, интеллигенции, которые
боялись влияния Солженицына. Такие люди были и справа, и слева.
Впрочем, как и сегодня. Достаточно открыть интернет, чтобы убедиться:
на иных порталах злоба к Александру Исаевичу перехлестывает через край.
Это меня нисколько не огорчает, а даже радует: значит, берет за живое,
значит, он жив.
— А как Александр Исаевич реагировал на несправедливости, обиды, оскорбления?
— Так и реагировал: если бьют и справа, и слева — это только доказывает верность пути.
— Слово «народ» сейчас стараются почему-то не употреблять, заменяют
его термином «население». Считается, что «народ» — это как-то пафосно,
да и есть ли он? А Солженицын твердо и до конца говорил именно о народе
и обращался к нему…
— Но тем не менее он очень, очень скорбел о тех изменениях в русском
характере, которые несомненно произошли. Этому посвящены целые главы в
книге «Россия в обвале». Он не сомневался, что мы остаемся народом, но
народом тяжело больным, для которого не бесследно прошли страшные годы
коммунизма и которому предстоит огромный труд по выволакиванию самого
себя и новой перезакалке своего характера.
— Что в жизни страны более всего тревожило и беспокоило Александра Исаевича в последние годы и месяцы?
— Многое его сильно беспокоило. Он считал крайне горьким и опасным
разрыв между бедными и богатыми в нашей стране. Это те самые грабли, на
которые мы в России уже наступали, и Александра Исаевича поражало, что
власти этим мало озабочены. Ведь это может обернуться для страны
трагедией.
Он очень тревожился о нравственном состоянии народа, считал это
состояние тяжелым. Его печалила порча русского языка. Впрочем, он верил
всегда: язык не пресечется, не изуродуется окончательно, он переболеет
всеми этими прививками. Как раз те вторжения, которыми больше всего
возмущаются, не казались Александру Исаевичу опасными. Все эти
англицизмы — это по большей части технические термины, они лишь
обслуживают новые реалии, которые вошли в нашу жизнь, и в этом ничего
страшного нет.
— В дни прощания с Александром Исаевичем я вдруг слышал в электричке
удивленное: «Солженицын был еще и верующий?..». По дальнейшим репликам
я понял, что имелось в виду: зачем Солженицыну — человеку очень
сильному, не знавшему страха и не нуждавшемуся в утешении, — зачем ему
нужна была вера, зачем ему Бог?
— Это такое очень распространенное заблуждение людей, далеких от веры.
Они почему-то думают, что вера — это костыль. А каждый, кто пытается
жить в вере, знает: требуется, напротив, большая сила, чтобы нести свою
веру. Это совсем не расслабленное состояние. И нужно ведь по мере сил
соработать Богу, а не только просить и просить. В своей Нобелевской
лекции Александр Исаевич говорил о счастье художника, который знает над
собой силу высшую и радостно работает «маленьким подмастерьем» под
небом Бога.
Когда он ездил по России, на многолюдных встречах его часто спрашивали
об отношении к религии. Я позволю себе привести его ответ студентам в
Саратовском университете: «Будучи православным и, шире говоря, —
христианином, я считаю религию высшим духовным даром, который может
быть дан человеку. И только по несчастным обстоятельствам, искаженной
эпохе, искаженной жизни, — люди иногда лишаются религии, теряют эту
высшую связь. А религия — само слово — связь, связь с Высшим, с Вышним.
Я глубоко сочувствую тем, кто эту связь потерял. Конечно, это совсем не
значит, что атеист обязательно безнравственен. Есть атеисты
высоконравственные — по душевным свойствам своим, по своему душевному
строю. Атеист может быть и просто праведником. И все-таки Высший свет —
отсутствует для него».
— Почему именно Донской монастырь стал местом упокоения Александра Исаевича?
— Он бывал там и до изгнания, и после возврата на Родину. Очень близко
от Донского монастыря, в лагере на Калужской заставе, Александр Исаевич
отбывал часть своего срока в 1945–46 годах. И он высоко чтил память
Патриарха Тихона, который был заключен в Донском монастыре, а после
смерти при загадочных обстоятельствах — похоронен там. Мы ходили
поклониться его праху еще до высылки, он покоился тогда в Малом соборе.
А сейчас его мощи лежат в раке в Большом соборе, и к ним в любое время
не иссякает ручеек молящихся.
В некрополе монастыря похоронено немало людей, причастных русской
культуре. И вот Александр Исаевич обратился к Святейшему Патриарху с
поклонным прошением, нельзя ли ему быть там похороненным: «По сердцу
мне — духовная, благоговейная — и так неразрывно связанная с Патриархом
Тихоном — обстановка Донского монастыря…».
Да, место прекрасное, тихое и намоленное. Но с тех пор, как похоронен
там Александр Исаевич, мне пока еще ни разу не пришлось побыть у могилы
одной — люди идут все время, приносят цветы. Могила, как это ни странно
звучит, очень и очень живет. И я, и наши сыновья глубоко благодарны
Патриарху за это разрешение и благословение.
— Какой из русских святых был наиболее близок душе Александра Исаевича?
— Несомненно, преподобный Сергий Радонежский. Он сопровождал всю нашу
жизнь. В Вермонте у нас была домашняя церковь, посвященная преподобному
Сергию, на аналое лежал его образ. И Александр Исаевич всегда помнил и
отмечал дни его памяти: в июле, в октябре… Читал детям его житие, потом
прекрасную книгу Бориса Зайцева — она у нас в библиотеке вся размечена
рукой Александра Исаевича.
