Александра Красоткина можно назвать фотохудожником, а можно — фотожурналистом, но по сути он фотописатель. Его фотографии неотделимы от текстов, а вместе они — простые и лиричные рассказы о самых главных вещах.  Его творчество навеяно мотивами русской поэтической прозы И. Бунина, Б. Зайцева, И. Шмелева, а фотографии зачастую выступают иллюстрацией к мыслям и чувствам автора.

Александр Красоткин
Родился в 1970 году в Рыбинске. Окончил Военный институт иностранных языков по специальности «журналистика и иностранные языки». С 2000 г. занимается художественной фотографией. Неоднократно участвовал в фотовыставках и публиковался в периодических изданиях, в том числе в «Фоме» (№ 8, 2005). Работает в различных жанрах, в последнее время — отдавая предпочтение классической черно-белой и пикториальной фотографии. Член Союза фотохудожников России.  Живет и работает в Москве.
Сайт в интернете: www.krasotkin.com

«Фотографией я стал заниматься в зрелом возрасте, когда уже значительный объем жизненных впечатлений от поездок и смены занятий остался в прошлом и, к сожалению, так и не снятым на пленку.  Мое увлечение фотографией практически с самого начала приобрело форму продолжения моей исконной и заветной любви к русской литературе. Образы природы, типажи людей, пришедшие из любимых книг, долго стояли перед глазами, как перед запертой дверью, пока не открылось мне визуальное пространство, на которое я смог их всех выпустить. В реальности герои произведений живут среди нас.  И сейчас можно встретить Павла Ивановича Чичикова, Анну Каренину, Алешу Карамазова, капитана Копейкина, увидеть русские пейзажи такими, как их воспевали Афанасий Фет и Михаил Пришвин.  Литература — воздух моей фотографии, практически по каждой из которых я могу что-то сочинить, что-то рассказать».


Дорога к свету

Прошло четыре года, но тот морозный февральский день до сих пор стоит в моих глазах.

Тогда, зимой, я снова приехал на родину, которая всю мою жизнь, прожитую вдали от нее, звала к себе. Когда я возвращался, она радовалась и смеялась, когда уезжал — жалобно плакала и смотрела мне вслед. Последние витые километры старого Мышкинского тракта оставляли позади заснеженную Николо-Корму с печально смотрящим остовом разрушенной церкви, уютный Покров, спрятавшийся в покрытых изморозью деревьях, и приближали меня к родному Рыбинску. Вот уже показался старенький мост через замерзшую Коровку и справа вдалеке стройная ограда Георгиевского кладбища. В этом месте я всегда останавливаюсь и выхожу подышать тем воздухом, от которого начинает сильнее биться сердце, и в глаза набегает слеза.

Все прошло здесь, и отсюда все началось. Старинный розового цвета вокзал с ажурными венецианскими окнами улыбается мне расходящимися в разные стороны путями железной дороги, и запах паровозных топок приятно щекочет нос. Дальше за ним — шпиль католического костела пронзает скованное морозом светло-голубое небо и указывает на центр города с его купеческими особняками и сверкающим золотой шапкой кафедральным Спасо-Преображенским собором. Я поворачиваюсь и прохожу под аркой, ведущей к двум нашим храмам — Вознесенскому и Георгиевскому. Обрамленные строгими мраморными надгробиями купеческих семейств, они молчаливо стоят в зимней тишине, изредка разрываемой паровозными гудками и криками птиц. Снег хрустит под ногами, и окружающий пейзаж напоминает мне большое бело-синее одеяло, укрывающее и прошлое этого города, и мое личное, ушедшее. Из кладбищенской сторожки выходит высокий молодой человек и направляется в мою сторону. Одетый по-монашески во все черное, он приветливо смотрит на меня. Обмениваемся обычными приветствиями, и в его глазах я читаю желание продолжить разговор. Идем уже вместе и, поднимаясь по ступенькам Вознесенского храма, входим под его своды. Неописуемая красота предстает перед нами. Свет, бьющий из окон, столпами упирается в мраморный пол и разносит свои лучи по стенам с обновленными росписями и по золоченой резьбе многоярусного иконостаса.



В храме, кроме нас, никого нет, поэтому ничто не мешает нашему духовному общению. Моего собеседника зовут Слава, и он, как и я, родом из Рыбинска. После окончания института, как многие, не нашедшие себя в родном городе, уехал в Москву. Там долгое время работал официантом в ресторане, но душа искала иное. Что-то новое росло в нем и, заполняя сердце, вытесняло ненужную суету жизни, современный мир ничем не связанных друг с другом людей с его безучастностью к судьбе отдельного человека. И он бросил этот мир и снова вернулся на родину. Здесь, где душа напитывается родным, наше сердце и ум никогда не бывают в разладе друг с другом, и, встречаясь, всегда находят ясное решение. И Слава его нашел.
— Куда же дальше, — спросил я его?

И тихо и одновременно страстно прозвучал ответ — Соловки... монастырь.

