Журнальный вариант

 

Я прилетел в Моздок 22 декабря 1994 года, через десять дней после начала войны. Поездке предшествовало утомительное получение аккредитации, которая более десяти лет так никому и не понадобилась.

ИЛ-76, забитый угрюмыми военными, открыл рампу, и мы вывалили на «взлетку». Офицерам подали машины, и они исчезли. Я остался один в ночном тумане. Куда идти – неизвестно. Двинулся по направлению маячивших огней. Летное поле быстро закончилось, и я утонул в вязкой глине. Вокруг никого. Справа – плакат с надписью: «Проход по одному строго запрещен, стреляем без предупреждения!» Я начал сомневаться в целесообразности командировки. Вдали показалась одиноко бредущая фигура. Застыл в страхе, но фигура прошла мимо и растворилась. Двинулся далее в думах о разумности невыполнения приказов.

Через двести метров увидел каких-то солдат и узнал, где штаб. К счастью, секрет мне быстро выдали, и после недолгих проволочек я пробился в помещение. Встретил полковника Васю Панченко, он не выразил особой радости и тут же исчез. Хожу в одиночестве. Набрался духу и решил зайти в какой-нибудь кабинет. Зашел. За столами сидели офицеры и внимательно что-то рассматривали. Надо отметить, что столы были пусты. Представился: «Фотокорреспондент газеты „Щит и меч“». Никакого восторга.

Наверно, так и стоял бы до сих пор, но вошел генерал, радостно со мной поздоровался, и мое положение бедного родственника изменилось. Мне часто приходится упоминать генералов просто потому, что в России их гораздо больше, чем солдат. Меня тут же направили в кубрик к вертолетчикам. Получив койку, обрадовался. Я узаконивался. Только рация у них хрипит непрерывно.

Пару дней ходил за всеми, кто попадался: «Возьмите в Грозный». Но вскоре стало ясно: войск в Грозном нет, и никому не понятно, что делать всей прибывшей военной армаде. Совещания в штабе проводились каждый день при полном всеобщем молчании. Правда, иногда командующий ВВ Анатолий Сергеевич Куликов протяжно говорил «Да...а », и это вызывало всеобщее оживление, чего не скажешь про «угу» – оно произносилось отрывисто и реакции стратегических партнеров не вызывало.

Неожиданно меня хватают, говорят: «Летишь в Хасавюрт». Я счастлив, в глазах уже стоят гениальные кадры. Из Моздока вылетели сначала в Кизляр. Вертолет сел на долгих три дня – погода декабрьская. Каждjt утро мы приходили на вертолетное поле. Ложились на пол в маленьком здании аэропорта, впоследствии сожженном Салманом Радуевым, и до двух тупо лежали, после чего отправлялись на обед. Вдруг дали «добро», и наш МИ-8 с ростовским ОМОНом взлетел.

Минут через двадцать мы сели под Хасавюртом. Оказались на поле вдоль трассы «Кавказ»/ Что это было – невозможно вообразить. Я ходил по пояс в непролазной грязи среди дымящихся труб вырытых впопыхах землянок, где вповалку спали не раздеваясь уставшие, голодные, немытые и замерзшие люди. Пребывание в скотских условиях называлось несением службы и не вызывало возмущения. «Мы не рабы, рабы не мы» из букваря никто не помнил либо не читал. Фильм, подобный «Броненосцу „Потемкин“», снят не будет, и мускулистая рука рабочего класса не поднимется никогда. Тыловые и прочие конторы, занимающиеся организацией как снабжения, так и быта, никогда не слышали о наличии у людей естественных потребностей, впрочем, не забывая о собственных. Слова «тепло» и «туалет» были вычеркнуты из их мозгов, но наградные листы аккуратно и с любовью готовились и подписывались в Москве задолго до отъезда. Все это напоминало Сталинградскую битву по ее окончании. Ко второму прибывшему вертолету ринулись ребята покрепче – за дровами. Дрова расхватывали кто успеет – джентльменов не было.

Когда расхватали, я сел в освободившийся от дров вертолет. Это был Ми-26 по прозвищу «корова»/ Перед нами взлетел Ми-8 с ростовскими ребятами. Мы направились обратно в Кизляр. Через несколько минут вижу: внизу стоит на летном поле вертолет на одном колесе, под другим – ящики. Оказалось, вертолет задел мачту ЛЭП и пилоты чудом спасли людей и машину. После аварийной посадки один сержант схватил пятидесятикилограммовый ящик с гранатами и ринулся с ним из вертолета. Мужики все в синяках и шоке. Родина оценила подвиг своих героев – их отправили в Ростов.

