26 декабря концертом «Розы с юга, или Симфония веселая и нежная» в
Большом зале Московской консерватории им. Чайковского маэстро Владимир
ФЕДОСЕЕВ завершает дважды юбилейный для него 2007 год (75-летие со дня
рождения и 50-летие творческой деятельности). На вечере, посвященном
сразу обеим упомянутым годовщинам, будут звучать вальсы Штрауса,
Шуберта, музыкальные шутки Моцарта, Оффенбаха и Гайдна.
Дирижер в коротких штанишках
— Владимир Иванович, что Вы играете чаще всего, когда музицируете для своего удовольствия?
— Песни военных лет. Простые и мудрые песни, укорененные в традициях нашей музыкальной культуры, в памяти сердца.
— Даже творческие люди стараются во время отдыха воздерживаться от любимой работы…
— Я могу прожить без музыки только два дня, в самом начале отпуска… Это
максимум. А потом как-то теряюсь. И каждый день должен уделять музыке
не меньше двух-трех часов — иначе чувствую себя неполноценно. Вообще,
когда долго не дирижируешь, приходит волнение — не утерял ли что-то…
— Многие музыканты отсчитывают начало своей творческой биографии с
момента, когда стал работать в оркестре, с первого публичного
выступления. А как начинали Вы?
— Музыкантом я себя почувствовал еще в детстве. Это было в довоенном
Ленинграде. Когда слышал игру духового оркестра (а в ту пору духовая
музыка была, что называется, модной), я сразу же выскакивал на улицу и
бежал за ним, если он маршировал, или становился перед ним и
дирижировал — прутиком или рукой. Мой отец всегда мечтал, чтобы я стал
музыкантом. Для него музыка была несбывшейся мечтой: он хотел играть,
но ему Бог не дал слуха… Но война отодвинула мое музыкальное развитие
на десять лет.
Радио очень сильно на меня влияло. В те годы классическая музыка
звучала по радио с утра до вечера, она поднимала дух. Я сидел дома (в
блокадном Ленинграде выходить на улицу было опасно) и постоянно слушал
классическую музыку из репродуктора. На улице не бывал вовсе — мама
сдала одну комнату под школу, так что школа практически сама ко мне
приходила… Тогда уже музыка вошла в мою душу.
После того как всю нашу семью вывезли из осажденного Ленинграда по
«Дороге жизни», мы жили в Муроме, куда переехал военный завод, на
котором работал отец. Там я начал заниматься в студии художественной
самодеятельности. Так началось мое музыкальное образование — точнее,
полуобразование. Серьезная школа началась в 1947 году, по возвращении в
Ленинград. Всего я учился одиннадцать лет: училище имени Мусоргского,
потом Гнесинка в Москве, потом консерватория, аспирантура… Музыке нужно
учиться долго — просто потому, что каждому возрасту соответствует своя
музыка. Можно десятки лет, например, дирижировать исполнением 9-й
симфонии Бетховена, но понять ее только в конце жизни…
— Тогда откуда взялась дата — 20 октября?
— Просто в концерте 20 октября 2007 года, посвященном 50-летию моей
творческой деятельности, участвовал Венский хор Зингферайн (у них тоже
юбилей — 150 лет). И мне, и моим австрийским друзьям была особенно
удобна эта дата.
Думаю, что окончательно как дирижер я сформировался лишь когда начал
выступать с симфоническим оркестром по приглашению гениального Евгения
Мравинского. Это было в 1971 году. Вот точка отсчета моего
профессионального движения. И все благодаря моему великому учителю. В
ту пору я был еще дирижером народного оркестра, но очень хотел перейти
в симфонический. Мне стало тесно в рамках народной музыки, не хватало
объема. Там нет симфоний, широких полотен, а мне хотелось больших форм.
Но я всегда любил и люблю народную музыку, я благодарен Богу за то, что
в течение пятнадцати лет соприкасался с этим миром, за то, что работал
рядом с великими певцами — Лемешевым, Пироговым, Архиповой, Михайловым…
Они меня многому научили. Народное искусство — основа основ, оттуда
вышли и Глинка, и Мусоргский… Я прошел этот университет, что помогает
мне даже сейчас хорошо ориентироваться в мире музыки других народов.
