Разговор в гримерке о жизни и ролях

Огромное окно гримерной Ильи Любимова выходит на Москву-реку. Ровно напротив, на другом берегу — Москва-Сити. Вместе с ним в гримерке прописаны Евгений Цыганов и Томас Моцкус, все трое — артисты прекрасного театра «Мастерская Петра Фоменко». Под потолком на леске развешены солнцезащитные очки, чуть ниже болтается связка плюшевых котов — подарки поклонниц. У окна — там-тамы и пыльный шлем, на столе ноутбук, под наклейками на крышке виден знак надкусанного яблока. Разговор зашел о книгах, Илья лезет в тумбочку и вытаскивает жизнеописание архимандрита Павла (Груздева) — увесистый том, испещренный закладками. Другие любимые авторы — Иоанн (Крестьянкин), Феофан Затворник, Паисий Святогорец… Говорить о них Илья может часами.

Соседи

— И часто у Вас в гримерке такие разговоры возникают?
— Да, конечно, часто.

— Странно...
— А почему вы удивляетесь?

— Я бы не удивилась, если бы в театральной гримерке говорили о Шекспире или Ионеско. А когда три артиста говорят о старцах…
— Да, бывает. Ну что же, в жизни нет ничего случайного. И то, что мы с Евгением Цыгановым и Томасом Моцкусом собраны в одной гримерке, лично я воспринимаю символически — мы, так сказать, в одной лодке. И я считаю, что мне повезло. Томас и Женя — очень глубокие, духовно развитые люди, которые очень мне дороги. У обоих есть редкая черта — они умеют держать слово. Для меня это многое значит. Это по силам только тем, у кого есть внутренний стержень. Кстати, Томас — звонарь в нашем храме священномученика Антипы Пергамского. (У зеркала над столом висит расписание богослужений. — А. М.) Он с детства алтарничал, еще живя в Литве, тогда, правда, в католическом храме. Рассказывал, что в школе приходилось крест прятать... С Православием он познакомился, когда переехал в Москву. И судя по всему, знакомство было серьезным. Я вообще уверен, что человек, ощутивший то дерзновение, которое наша вера имеет к Богу, равнодушным уже не может остаться. И Томас не остался. Он перешел в Православие.

— Другой Ваш друг, талантливый актер Андрей Щенников, тоже из «Мастерской Петра Фоменко», окончил духовную семинарию и был рукоположен в священники. Как на Вас повлиял этот его шаг?
— Радостно, когда человек принимает такое решение. А для меня это еще пример того, что жизнь может измениться практически по одному щелчку, то есть Господь в любой момент может нас призвать на какое-то служение, и мы должны быть к этому готовы. Отец Андрей оказался готов. Вообще этот вопрос о нем чаще всего задают в том смысле, что-де, был успешным артистом, и нá тебе — ушел в священники. Как будто человек исчез, связь с ним прекратилась. Но ведь это не так! Отец Андрей никуда не пропал, он с нами. Это человек, который постоянно движется вперед. Может быть, немного высокопарно прозвучит, но когда такие люди рядом — это окрыляет.


Начало

— Про артистов часто пишут сплетни и всякую несусветную чушь. Как Вы реагируете на подобные публикации о Вас и Ваших друзьях?
— Ну а как реагировать? Хотелось бы, конечно, ко всем относиться с любовью, всех жалеть. Вот представьте, например: мама приходит в садик за ребенком, а воспитательница ей говорит: «Ваш сын очень злой, плохо себя ведет, сегодня он ударил девочку». А мама отвечает: «Нет, он не злой, просто у него живот болит и температура — видите? Ему плохо, он болеет». Мать не злится на ребенка. Она его жалеет и понимает, что причина агрессии в чем-то другом. Просто она его любит, а любовь все покрывает. Это правильная модель.Но я понимаю, что до такой любви мне очень далеко.

