В середине 1980-х годов, когда ещё считалось хорошим тоном, ухаживая за девушкой, читать ей лирические стихи, — бытовала среди нас, любителей и ценителей современной поэзии, такая, выражаясь языком подпольщиков, проверка: «Борис Слуцкий или Давид Самойлов»? Это родилось как продолжение известного ахматовского теста — чай или кофе, кошка или собака, Мандельштам или Пастернак. Проверка «работала» предсказуемо, — мы предпочитали угловато-мрачноватому, прозаичному, обожжённому (и обжигаемому) Борису «Абрамычу» — гармонического, музыкального, рассудительно-уютного «Самойлыча». На самом-то деле мы плохо знали и того, и другого. Впрочем, слуцких «Лошадей в океане» пели у всех походных костров, а когда заговаривали о поэтах войны, то «высоцким» голосом непременно чеканили: «Давайте после драки помашем кулаками…»

Книга воспоминаний о Слуцком, составленная его близким другом Петром Гореликом (1918—2015), открывается самойловским словом прощания над гробом собрата. «Рано проявились в поэзии Слуцкого черты, которые до сих пор скрыты от многих читателей. Он кажется порой поэтом якобинской беспощадности. В действительности он был поэтом жалости и сочувствия. С этого начиналась юношеская пора его поэзии, с этим он вернулся с войны…»

Да, он был весьма непрост, этот политрук — без конца помогавший, защищавший и опекавший многих и многих… Да, он «по-партийному» (но без кровожадности) коротко выступил на писательском собрании «по Пастернаку», но и до конца жизни мучился этой, не пронесённой мимо него — «чашей».

Да, как и всякий настоящий поэт, он не мог не думать о Боге.

Да, писал так много, что корпус неопубликованного — огромен…

Пользуясь случаем, кланяюсь его сегодняшнему публикатору — музыканту и исполнителю песен Андрею Крамаренко.

И посвящаю сегодняшние «Строфы» — памяти литературного душеприказчика Бориса Слуцкого — незабвенного Юрия Леонардовича Болдырева (1934—1993). Они и похоронены в одной ограде.

* * *

Делайте ваше дело,
поглядывая на небеса.
как бы оно ни задело
души и телеса,
если не будет взора
редкого на небеса,
все позабудется скоро,
высохнет, как роса.

Делали это небо
богатыри, не вы.
Небо лучше хлеба.
Небо глубже Невы.
Протяжение трассы –
вечность, а не век.
Вширь и вглубь — пространство.
Время — только вверх.

Если можно — оденет
синей голубизной.
Если нужно — одёрнет:
холод его и зной.
Ангелы, самолеты
и цветные шары
там совершают полеты
из миров в миры.

Там из космоса в космос,
словно из Ялты в Москву,
мчится кометы конус,
вздыбливая синеву.
Глядь, и преодолела
бездну за два часа!
Делайте ваше дело,
поглядывая на небеса.

* * *

Жить нужно долго.
Писать нужно много.
Помнить о долге,
помнить о Боге.
Как в ваше время
долг и Бога
ни называли б.
Писать нужно много.

* * *

На русскую землю права мои невелики.
Но русское небо никто у меня не отнимет.
А тучи кочуют, как будто проходят полки.
А каждое облачко приголубит, обнимет.
И если неумолима родимая эта земля,
все роет окопы, могилы глубокие роет,
то русское небо, дождём золотым пыля,
простит и порадует, снова простит и прикроет.
Я приподнимаюсь и по золотому лучу
с холодной земли на горячее небо лечу.

* * *

Кесарево Кесарю воздал.
Богово же Богу — не додал.
Кесарь был поближе.
Бог был далеко,
Обсчитать его совсем легко.
Кесарь переводит на рубли.
С Богом — всё серьёзнее, сложнее.
Богу нужно — душу. Чтобы с нею
Чувства вместе с мыслями пришли.
Кесарь — он берёт и забывает.
У него — дела.
Бог тебя, как гвоздик, забивает,
Чтоб душа до шляпки внутрь вошла.

* * *

Ёлками отбилось Рождество,
вербной веткой Пасха отхлесталась.
Было плохо, стало ничего.
Атеизм переживает старость.

Хоть залезли на небо безбожники,
всех богов не стали разгонять.
Было бойко. Стало осторожненько.
Снова входит в цену благодать.

* * *

Пошуми мне, судьба, расскажи,
до которой дойду межи.
Отзови ты меня в сторонку,
дай прочесть мою похоронку,
чтобы точно знал: где, как,
год, месяц, число, место.
А за что, я знаю и так,
об этом рассуждать неуместно.

Связь снега с небом

Снег дырчатый и ноздреватый,
усталый, мартовский, дрянной,
с использованной схожий ватой,
а не с крахмальной пеленой.

Как бренно то, что под ногами!
Как вечно — что над головой.
Над полумертвыми снегами —
небесный свод,
всегда живой.

Банальничая, умиляясь,
и на котурны становясь,
во мне крепчает, осмысляясь
от снега
и до неба — связь.

Бессонница

То память напомнит,
то совесть обидит,
то вспомнишь: не понят,
но Бог это видит.
Бог видит.