Его речь лилась дальше, спокойно и ясно, отворяя горницу его души и высвечивая сокровенное. Незаметно для нас солнце, совершавшее свой короткий зимний путь, осветило моего собеседника. Я стоял завороженный и смотрел на него. Его глаза, наполнившись вечерним светом, выражали ясную цель и верность избранному пути. Он стоял рядом, но был уже далеко от меня, уходя по этой дороге, в которую его позвал Господь.

***
Когда я вышел из храма, солнце уже садилось, освещая только верхушки деревьев и спрятанные в них птичьи гнезда. Густые синие тени легли на заснеженное кладбище, приглашая ко сну и мертвых, и живых. На какое-то время я забыл, зачем  приехал в Рыбинск и куда собирался дальше. Я думал о нем, открывшем мне свое сердце, о его дороге и о его счастье. И вспомнились мне слова нашего великого художника Михаила Нестерова: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко».

Хроники одной зимы

Так уж сложилось, что никуда я не поехал нынешней зимой, и единственным моим «пленэром» на многие месяцы стал этот городской парк на Речном вокзале. Почти каждый день я гулял с коляской по его дорожкам, переходя через горбатые мостики и изучая его потайные уголки. Теперь мне некуда было спешить, и я с любопытством наблюдал то, мимо чего еще вчера просто прошел бы мимо: повадки ворон, приспосабливающихся к долгой холодной зиме, трепыхающиеся на столбах рваные объявления с нелепым содержанием и разговоры прохожих, как всегда — о деньгах и о проблемах своих детей. И как-то неожиданно для себя я стал замечать, что, когда я вновь приходил в парк, и эти вороны, и объявления, и разговоры оставались теми же. Менялась только природа, сбрасывая увядшие листья и подставляя свое тело холодным дождям и ветру. Мне было хорошо. Я был наедине со своими мыслями, в которых почти уже не осталось ни прошлой многолетней суеты, ни тревоги за неизвестное будущее. Первый раз в жизни ко мне пришло странное чувство, когда я не ощущал себя частью этого мира, а существовал отдельно, смотря на него со стороны. Ушла казавшаяся бесконечной осень, и мокрый, пока еще не холодный снег залепил небо и землю. А я все продолжал глядеть на него точно так, как-будто в полном одиночестве сидел в кинотеатре и смотрел какое-то неизвестное кино...



 ...Когда закончится фильм и на пустом экране появятся титры, я выйду на улицу и пойду по черным теплым лужам, в которых будет петь вода и блестеть солнце, подставляя лицо теплому ветру, навстречу весне...
 
Вася и мать

Была у нас в деревне соседка — Нинка, баба работящая, но одинокая. Мужики ее расползлись по жизни, и приходилось крутиться по хозяйству одной. Бывало, лежишь утром в постели на залитой солнцем веранде, когда настойчиво бьются в стекла сонные мухи и из-под железной кровати терпко пахнет сухофруктами, а она уже выгоняет за ворота свою непослушную корову с человеческим именем Лида. Потом еще долго гремит колышками, выводя на бугор со старым, буйно заросшим сиренью кладбищем, своих коз. У нас — полный дом родни, галдят до самого вечера, не дают спать всей улице, а Нинка — все одна и одна. Смотрю на ее сиротливое окно и тихо жалею про себя. Одна была у нее отрада — любимый сын Васенька, редкими наездами навещавший мать. Еще с армии шоферил, потом в колхозе, а там и начальство приметило. Всегда на хорошем счету, тихий и чересчур аккуратный для нашей расхлябанной деревни, приезжал он к ней на служебной машине. А Нинка как услышит мотор, так и вздрагивает, и с глаз ее сходит печаль.



Детство мое кончилось, уехал я и долго не возвращался на свою Солопиевку — как когда-то еще до революции окрестили наш стоящий на отшибе села хутор. Вернулся я навестить свою старенькую бабушку и двоюродных сестренок только этим летом, когда уж и моей-то прошло за полжизни. И Солопиевка на месте, и Нинка все так же гремит колышками, ругая своих коз. Правда, сильно постарела. Только глаза ее светились какой-то новой радостью. Под закат жизни кончилось ее одиночество и вечно мотавшийся где-то Васенька теперь жил с ней. Так и осталось неведомым мне, где уж его носило все эти годы, но сталось так, что покрутила-поломала его безработная жизнь и отправила в Москву. И опять, как раньше, Вася возил очередного начальника. Был тих и по-прежнему холост на радость обитательницам московских женских общаг, куда совершал набеги после шоферских будней. И не было беды, пока однажды на вокзале не попал он «под раздачу» какой-то буйной заезжей братвы и не загремел на долгие месяцы в больницу. Его бывший хозяин давно забыл про своего потерявшегося водилу, да и у Васи после больницы многое стерлось из памяти. Вышел он оттуда без копейки денег и пешком пошел в свою деревню, ведь не было у него на свете никого, кроме матери и ее не гаснущего в теплой южной ночи окна...

«Васыль-то негожий стал...» — все причитала моя бабушка, а я, глядя на то, как они теперь все время вместе, думал совсем о другом, и в памяти всплывали позабытые есенинские строки:

Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет...