Во вступлении к первой части этой симфонии мы словно бы под гипнозом: дьявольская мысль о смерти забралась внутрь и пугает мраком. Как вытащить занозу из души? В первой части герой пытается забыться в делах жизни, в восторгах любви. Тщетно! «Смертью умрешь» — мысль незабвенная. И в музыке ее напоминания становятся всё страшнее. В медленной части симфонии душа обращена к молитве, получает утешения, проникается нежностью любви. Но и здесь ее настигают предупреждения смерти, еще более грозные. Почему? Что делать?

Нужно изменить отношение к смерти. «Смерть! где твое жало?»* — Это победа Христова! К ее ослепительной радости устремляет финал симфонии. Он интересно организован, вступление к нему строится на начальной теме рока. Раньше она пугала, а теперь звучит в мажоре, но пока скромно, словно не достигнув сознания. Дальше начинается основная часть, вновь вихрем проносится жизнь. Но, как это ни парадоксально, основная часть формы не так интересна, как ожидание сквозной мысли смерти, с которой началась вступительная тема первой части. И вот этот момент наступает: мы с нетерпением ждем разгадки всей загадки формы. Эффект потрясающий. Чайковский пишет не так, что бы мы могли что-то понять, он пишет так, чтобы не понять было невозможно. В оркестре — праздничные фигурации, как бы в раскачивании колокольных звонов. Победно прорезает оркестровую массу трубный глас. От времен Библии труба — символ явления силы и славы Божией. Ветхозаветные трубы были длинными, звучали как грозные тромбоны. В христианское время и в соответствии же с духом христианства трубы возносятся в самый высокий светлый регистр. И вот она, победа Христова над смертью! Когда исполнение симфонии транслировалось из Вены (дирижировал Владимир Федосеев), можно было видеть чудо в зале: лица австрийских слушателей стали вдруг русскими, восторженными до наивной святой простоты. Итак, вот что такое музыка христианской цивилизации: это выраженное в звуках Евангелие для сердца, тайным образом приподнимающее дух человечества к свету и радости. Всякий музыкальный шедевр — учебник христианской антропологии, христиански преображенной жизни человека.

«Авангардизм в культуре восстал на всю традицию человечества»

— В советское время вряд ли эта симфония Чайковского исполнялась в такой трактовке, да и сегодня далеко не каждый исполнитель чувствует в музыке именно ту духовную основу, о которой Вы говорите.

— В советское время были абсурдные идеологические лозунги: музыка должна выражать чувства простого народа. И классическую музыку часто трактовали искаженно.

Но сама музыка неопровержима. И чем гениальнее исполнение — тем выше ее возвышающее действие. Кто ставит цель: буду исполнять музыку как можно гаже? Цель невидимого соревнования исполнителей — именно высота духовного восторга. Сам композитор был человеком верующим. Он писал: «Мне сладко говорить Ему: “Господи, да будет воля Твоя”, — ибо я знаю, что воля Его святая». Он искал этой воли и в жизни и в творчестве. Нельзя творить без вдохновения. А оно — от Бога, и дается не случайно, душа должна быть готова принять его. Чайковский писал своей сестре: «Бог дал мне один-единственный талант, я обязан его раскрыть». За эту целеустремленность, за жажду божественной красоты, она была ему вручена во исполнение обетования: Я прославлю прославляющих Меня (1 Цар 2:30).

Отсюда следствие: исполнительская неисчерпаемость шедевра. «Выразить» в звуках божественный восторг христианской победы над смертью невозможно — то было бы актерством и лицемерием. Музыка не выражает, а являет. Да, играли порой победную кульминацию чуть зажатым, напряженным звуком, словно это торжество рока… Но открытость души и звука должна быть в простор вселенной!

Вот еще пример — Шестая симфония Чайковского. В первой части герой умер, отпет, произнесены надгробные слова. В следующих частях — душа проносится по обстоятельствам загробной жизни. В четвертой — в ожидании Суда. Великая актриса Мария Ермолова изумительно говорила об особой скорбности шедевра: скорбь в ней не такая, от которой опускаются руки и не хочется жить. Это скорбь, которой отверзаются Небеса. Какой скорбью отверзаются Небеса? Финал симфонии — весть из загробного мира. Душа в своем посмертном состоянии плачет о своем несовершенстве в ожидании Страшного суда. Плачет она не перед Богом — юристом или законоведом, плачет перед Богом — Любовью. Печаль и скорбь ее о том, что душа не вместила при жизни эту Любовь. Плачет, потому что любит. Любовь, сохраненная за гробом, — надежда Царствия. Ею преклоняются Небеса. Как исполнить небывалую музыку? В советские годы исполняли надрывно, тяжело. Теперь, когда в исполнении открылась великая тайна спасения, зал какое-то время просто не может хлопать, стоит полнейшая тишина. И только потом зал взрывается аплодисментами.

И этот пример убеждает нас в том, что силой, воскрыляющей дух людей, оказывается откровение правды Божией, выразившейся в музыке и ее исполнении.

Музыка христианской цивилизации еще ярче выявила то, о чем догадывались древние мыслители. Платон утверждал, что стоит немного измениться музыке — тут же меняются государственные и политические установления. А в древнем Китае во времена Конфуция существовала специальная должность: музыковед-фольклорист, правительственный чиновник. Он разъезжал по Поднебесной, по разным ее провинциям, и собирал напевы. Потом они истолковывались, на основе этих анализов делались выводы и принимались решения — вот эта провинция хорошо развивается, идет вверх и ее надо поддержать, а эта вот-вот упадет.

Современный Китай вернулся к конфуцианству. Институты Конфуция строятся в мире. По доктрине Конфуция, музыка находится в центре бытия. Потому требует поддержки, финансирования не по остаточному, а по приоритетному принципу. И вот уже миллионы (и это не преувеличение!) китайских пианистов музыкой христианской цивилизации поднимают дух страны и мира!

Во внимание надо принимать не потенциальную силу музыки, а то, что слушается реально. В России в 1990-е годы из всех щелей неслась на неслыханной громкости музыка, стимулируя чудовищный развал страны. Теперь, слава Богу, поменьше.

— И все-таки, помимо высокой музыки существует просто лиричная, прекрасные песни советского времени, которые исполняются на уровне душевности, эмоций.

— Много музык на свете, разных по эпохам, по цивилизациям. Есть высокая музыка, есть низкая. Есть замечательные советские песни, которые согревают душу. Вспомните «Темную ночь» — эта лиричная, добрая песня написана во время войны, в 1943 году. Вот сейчас хотя бы одну песню назовите, где бы так восхвалялась радость семейной любви. На фоне страшных разломов в военные и послевоенные годы, после всего чудовищного, что было пережито, была тяга к очищению, к целомудренности. Кстати, вспомним гимн Советского Союза. В 1943 году в истекающей кровью стране Сталин объявляет конкурс на гимн, чтобы поднять национальное и патриотическое самосознание народа. Гении приняли участие, а Гимн получился только у Александра Александ­рова. Почему? Потому что он был регентом, последним регентом хора Храма Христа Спасителя, и знал, что такое гимн. Гимн — это всегда поклонение.

При взгляде на современную музыку надо учитывать значительные переломы в истории. Крупнейший из них связан с Новейшим временем. Его неслыханные трагедии до основания разрушили веру в золотой век впереди. Соответственно и музыка снижала высоту полета. Авангардизм в культуре восстал на всю традицию человечества.

«Вместо вер — в душе электричество, пар»

— Но коррозия в умах, о которой Вы говорите, произошла гораздо раньше. Возьмите эпоху Просвещения, XVIII век — уже тогда были попытки развенчать учение Церкви. Однако в ведущих музыкальных стилях того времени — барокко и классицизме — эта коррозия никак не отражается.

— Коррозия началась, но вначале на уровне философии. А музыка, искусство продолжали традиции человечества. Чудом творились эпохальные стили, обязательные признаки которых — высота и красота.

А XX век особый. Это уже открытое восстание против традиции на всех уровнях жизни, включая религию и искусство. Русский философ Иван Ильин не случайно назвал XIX век веком демонизма, а XX — веком сатанизма. В XIX столетии шло это брожение в умах и душах, но демоническое начало, о котором пишет Ильин, тогда скорее романтизировалось. А двадцатое столетие с самого начала заявило о себе словами Маяковского: «Вместо вер — в душе электричество, пар». Это восстание против всей традиции человечества. Начался массовый отход от веры. Авангард в искусстве XX века нельзя назвать стилем, это — антистиль.

Великие эпохальные стили прошлого небывалой высотой духовных задач притягивали к себе все индивидуальные стили. Антистиль в лице авангардизма, затем постмодернизма, наоборот, словно бы придавливал творчество композиторов. Им приходилось пробиваться к красоте с боем. Как преодолеть авангардистскую интонацию кулака, сбрасывавшего «отсталых» с корабля современности? Шостакович преодолел ее болью за человечество. Прокофьев — ослепительной светоносностью.

— Вы в разных своих интервью часто упоминаете такое понятие, как интонация. А что такое интонация в музыке?

— Мы говорим какие-то слова, а за ними стоит нечто духовное или антидуховное. И в результате прозвучит обязательно то, чем мы живем в самом деле. Интонация — слепок нашего духовного состояния. Мне в Японии однажды надо было объяснять молодым музыкантам, что такое интонация. И пришло в голову сравнение: интонация — как лицо. Лицо — это брови? Глаза? Улыбка? Нет, все вместе. Так и интонации. В ней высота звука, громкость, артикуляция, тембр, звуковедение (вибрация, усиления и ослабления) складываются в бесконечно разнообразные сочетания, мотивированные смыслом. Мы слышим в голосе улыбку, слезы. Воспринимаем даже то, что не можем объяснить, что невозможно физически, но фиксируется распознающими звук программами — например, расхождения или сближение обертонов по высоте. Возглас священника на богослужении, пение монахов — в эти моменты обертоны расширяются, кажется, что звук не от них, а через них — распевный, чистый, исходящий из какой-то иной реальности. А у светских ораторов, в пении светских хоров проскальзывают нотки «жестоковыйной гордыни» (то есть — «жесткошейной»: это когда шея зажата и звук становится металлическим). И обертоны часто сжимаются по высоте. В звуке, в интонации мы как на рентгене. Интонация все тайное делает явным.

— А какова интонация сегодняшнего времени?

— Сегодня мы живем во времена постмодернизма, самого лукавого и скверного эпохального антистиля искусства и жизни. Его интонация — глумливая, ерническая. Понаблюдайте, как сегодня говорят ведущие на радио и ТВ. Сравните, как раньше говорил диктор Левитан. Помните его голос — собранный, глубокий, достойный? А сегодня кажется, что радио и телеведущие просто глумятся, а не сообщают информацию: то ли они говорят серьезно, то ли ерничают, то ли правда, то ли все наоборот.

Человечество всегда искало цельности — Одного, в Котором всё. Теперь модно плодить версии, в которых гибнет желание что-то понять в сущем. Что происходит сейчас в умах, особенно в горячих точках планеты, в Европе, США, у нас? Что в образовании, во всех сферах жизни? Все дробится, все условно, все относительно, формально. Сколько голов — столько умов. Критерием искусства стала эклектика. Термин, ранее имевший негативное значение, в постмодернизме принят как хвалебный.

Выражением лукавого бытия стала вертлявая интонация искусства и жизни. Она учит человека разболтанности. Для чего? Чтобы человек был подготовлен принять антихриста, чтобы в вихре относительности разучился отличать истину от лжи, красоту от безобразия, добро от зла.

Нам нельзя поддаваться безумию. Жизнь христианина — жизнь в предчувствии второго пришествия Христа. К этой вселенской радости нужно готовить себя и ближних.

Беседовала Инна Волошина

В оформлении использованы иллюстрации Елены Феклистовой