Журнальный клуб Интелрос » Фома » №4, 2017
В этом апреле (14 апреля) поэту Денису Новикову могло бы исполниться пятьдесят лет.
Только могло бы. Он умер в пушкинские тридцать семь, и местом упокоения этого, скорее всего, последнего рыцаря классической русской поэзии оказалась Святая Земля, южный город Беэр-Шева. Иначе — Вирсавия, «колодец клятвы». Библейские патриархи и правители не единожды клялись тут в верности друг другу:
«…чтобы ты не делал нам зла, как и мы не коснулись до тебя, а делали тебе одно доброе и отпустили тебя с миром».
«Поэзия, я буду клясться / Тобой и кончу, прохрипев: / Ты не осанка сладкогласца, / Ты — лето с местом в третьем классе, / Ты — пригород, а не припев. // Ты — душная, как май, Ямская, / Шевардина ночной редут, / Где тучи стоны испускают / И врозь по роспуске идут…» Иногда мне кажется, что это написал не Борис Пастернак, а — Денис Новиков…
А мысль о Новикове — как о последнем рыцаре поэзии, — принадлежит священнику и поэту, знавшему Дениса в его литинститутские годы, — Константину Кравцову. Кажется, только отец Константин и решился на удивительный поступок, если не сказать подвиг: на книгу-размышление о стихах Новикова (портал «Лиterraтура»).
Эта книга, как и статьи Олега Хлебникова, Ильи Фаликова, Виктора Куллэ, Артёма Скворцова; как и посвящённые Денису интернет-сообщества, как хранящиеся в сети публикации 1990-х — помогут заинтересовавшемуся читателю… Пользуясь случаем, кланяюсь поэту Феликсу Чечику, составившему первое, наиболее полное собрание стихотворений Дениса — ставшую раритетной «Визу» (2007).
На моей заветной полке — выпущенное в Америке «Окно в январе» (с послесловием Иосифа Бродского), «Караоке» и последний (почти не замеченный ушедшим веком) — сборник «Самопал» (1999). И в «Окно…», и в «Караоке» вошла легендарная, грозовая, утешающе-пророческая «Россия», — которой мы открываем поминание поэта.
Другие — нашлись в архиве. Они были написаны в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Сердечно благодарим жену Дениса — Юлиану Новикову — за разрешение поделиться ими с нашим читателем.
Павел Крючков,
заместитель главного редактора журнала «Новый мир»
…плат узорный до бровей
Блок
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустóм,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесём — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрёшь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
1992
Назовем этот город Москвою
и представим игральной доскою
и объявим фигур хоровод.
Ближе в вечеру — медленный танец:
забредя в переход, иностранец
поравняется с нищим вот-вот.
Вот и тысячелетнее царство
задыхается, просит лекарства,
выгребает добро на лоток.
И хрущёвскую пятиэтажку
умоляет оставить затяжку
и ампир августейший — глоток.
И решает душа — «становиться».
Будто школьница-отроковица,
рождена в социальных низах,
без причин пропуская занятья,
на площадку выходит без платья —
и веселые бесы в глазах.
Двадцать три с половиною года
я гляжу в этот город, как в воду.
Помню, майских жуков коробок
собирал, и стихи о победе
помню первые… Я не в обиде
ни на что. Да хранит тебя Бог
и угодники, ставшие к стенке,
пусть колодники, снявшие пенки,
спят в тиши одноместных кают.
Пусть живые, но в кои-то веки,
отоварят талоны и чеки
на второе дыханье пробьют!
Дайте силы нам пролететь над водой,
птицы, птицы!
Дайте мужество нам умереть под водой,
рыбы, рыбы!
Даниил Хармс
Долго-коротко… Кофе на кухне,
девяносто копеек строка
перевода — не ради куска.
Никакого сочувствия Кюхле.
Ваши гвозди пошли с молотка.
Ваши люди накрылись, драгун.
Никакого сочувствия, что вы…
Гвозди делали, гнули подковы
и багры мастерили, готовы
очевидцев извлечь из лагун.
Лили кольца на Божию тварь.
Офицера со смертным грузилом
плавниками присыпали илом
и летел с колокольни звонарь
при свидетелях в воздухе стылом.
Кюхельбекер, поплачь по своим,
тем, которым по крови, и нашим.
Босиком у воды постоим,
в небо глянем, гордыню смирим,
ничего-то потомкам не скажем.
Дай Бог мужества рыбьего им.
Продаются газеты в киоске,
сигареты — в табачном ларьке.
От безделья балдеют подростки
и потеет мужик в пиджаке.
Из Рязани приехали гости.
Ничего, что не звал их никто.
Разве можно болтать о приличиях,
когда в городе нечего есть?
Вспоминается мне почему-то
рандеву ходоков с Ильичем.
Пролетарская крепкая смута,
в день победы — сиянье салюта,
пятилетки ударная поступь,
выход в космос, нейтронная бомба,
обученье бесплатное вовсе,
и т. д. и т. п., но на фоне
достижений, свершений, успехов
остается предмет обихода,
экзотический несколько даже,
всероссийский мешок за спиной.