— А каким было Ваше детство? Вас ведь трое детей в семье, да? Никто не дразнил? Родителей не осуждали за многодетность?
— Что-то я такого не припомню. Напротив, детство было самым прекрасным и замечательным. Это благодаря родителям — они буквально окутали нас любовью. Сейчас я понимаю, что это был настоящий подвиг. Нам порой и пятью минутами трудно для кого-то пожертвовать, а тут… Они положили всю свою жизнь, чтобы вырастить нас, поддержать и укрепить. Внешне у нас все было как обычно, но внутри, вот эта родительская любовь — она до слез трогает. И именно потому, что нас так любили, мы ценили это меньше всего. Тепло, которое излучал дом, мы порой с легкостью меняли на что угодно, на всякую грязь. Странным образом жизнь поворачивается… К 28 годам я, как мне кажется, попробовал действительно всё, побывал в стольких комбинациях… Господь сохранил. В 28 лет я покрестился. Это было сознательным решением.

— Как Вы к этому пришли?
— Хороший вопрос… Вообще меня с детства интересовало, что такое для мужчины настоящая сила, подлинная свобода, как это обрести.

— «Тварь я дрожащая или право имею»?
— Нет, что вы, все было гораздо менее сознательно. Скорее, даже интуитивно я чего-то искал. Грызло здоровое честолюбие: мне хотелось быть по-настоящему неуязвимым и сильным. Что для этого нужно? Иметь вес в обществе? Покорить полмира? Этот поиск и обратился для меня «дегустацией» всего, что имеет отношение к силе, материальной и физической, к популярности… К 28 годам я перепробовал все варианты. И пришел в храм. Наверное, в какой-то момент я понял, что та высшая планка, на которую стоит равняться, — это Христос. Нет никого и ничего сильнее и совершеннее.
Сейчас я понимаю, что не-присутствие в храме вообще может быть смертельным. Тогда животное начало берет верх над человеческим, дух умирает. Жизнь без Таинств — это очень опасно, проверил на себе.



Герои

— В спектакле «Война и мир. Начало романа» Вы играете Андрея Болконского — это один из самых ярких мужских образов в русской литературе. Трижды в романе описано его переживание смерти — Толстому явно хотелось подвести героя к определенным, а точнее — к своим собственным выводам. В каких своих проявлениях Болконский наиболее близок и понятен Вам?
— Точно не в тот момент, когда видит над собой небо Аустерлица и уносится в неопределенное туда. Мне кажется, настоящее просветление с ним происходит в других обстоятельствах — в очень конкретных, земных, когда он существует на грани серьезного сомнения. Например, когда он понимает, что не любит свою жену, что жизнь его протекает совершенно зря, что он к своим годам ничего не сделал, и что тем не менее надо жить дальше, заботиться о ребенке, который вот-вот родится… Когда он признается себе, что не переносит своего отца — и в то же время преклоняется перед ним. Когда он ненавидит свою сестру, смеется над ее верой, в то же время понимая, что она почему-то выше его сейчас, а он жалок по сравнению с ней. Одним словом, в те моменты сомнений и полнейшего душевного раздрая, в той немощи, в которой сила Божия совершается. Мне кажется, именно в такие минуты Андрей слышит Бога. Из этого грунта, думаю, и вырос тот человек, который был под Аустерлицем, который без паники смотрел на разрывающуюся гранату и который перед смертью искренне простил и полюбил.

— Другой Ваш герой, тоже Андрей — из фильма «20 сигарет», мечется в своих сомнениях всё экранное время. Фактически он вступает в неравную битву с соблазнами. Каждая выкуренная им сигарета означает компромисс с совестью, на который он соглашается. Начинается все с малого — с невыполненного обещания, а заканчивается предательством лучшего друга. Как Вы думаете, в этой схватке Андрей — жертва или причина собственных бед?
— И то, и другое. Андрей живет в абсолютной тьме — в том смысле, что не понимает, куда идет и зачем, по каким законам течет жизнь, что в ней не всё видимо и просто, что сердце человека — это настоящее поле битвы. По фильму ему 30 лет — символический возраст, чтобы изменить жизнь. И такой шанс ему дается. Вместо этого он ищет опору там, где ее нет и не может быть, хватается за то, за что хвататься опасно, блуждает в лабиринте отношений, которые кажутся ему важными. Он как Кай с осколком кривого зеркала в глазу. Может ли он выйти победителем из этой схватки? Конечно. Как и любой человек. Иначе вся наша жизнь была бы нелепой черной шуткой, лишенной всякого смысла. Бог никогда не оставляет нас один на один с тем, кого Паисий Святогорец называет тангалашкой. Но вся сложность в том, что против нашей воли Господь в нашу жизнь вмешиваться не станет. Чтобы победить, нужно как минимум понять, Кого выбирать в союзники.

