Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».

Голос, как говорят, соврать не может: тех, кто не знал Анатолия Ивановича — ни его самого, ни стихов, — мне хочется попросить послушать его драгоценное авторское чтение, которое хранится в виде звуковых файлов в моём планшете. С первых же секунд, с первых строк становится понятно: это был человек и поэт, что называется, милостью Божией.

Жаль, что журнальная страница звучать не может, но непо­вторимая Толина интонация присутствует и здесь, отделяясь от поэтических строк и пропитывая их собою.

Густая, мягкая, доверчивая, немного «детская». «Светло-печальная».

В начале 2000-х годов его друг, дальневосточный издатель и редактор Александр Колесов, открывая подборку стихов Анатолия, просто и точно сказал об этой лирике: «Его всегда больше волновало то, как смотрит на него любимая женщина или чем родственна ему ласточка, нежели суетный ряд политических и литературных событий, которые принято считать “очень важными”». …Я переписываю эти слова и поглядываю на фотографию за стеклом книжной полки, где мы стоим под переделкинскими соснами.
Подмосковное Переделкино и стало местом упокоения Анатолия Кобенкова — лучшего сибирского поэта последних десятилетий.
Всего только год успел он прожить в столице, где и вправду, говоря словами младшего поэта-собрата — «не прижился». Хотя Москва полюбила иркутянина и счастливо обрела в нем то, что сама, возможно, успела подрастерять: тишину, бережное внимание к таланту, тепло участия. Сказать, что его не хватает — ничего не сказать. Он был рыцарем поэзии и — если можно так выразиться — апостолом, то есть посланником, дружества.

Его поэзия продолжает излучать притягательно-согревающую энергию добра и любви.

В своих стихах он щедр, трогателен и благороден.

…В день нашей последней московской встречи мы шли вниз по Тверской, удаляясь от редакции «Нового мира». Проходили мимо храма святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана в Шубине, стояло лето.

«Давай войдем», — сказал Толя.

И, застеснявшись, добавил: «Родной дом, ты же знаешь».

***

«От одра и сна воздвигл мя еси»,
убей моё тело, а душу спаси,

прикрой меня светом, раскрой мне тетрадь,
и душу укрáди, и сердце растрать…
А я своё тело — на скользкий полóк
из досок тоски на гвоздóчках тревог,

а я свои очи — в пустой потолок,
а свои ночи — в тугой узелок… –
всю жизнь в узелок, всю родню в узелок…
Вот Бог, я скажу им, а вот вам порог,

тропа на земли и тропа в небеси.
От одра и праха воздвигл мя еси…

***

Я входил в почтовые отделенья,
припадал к окошкам, из рук девиц
получая послания от деревьев
и сырые рукописи от птиц.

Я читал их в креслах ночных гостиниц,
на вокзальных лавочках — день за днём
я грустил, читая: «мы загрустили» –
и смеялся, вычитывая: «поём».

Отвечая, я как бы стирал границы
между жизнью небесною и земной
и к концу ответа был вроде птицы
или вроде деревьев шумел листвой.

И когда меня выводили из сквера,
из вокзала в милицию волокли,
я следил за тем, чтоб с милиционера
осыпались листья и воробьи…

***

…Сбить разлуку, лечь на дно,
вскрикнуть из-за телеграммы…
Всякий раз — когда темно –
быть фонариком для мамы.

Кроме точки и тире,
Ничего не выдать строчке.
На морозе в декабре
Варежкою быть при дочке.

Как в февраль из января,
выбегать во двор из спячки
и, с собачкой говоря,
быть на уровне собачки.

***

Вы скажете: темно,
темнее не бывает,
при том, что ни вино,
ни жизнь не убывает.

Вы скажете: пора –
и не пойдете дальше.
Но долог бег пера,
а крови — еще дольше.

Вы скажете, что нет
и не бывало Бога,
тогда — откуда свет,
к кому — тогда — дорога?

***

Оглядишься: тоска да забота…
Отмахнёшься, и вспыхнет, свежа,
разноцветная спелость полёта
пережившего юность стрижа;
вспомнишь Блока — столкнешься со сплином,
кликнешь Баха — и чуть не собьёт 
представлявшийся днесь муравьиным
соловьиный горячечный пот.

Выбьешь двери, отбросишь калитку,
и ударит из карих рябин
зримый реквием — нитка на нитку,
зрячий реквием — пытка на пытку –
переделкинских паутин…

***

Мы могли бы жить с тобой покрасивей,
кабы мы не вспомнили о вине,
каб еще не ведали, что в России
по зиме теплее, чем по весне…

Мы страны не чуем, а счастье чаем,
и, живя ни плохо, ни хорошо,
мы к заблудшей ласточке обращаем
то, что мыслим взором и мним душой…

А еще мы ходим от храма к храму –
западаем в молитву и, спав с лица,
обращаясь к Матери, слышим маму,
а в Младенца глядя, глядим в отца…

Памяти Анатолия Кобенкова

***

Под крылом самолета о чем-то поёт,
и в предсердии что-то сбоит.
В кои веки, хотя и тяжёл на подъём,
окунаюсь в заоблачный быт,

в изнурительный праздник неделю подряд,
где нельзя упускать мелочей.
Да и мне ли не знать, каково оно, брат,
терпеливым лицом помягчев,

отрешенно прислушаться: как там внутри –
и с улыбкой вернуться назад.
Ты советовал, Толя: поменьше кури.
Получилось неправильно, брат.

Все неправильно, Толя. Ломая судьбу,
не всегда получается — вверх…
Привезенный с Байкала цветущий бамбук,
как и ты, не прижился в Москве.

Виктор Куллэ