Те, кто говорят, что народное искусство — это «низший сорт», просто
ничего не понимают.
О духе музыки, поп-культуре
и русской душе
— Вы часто говорили о некоем национальном восприятии искусства. Что это значит? В чем специфика русского восприятия музыки?
— Я считаю, что Россия, — величина лирическая. Об этом говорят и черты
нашего национального характера — желание быть ближе к другому,
отзывчивость, взаимопомощь, стремление взять на себя печали ближнего.
Умение любоваться и восторгаться природой, произведениями искусства,
музыкой, совместное — и застольное, и хоровое — пение, умение понять и
принять душу другой нации… Это все лирические явления. А самый
лирический, искренне выражающийся композитор в мире — Чайковский.
Кстати, его музыку обожают во всех странах мира!
Добавлю, что, хотя русские могут понять и принять душу другого народа,
они все же привносят в свои интерпретации некий собственный акцент.
Что, как ни удивительно, не приводит к искажениям! Иностранные критики
часто об этом говорят.
— Да, но ведь у нас массовой является не классическая музыка, а так называемая попса…
— То, что сейчас в России именуется словом «массовая культура»,
особенно музыкальная — это ведь просто не наша культура и не наша
музыка! Там ведь нет ничего национального! Российская поп-музыка —
всего лишь показатель общей деградации: подражательности, часто просто
обезьяньего повтора. К сожалению, эту псевдокультуру мощно насаждает
наше телевидение и тем самым губит национальную традицию! Особенно в
Москве сейчас, как мне кажется, к сожалению, это самый нерусский город.
Наша культура ценилась в мире всегда, ценится и сейчас — но вот внутри
страны море проблем… Впрочем, это общая беда — сейчас такому же натиску
подвергается любой народ. Мы на пике болезни, и лечить ее невозможно
иначе, чем поддержкой лучших образцов настоящего искусства — во всех
его жанрах.
Беда и в отсутствии общего музыкального воспитания, воспитания
художественного вкуса. Сейчас я иногда вижу, как в других странах
(только у нас это не принято) приходят на утренние концерты даже с
грудными детьми, выстраивая в ряд коляски позади партера… И ведь музыка
действует… А у нас в детских садах, в школах исчезли уроки пения, уже
не слышно народных песен, почти нет хоров в средних школах.
Руководители нашей культуры тоже, кажется, потеряли безвозвратно вкус к
национальной культуре и, похоже, не думают о ее развитии.
Я считаю, что в истинно талантливом музыкальном произведении должно
ощущаться присутствие Божие. Не случайно тот же Бетховен на страницах
своих партитур часто писал: «Mit andacht!» — «C благоговением!»
— То есть? Мы ведь привыкли к тому, что духовная музыка — некое отдельное явление.
— Безбожным, бездуховным бывает только несовершенное. Другое дело, что
есть музыка просто плохая…неудавшаяся. Она выходила даже из-под пера
классиков. Не только Чайковский рвал и сжигал иной раз свои партитуры.
Но это — другое.
А вот композиция «Страсти по Матфею», которую написал епископ Венский и
Австрийский Илларион, — это не просто духовная музыка, это попытка
перевести молитву на современный концертный язык. В его произведении
соединены и вокальные, и инструментальные номера, и речитативное чтение
Евангелия. И, по-моему, все части композиции сочетаются органично.
Другое дело, что рано абсолютизировать оценки, говорить, что это — «на
все времена». Владыка поставил себе трудную задачу, выполнить ее не
каждому под силу — создать такое сложное произведение, да еще
посвященное теме, святой и для композитора, и для многих его
слушателей… Этот интересный и важный для развития музыки эксперимент
удался, но он является лишь первым шагом.
Кстати, то, что епископ Иларион «следует» за Бахом — есть в некотором
роде возвращение к истокам. Потому что вся европейская классическая
музыка вышла из собора.
— Вы давно в Церкви? И — как пришли к вере?
— Не я пришел в Церковь, скорее, Бог привел меня. Через искусство, через музыку прежде всего.
В детстве меня не крестили, хотя мама была верующей, — папа был резко
против, он был человек вполне советский. Я крестился 30 лет назад,
когда уже жил в Москве. И потом… почувствовал себя другим человеком.
Это большая ответственность, прежде всего. А поскольку музыка — это вся
моя жизнь, (я не преувеличиваю, для меня нет ничего важнее), значит,
вера и должна была стать мне опорой в работе, в жизни... Бог есть
Любовь, это самое главное и самое трудное для понимания, для чувства
повседневного.
Меня привлекает духовная музыка. Не только русская. Я вообще считаю,
что христианство едино, вера едина, ведь Бог один, ведь Христос
неразделен. Вот в конце декабря этого года, в канун католического
Рождества (концерт состоится 23 декабря) мы будем играть Баха, две
кантаты из его «Рождественской Литургии».
— А почему Вы называете именно Бетховена самым современным композитором в мире?
— В музыке Бетховена есть все, что есть в душе человека. Его музыка
вечна. Время — самый справедливый и строгий судья, и многие, даже
талантливые композиторы уже совсем забыты или их произведения
исполняются редко, а музыка Бетховена будет жить столько, сколько
существует наш мир. Его музыка, как и сейчас, через два века
воспринимается как современная — как новая в каждом повороте мысли, в
каждом такте. Ведь человек тот же, что был и века тому назад.
В мире есть два гениальных композитора, произведения которых не
поддаются в принципе какой-либо обработке, аранжировке, адаптации,
сокращению, — Бетховен и Моцарт. Это строго соответствует понятию
«классическая музыка», ведь классика — то, что отчеканилось на века,
«ни убавить, ни прибавить».
— Нравятся ли Вам сочинения композиторов нашего времени? Кого-то из них Вы считаете гениальным?
— После Шостаковича, Свиридова, Бориса Чайков-ского, Владимира Рубина,
Романа Леденева, пожалуй, хороших композиторов почти не осталось.
Конечно, есть таланты — Алексей Рыбников, Владимир Кикта. Но, хотя в
мире проходит множество музыкальных конкурсов и фестивалей, творцы,
сравнимые с Бетховеном, Шубертом или Шуманом, не появляются. Пока…
Может быть, это временное явление, просто сейчас мы на спаде волны?
Что может дирижер
— В чем, по Вашему мнению, заключается сущность Вашей профессии?
— Дирижер — соавтор музыки. Он может либо донести произведение до
слушателей, либо уничтожить его. И такие факты в истории бывали.
Например, когда Петр Ильич Чайковский дирижировал оркестром на премьере
своей шестой симфонии, он провалил ее. Только спустя пять лет симфонию
смогли оценить слушатели — ее «вернул» людям венгерский дирижер Артур
Никиш. Почему? Просто великий композитор не был дирижером. Так что
хороший дирижер необходим талантливому композитору.
Дирижер — это медиум, он отвечает за качество музыки и перед
композитором, и перед публикой. То, что якобы каждый музыкант может
стать дирижером, — глубокое заблуждение, дирижер — это особая
профессия. И смысл интерпретации — в умении прочесть глубоко и, не
исказив смысла модными штучками, донести идею, замысел автора до
современного слушателя.
— Какими качествами должен, по-вашему, обладать идеальный дирижер? Он должен быть авторитарным человеком?
— Нужно уметь слышать и понимать автора. Это самое важное. Что же
касается стиля работы — это уже индивидуально. Дирижеры бывали разными
— и «диктаторы», и «не-диктаторы». В истории русских оркестров Евгений
Мравинский, например, слыл диктатором — но его оркестр гремел на весь
мир. Другой великий дирижер, уже немецкий, Карлос Кляйбер — был
чрезвычайно закрытым, скромным человеком, однако был и остается во всех
своих записях гениальным. Условное деление на «диктаторов» и
«не-диктаторов» связано не с профессионализмом, а с особенностями
дирижера, его характером и стилем работы.
Мой идеал в профессии — Мравинский, хоть не числюсь я в диктаторах и по
своей природе не таков. Мне удается руководить музыкантами с помощью
любви, дружбы, ответственности за общее дело. В моей практике
необходимости использовать диктаторские методы не возникало.
— Вы знаете исключения из аксиомы «нет плохих оркестров — есть плохие дирижеры»? Или это правило верно всегда? Почему?
— Это изречение принадлежит знаменитому французскому дирижеру Шарлю
Мюншу. Исключений нет. Я утверждаю, что за неделю рядовой оркестр —
конечно, состоящий из профессионалов, а не участников самодеятельности,
— может превратиться в хороший только благодаря дирижерской работе.
Почему? Вот простая аналогия. Скрипка Страдивари стоимостью несколько
миллионов долларов может в руках плохого скрипача звучать как
трехсотрублевый инструмент. А ведь сколько наших выдающихся скрипачей
половину своей карьеры играли на «фанерных» инструментах, и как играли!
Но вот в опере сейчас диктатура режиссеров. Здесь последовательно
сменились три эпохи — была эпоха всевластия оперных певиц, «примадонн»,
была (прекрасная и естественная, я считаю) эпоха главенства дирижеров,
которая окончилась со смертью Караяна, и вот теперь — командуют
режиссеры. Режиссер «изобретает» и руководит! И может, например,
сделать так, что Борис Годунов в знаменитой опере будет… бомжом,
живущим на помойке… К сожалению, я сталкивался с такими модными
решениями — когда царь Додон в опере «Сказка о золотом петушке» выезжал
на сцену на мотоцикле. Иногда просто возникает желание бросить все и
уйти! Меня удерживало всегда лишь сознание того, что люди, которых я
пригласил (наш хор, например), с моим уходом могут лишиться заработка.
Редко бывает теперь так, что композитор, дирижер и режиссер —
единомышленники, я всегда радуюсь такому сочетанию. Модная, западная по
происхождению схема главенства режиссера сейчас укореняется и в России,
что меня вовсе не радует…
Поймите, я не против современных постановочных решений! Но это должно
быть прежде всего осмысленно, талантливо, должно исходить из идеи
композитора! А когда эти решения не оправданы ничем, кроме желания
режиссера выглядеть оригинальным, — это беда. Вот недавно поехал
Большой театр в Англию с оперой «Борис Годунов» в классической
постановке Леонида Баратова — и потряс англичан!
Города и люди
— Если бы Вы действительно решились бросить все и уехать, то куда бы поехали?
— Не знаю… Куда ж я уеду? Даже если я на Западе, я — представитель моей
страны, я люблю Россию. И стараюсь там привить понимание русской музыки
и любовь к ней.
Из западных городов я люблю Вену и Цюрих, потому что они очень
музыкальны и там мне хорошо работается. В Москве, наоборот, все сложно
— тут ты все тянешь на себе, никто не помогает.
А Петербург я уже не могу считать родным городом. Он связан для меня с
детскими воспоминаниями о блокаде, далеко не самыми радостными.
— Может, уехали бы в сельскую местность, которую Вы так любите, где
постоянно отмечаете свои дни рождения? В какую-нибудь глухую
австрийскую деревню…
— В замечательной стране Австрии, как и вообще в Западной Европе,
больше не осталось ни деревни, ни дикой природы! Там даже леса
огорожены — «частная собственность», ступить негде. Вот у нас пока —
воля, куда пошел, оттуда и вышел — в лес, на речку, в поле. Не сравнить!
Свои дни рождения поэтому я провожу не в Австрии, а в российской
деревне. Там, у нас на Валдае, я с удовольствием общаюсь с нормальными
русскими людьми, рыбачу. К сожалению, народу в деревне становится все
меньше — умирают, уезжают… Это очень хорошие люди. Я дорожу знакомством
с ними. Они отзывчивы, искренни, всегда готовы помочь. Истинно
христианские качества!
Вот, например, такой случай мне вспомнился из общения с нашими
деревенскими друзьями… Мы были и творчески, и лично близки с Георгием
Свиридовым. Он все последние годы жил в деревне, на даче, и ходил в
валенках — и зимой, и летом. И вот однажды износились его любимые
валенки, Свиридов сильно переживал. Поехали мы за валенками. Приезжаем
в какую-то деревню, видим — сидят на лавке мужики подвыпившие.
Спрашиваю: «Простите, где тут можно валенки купить?» Те смеются: «Не
знаем». Вдруг сзади нас раздается голос: «А кому это валенки в июле
нужны?!» Говорит тоже человек пожилой, тоже слегка подвыпивший, обычный
деревенский житель. Отвечаю: «Да вот композитору, Свиридову».
«Свиридову?! Тогда пошли ко мне — я свои отдам!»