— Вы бы назвали этого Андрея героем времени?
— А что это такое? Если вы имеете в виду то, что человек обладает какими-то характерными для века чертами — ну, практически все мы ими обладаем. Так что мы все «герои». Но лично для меня герой — это как раз не тот, кто живет в плену у времени, в его ритме и комфорте, в кого оно заползает и разрушает, а тот, кто живет вне времени, кто сумел над ним подняться, стал для него неуязвимым. Такие люди и в старости остаются светлыми, радостными, как дети, пусть даже и «скафандр» одряхлел.

— В картине «Неадекватные люди» Вы играете человека, который пытается начать жизнь заново. Вам лично знакомо это состояние?
— Конечно. Думаю, как и любому. Это вообще свойственно нашей природе, как мне кажется. Другой вопрос, что гораздо реже нам свойственно желание что-то продолжить и закончить, довести начатое до точки, а не бросить на середине. Поэтому куда важнее смотреть на то, к чему мы приходим, чем на то, из какого безобразия вышли, и никого не судить, не ставить ни на ком крест при жизни, ведь пока мы живем, у нас есть возможность измениться. Равно как и не измениться, несмотря на все располагающие к тому обстоятельства.

— В «Мастерской Петра Фоменко» есть спектакль, на который практически не достать билетов. Люди встают в очередь в интернет-кассе и ждут по два года. Это «Одна абсолютно счастливая деревня» по повести Бориса Вахтина. Вы играете там одного из главных героев. Вы можете объяснить причину такого успеха?
— Мне кажется, дело в том, что этот спектакль очень прост: это история настоящей войны, она написана настоящим человеком и поставлена Петром Наумовичем Фоменко так, как будто ее не трубят, а рассказывают тихо и внятно, при этом глядя в глаза. А ведь это и есть настоящий разговор.

И потом, ведь там удивительная героиня Полины Агуреевой. С самого начала она — счастливый человек, это очень важный мотив всего спектакля. Даже когда она страдает, даже когда теряет любимого. Ведь она очень стремится жить, причем жить честно, она человек настоящих, чистых, искренних чувств. Она верит в любовь, в Бога, хотя напрямую об этом и не сказано. В самом начале спектакля о ней поют: весела и рада без песен и без наряда, любит простого парня, смеется звонко, ничего у нее нет, а ей ничего и не нужно, кроме простого счастья. Разве это не одухотворенный человек? В некотором смысле это еще и история восхождения женщины, которая, проходя через искушения, сохраняет и даже умножает свое счастье. В финальной части спектакля все герои на сцене — в белом, они все уже существуют в каком-то другом пространстве. Конечно, это прообраз рая.

— Смотрите: я спрашиваю Вас о ролях и героях, а Вы отвечаете про жизнь с христианским смыслом. Тогда вопрос о Первоисточнике. Кто у Вас любимый библейский автор?
— Когда апостол Павел пишет о любви — это, конечно, программа на всю жизнь. А из Ветхого Завета меня глубоко впечатлил Экклезиаст. Ведь этот человек был царем, при котором империя достигла своего наибольшего расцвета, и царство было во всей полноте. Это не писатель, воздвигший в своей голове воздушные замки, а великий правитель, который здесь, на земле все это построил, насадил сады, имел все, что только пожелаешь. И когда такой человек говорит, что все это ничего не стоит, — это не может не поражать, потому что это правда, потому что это подкреплено бытием.


Фото ИТАР-ТАСС


Пономарь

— Вы алтарничаете в храме. Наверняка ведь бывает, что девочки-поклонницы приходят поглазеть на «живого Любимова»?
— Да нет… В храм вообще девочек немного приходит, это же не совсем обычное место. Вот если бы я работал продавцом в магазине, наверное, шли бы куда охотнее. А так… Для девицы, которая просто хочет «поглазеть на Любимова», затащить себя в храм — это, наверное, слишком круто. Может быть, если бы Майкл Джексон, Царствие Небесное ему, служил алтарником в православном храме, любопытные приходили бы. Кстати, я не считаю, что это плохо. Человек может прийти из любопытства — а уйти совсем другим, в храме всякое чудо с людьми бывает.