— В 1994 году, сразу после возвращения в Россию, Вы тепло вспоминали
о священнике православной церкви в Вермонте и о его матушке. Как у них
сложилась жизнь? Сохранилась ли у Вас связь с этими людьми?
— Конечно. Мы очень дружны по сей день. Отец Андрей Трегубов и его
матушка по-прежнему на том же приходе. Когда наши сыновья там бывают,
то всегда их навещают. Трегубовы родом из Москвы, они оказались в
Америке примерно в одно время с нами, поначалу он учился в
Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. Отец Андрей пишет иконы — он
очень хороший иконописец, а матушка восстановила технику иконного шитья
шестнадцатого века, очень много времени посвятила этому, шьет
совершенно замечательные плащаницы на весь зарубежный православный мир.
— А службы в храме шли на английском?
— Да, на английском, но когда служили в домовой церкви отец Андрей, или
отец Александр Шмеман, или епископ Григорий Аляскинский, с которым мы
очень дружили, — то тогда служба шла, конечно, на церковнославянском.
Наши мальчики легко выучились читать по-церковнославянски. Они выросли,
можно сказать, в церкви и получили довольно крепкое церковное
образование на практике. Они все трое были алтарниками, Ермолай еще и
чтецом, Игнат — певчим, Степан — типиконщиком, выправлял богослужебные
тексты на английском, библиотеку привел в порядок, будучи еще
школьником.
Вообще обстановка Вермонта сильно помогла нам в том, чтобы дети росли
нормально. Они долго и не представляли, что их отец сколько-нибудь
знаменит. Вовсе не знали. Мы им этого не говорили, а в Вермонте не
нашлось никого, кто бы им это сообщил. Там просто никому не было дела
до известности Александра Исаевича, там о людях судят совсем по-другому.
— Вы с Александром Исаевичем были необыкновенно счастливы в детях, а
потом и внуках. Мне кажется, что и сейчас Александр Исаевич остается
скрепляющим центром Вашей семьи и останется им на многие-многие годы...
— Спасибо за добрые слова. Да, в детях — мы благословлены были. И
Александр Исаевич, конечно, именно такой центр семьи. Но сам он всегда
заботился о том, чтобы не подавлять, не быть приковывающим,
припутывающим к себе центром. Он старался внушить сыновьям
необходимость мужских шагов, крупных перемен в жизни. И это несколько
раз проявилось очень конкретно.
Нам с Александром Исаевичем, конечно, хотелось, чтобы каждый из сыновей
вырос личностью. Задатки личностей были в них с ранних лет, но он
хотел, чтобы эти личности развивались каждый своим путем, чтобы каждый
плыл под своими парусами. И он был для мальчиков таким ветром, теплым и
сильным ветром, который дул им в спину — чтобы они шли в свою жизнь,
чтобы они учились шагать своими ногами и думать своей головой. Так оно
и случилось. И хотя сыновья очень похожи, очень близки по возрасту,
очень дружны и разделяют друг с другом наиболее существенные жизненные
установки, все трое — совсем разные.
— Как это ни странно, но у нас хуже всего знают корневые
произведения русской классики. Читается и поглощается все, что связано
с личной жизнью классиков, а главное обходится стороной. Не произойдет
ли что-то подобное и с Солженицыным — литература о нем будет жадно
читаться, а его главные произведения с почтением поставят на полку?
— Я не могу этого знать, но такое отношение к писателю у массового
читателя характерно для всех стран. Всюду с гораздо большим интересом
читают биографии знаменитых писателей, чем их произведения. То же,
кстати, и с композиторами, и с художниками. К примеру, широкая публика
лучше посмотрит фильм о Шуберте и будет муссировать обстоятельства его
смерти, чем слушать его музыку. Но у каждого народа есть свой
неразменный рубль, своя доля людей, которые читают, слушают самого
художника. И совсем не обязательно, чтобы таких людей было большинство.
«Ибо много званых, а мало избранных», однако они составляют закваску
мира. Поэтому я нисколько не сомневаюсь, что не пресечется число людей,
которым важно будет прямое общение со словом Солженицына. И они будут
читать его произведения, в том числе и те, которые попали в такой
бурный и сложный для общества момент, что тогда не могли быть прочитаны
— «Красное колесо», к примеру.
— Фонд, созданный еще в 70-е годы на гонорары Александра Исаевича,
очень много сделал для поддержки тех, кто пострадал от политических
репрессий, и их семей. Но поколение людей, переживших сталинские
лагеря, тюрьмы и ссылки, увы, уходит, и, очевидно, фонду придется
как-то менять направление своей работы?
— Говорить об этом преждевременно. У нас все еще три тысячи постоянных
получателей нашей регулярной помощи. А случается еще и нерегулярная. И
хотя каждый год уносит немало наших подопечных, на их место тут же
зачисляются следующие: кто чуть моложе или чуть короче сидел. Все эти
люди оказались в самом плачевном положении, и поддержка им насущно
нужна, и материальная, и моральная. Так что пока помощь бывшим узникам
ГУЛАГа останется первой задачей фонда.
— А литературная премия Александра Солженицына — что ждет ее?
— Литературная премия вместе с изданием книжных серий составляет
вторую, культурную задачу фонда. И она, несомненно, будет продолжаться.
Только больно, что нет с нами теперь Александра Исаевича.
Фото Э. Гладкова и Юрия Феклистова