Чуть более двадцати лет тому назад у этого поэта вышла единственная книга, и называлась она точно так же, как и наша поминальная подборка. Только перед началом фразы стояло раздумчивое отточие.

В молодости Аркадий Пахомов находился в кругу молодых поэтов–«самиздатчиков», основавших первое вольное литературное объединение послевоенных времен «СМОГ». Название расшифровывалось по-разному. Например, «Самое Молодое Общество Гениев». Но было и такое — «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». Сохранилась трогательная фотография: четыре мальчика придвинулись головами друг к другу. Леонид Губанов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский и Аркадий Пахомов. Они еще не знают, что войдут в историю новейшей литературы, что им будут посвящать статьи в энциклопедиях и читать лекции об их поэзии.

Аркадий Пахомов, дарование которого на московской читке смогистов высоко оценил приехавший из Питера Иосиф Бродский, — известен сегодня гораздо меньше своих товарищей. Точнее, почти неизвестен. Это несправедливо, но так сложилось.

Я немного знал его. Однажды он — притягательный человек «чеховско-островской» наружности — даже ночевал у меня: читал далеко за полночь своё и чужое, пел песни Шаляпина, рассказывал истории из жизни московской «подпольной» богемы шестидесятых-семидесятых. Это, кажется мне, было еще вчера. А на самом деле — двадцать лет тому назад. Утром, отрывая тяжелую голову от подушки, я слабо расслышал из другого угла комнаты нечто такое, чего эти стены никогда не слыхали прежде: «…Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго…»

И — звук откупориваемой бутылки, припасенной им еще с вечера.
...Долгие годы бедный Аркадий Дмитриевич страдал старинной болезнью, которая сжила со свету Аполлона Григорьева, Модеста Мусоргского, Алексея Саврасова и других великих русских мастеров, — младшим подмастерьем которых и был он сам — крепкий русский мужик-интеллигент Аркадий Пахомов.
Чистый, сильный, оригинальный поэт, — голос которого я всегда узнаю с первого же четверостишия. Светлая ему память. 
   
Редактор отдела поэзии журнала «Новый мир» Павел Крючков




Закваска капусты

Сто двадцать вёдер было в бочках тех,
в которых мы капусту трамбовали
монастыря Печерского в подвале,
где своды выпуклы, как греческий орех.

За каждой порцией капусты в бочку вновь
чтоб было слаще, чтобы было горше,
отец Иероним бросал пригоршней
соль редкую и частую морковь.

А мы, стерев ладони докрасна,
трамбовки в бочку опускали с хрустом,
чтобы была в монастыре капуста,
чтоб на зиму заквасилась она.

В срок выполнив урок монастыря,
спасибо скажем брату Мартемьяну
за взор неистовый, за труд предельно рьяный
и за былинный склад богатыря.

Живого духа долгие лета
неисчерпаемы, засим о них некстати.
Да будут сыты и отцы, и братья,
да будет паства грешная сыта.


***
Осенним листьям следует кружить,
И расправлять морщинистое небо,
и завершив в пространстве виражи,
ложиться навзничь бережно и немо.

Затем им должно затвердить урок
о сущности продуктов эфемерных,
с осадками смешаться равномерно
и набираться силы тихо, мирно,
чтобы из них произошёл росток.

Так поступить пристало им судьбой,
однако же резонно их стремленье
откладывать прекрасное паренье
и продлевать, и пестовать мгновенья
ушедшей жизни, начатой весной.


Рисунок Марии Заикиной


Люди
 
Читают книжки, любят гири
подбрасывать, шутить подчас, —
их много, все они другие,
чем те, что были в прошлый раз,

хотя похожи, я их вижу,
когда куда бы ни иду:
дают курить, смеются, дышат,
подмётки режут на ходу.

Берут закуски, скажем, к маю,
на случай вспоминают мать, —
так смотрят, так всё понимают…
И всех их надо понимать…



* * *
Любимая, в такие времена,
в такую сучью непогодь и замять,
не дай нам Бог кичиться и лукавить
и выяснять, чья большая вина —
 
твоя вина, или моя вина,
иль родины злопамятные вины
у нас в крови. Без слез и без запинок
забудь вражду, и да пошлет нам сына
глухая ночь в такие времена…



Крещенские морозы

Без суеты и без мороки,
с ног на голову — так-то вот —
пришли крещенские морозы
поставить нас наоборот.

Так обстоятельно, толково,
как курят рыхлый самосад,
как лом сгибают, гнут подкову,
слова при этом говорят.

Так и они, морозы эти —
все сучья-хруст, все-щёлк-сучки,
все — ах ты, ветер, ух ты, ветер,
Крещенье всё, куда ни кинь...

И снега не было почти что,
усугубивши холода,
руками разведешь — поди ж ты, —
и диву дашься, разведя.

А он, крещенский, крепкий, пала,
прямой и толстый, как бревно.
Белье, как колокол, стояло,
Великого Ивана! Во!

И так того мороза возле,
с ног, с толку сбилась вся Москва,
что он ушел, а мы все мёрзли,
стояли мы на головах.


Дорога

Ушла в себя дорога, залегла
В пучки травы сухой, в шипучий гравий
И в корни, разоренные дотла
Колесами в расхристанной оправе.

Ушла в себя дорога — в дальний путь,
Ведомая неведомым порывом,
Успевшая чуть выгнуться, свернуть
И набок лечь у самого обрыва.

И выпрямиться, вытянуться в нить,
И продолжаться гладко и покато,
Не упуская вдруг над речкой взмыть
И обернуться мостиком горбатым

Затем, чтоб тут же, в следующий миг
Расположиться на опушке леса
И под его развёрнутым навесом
Забыться и не помнить дней своих.

Ушла в себя, осмыслив каждый сдвиг
И поворот найдя и пересилив,
Одна из множества живучих и кривых, —
Которые куда ни выводили.