— Но Вы понимаете, что в наше время известный человек, открыто исповедующий Христа, — это уже миссионер?
— Конечно, понимаю. А что в этом такого? Ну, если Господь сейчас возводит все это в такой градус, значит, для кого-то это нужно, верно? Вот в вашем журнале вышло интервью с прекрасной, талантливой, очень красивой Марией Мироновой, она говорит о своей вере. Может быть, для кого-то именно ее слова прозвучат в решающий момент, кто-то прислушается к любимой актрисе.

— А зачем Вам это послушание алтарника? У Вас ведь и так все есть: талант, известность, Вы служите в одном из лучших российских театров, снимаетесь в кино, у Вас поклонники, расписанный график…
— А вы считаете, что все это имеет какой-то самостоятельный смысл? Я так не считаю. А жить, не имея смысла, как-то непросто, невозможно почти. Может быть, мое присутствие в храме — это вообще единственная реальная грань, которая позволяет себя хоть как-то с вечностью соотнести. Поэтому я очень рад, что мне предложили стать пономарем. Я сразу согласился. Хотя сам бы никогда не дерзнул этого попросить.

— Актерскую профессию долгое время считали особой зоной духовного риска. И хотя отношение к артистам изменилось, суть ремесла прежняя: вы проживаете чужие жизни. Это не опасно? Не было мыслей все оставить?
— На эту тему есть очень хороший анекдот из жизни. Дастин Хоффман и сэр Лоуренс Оливье вместе снимались в картине «Марафонец», где режиссер Шлезингер не использовал никаких спецэффектов, кроме человеческого ресурса. И американец Дастин Хоффман, чтобы вжиться в образ, ночевал под мостами, ходил грязный, заросший... А сэр Лоуренс Оливье всегда приходил чистым, вымытым и выбритым. На немой вопрос Хоффмана о разнице школ сэр Лоуренс Оливье ответил: «А играть не пробовали?»

Что же касается ухода из профессии — нет, я не считаю, что это нужно. Напротив, надо хорошо делать то дело, на которое Господь поставил. Ведь и у Него была профессия — Он был плотником. И я просто уверен, что плотничал Он хорошо. Конечно, у актера должен быть внутренний ценз — так же, как и в любом другом деле. Надо ясно понимать, с каким материалом ты никогда работать не будешь, пусть хоть Стивен Спилберг снимает это кино. Точно так же, например, чиновник не должен брать взятки, пусть хоть миллион принесут. Мы ведь на работе — такие же христиане, как и в храме. И важно, чтобы не смещался внутренний курсор. Вот только понять, сместился или нет, бывает непросто. Для этого надо иметь здоровую душу. Лично мне до этого далеко, но я пытаюсь лечиться — через Таинства Церкви. Мы же готовы неделями лечить грипп, а тут — болезни посерьезнее.

— Когда человек в сознательном возрасте приходит в храм и меняет жизнь, ему сразу хочется, чтобы все вокруг тоже стали христианами. И начинаются замечания, проповеди не к месту, резкие оценки… Вы этого избежали?
— Я это бросил. Ну а зачем? Я подумал: вот как Господь на нас, наверное, смотрит? Почему Он нам помогает? Мне кажется, потому, что мы для Него как дети малые, Он нам сострадает. Вот вышел ребенок на улицу погулять, в чистом комбинезончике, красивый такой. Шаг сделал — а там лужа, он промок, полез куда-нибудь и — дын! — головой об трубу, и снова в лужу сел. Мороженое ему дали — он его уронил, причем на себя… В общем, через полчаса весь уже уделался так, что без жалости не взглянешь. Мне кажется, Господь на нас именно так и смотрит. И жалеет. И какие тут могут быть резкие оценки, когда сам в той же луже сидишь… Ну а что касается людей вокруг — тут, думаешь, не навредить бы своим правдорубством. Конечно, правду говорить надо, и вещи называть своими именами тоже надо, белое — белым, черное — черным. Но только эта правда должна быть сказана с любовью, а если нет — то лучше промолчать.



Благодарим Светлану Бердичевскую за помощь в подготовке материала

Фото Владимира Ештокина