Потом сутки разговоров в Кизляре. Рассказов об отсутствии йода в госпиталях, солевых растворах вместо него, про жизнь и все на свете. 28 декабря я снова в Моздоке. Познакомился с генералом Виктором Воробьевым. Он предложил мне ехать освобождать станицу Ищерскую. Снова появилась надежда что-то снять. 29 декабря в три часа ночи пришел к генералу. Он посадил меня к своей охране в автобус, сказал: «Корреспондента охраняют все!» Мужественные лица краснодарских спецназовцев повернулись ко мне с уважением. Все с автоматами, гранатами, пистолетами, бронежилетами. Появилась надежда на сохранение жизни. Огорчала двухсотлитровая бочка с бензином посреди автобуса, но это пустяк – долго мучиться не придется.

Ищерская – тридцать километров от Моздока, это территория Чечни. Что нас ждет там? Пятикилометровая колонна танков, пушек, БТР, то есть несметное количество людей, постоянно меняя направление (как выяснилось, из-за отсутствия карты и незнания местности), дошла до цели.

Перемещение наше проходило достаточно нервно. Казалось, все ждут нападения, внезапного и жестокого. Выставились на перекрестке. Генерал приказал при подозрении брать жестко, только не сказал, кого подозревать. Надо думать, всех. Тут же положили в снег пассажиров «Жигулей» с ребенком. Крик, детский плач. Генерал отметил, что так делать нехорошо. Как хорошо, не сказал. Собрали митинг. Генерал неубедительно рассказывал о наведении порядка. Чеченцы в ответ посоветовали сначала у себя навести порядок – заплатить зарплаты и пенсии, остановить преступность. Плакаты с надписями «Ельцин убийца! Матери, заберите своих сыновей!» смотрели на нас. Ответить что-либо было трудно. Ко мне, видя, что я гражданский, стали обращаться с аналогичными высказываниями. Что ответить людям, простым людям? Политрук я никакой. Да и вообще – всего лишь фотокорреспондент. Спросил генерала. Он пробурчал: «Я и сам не знаю, я милиционер. Опер. А командую войсковой операцией». Погиб Виктор Васильевич Воробьев 7 января 1995 года в Грозном. Говорят, это он отказался вести милиционеров на штурм Грозного 31 декабря.

Оставив на железнодорожном вокзале милиционеров, мы радостно умчались. Колонна дошла быстро. Милиционеры со станции Ищерская, бросив вооружение, убежали за нами следом. На следующий день новое войсковое соединение вернуло весь их скарб. Чеченский дед, все это охранявший, был бдителен и честен.

Я вернулся в свою комнату в Моздоке. Жизнь кипела. Рация верещала. Задача выводить вертолеты на посадку выполнялась. Слышу из рации вопль: «Меня обстреливают! Меня обстреливают!» Все смолкли. Ужас – война пришла к родному дому. Стало ясно: на Моздок, на военную базу напали проклятые чеченцы. Но стрельбы вокруг нас не было. Что-то здесь не так. Впоследствии выяснилось: пьяный прапор открыл огонь из автомата по садящемуся вертолету. Спасибо ФСБ, они его скрутили и отвезли допрашивать на принадлежность к врагу. Прапор признался во всем.

31 декабря 1994 года за полчаса до Нового года я вернулся в Москву. В метро мы входили все трое в военной форме. Грязные, с черными лицами. Милиционер рванулся, увидев нас. Сделав шаг, отвел взгляд. Понял, откуда мы. А война только начиналась.

Через несколько дней я вернулся в Моздок, явился в штаб и стал проситься в Грозный. Надоел всем и был отправлен с колонной через Толстой-Юрт. Перед отправкой выдали форму с бушлатом и сапоги с портянками. Перед этим поинтересовались, умею ли я пользоваться исконно русским изобретением. Мы двигались через Толстой-Юрт, проехали его и остановились перед Сунжей. С высоты был виден Грозный. Вокруг стояли орудия и вели огонь. В отдалении лежал сгоревший вертолет. Солдаты резали корову. Начальство оглядывало позиции. Это было похоже на линию фронта. Но только похоже – линии фронта не было и не могло быть. Была партизанская война, война по всем закоулкам. Над Грозным летала «сушка», из нее дымящейся иглой вырывалась ракета, новый заход и новая ракета. Грозный в клубах дыма, разрывах.

«Ну что, журналист, поедешь? Дальше пути назад не будет», – сказал мой сопровождающий. Мы двинулись в чужой, казалось, никогда ранее не доступный для нас мир войны. Я сидел и смотрел в блистер. БТРы, похожие на бульдозеры, шли, зарываясь в землю, их выталкивали другие, подталкивали третьи. Убитые коровы, гигантских размеров, лежали вокруг. Разбитые дома дополняли безрадостную картину. Наша колонна, ощетинившись стволами, шла мимо кладбища. Вокруг лежала разбитая техника. Сгоревший танк, упершийся в полумесяц памятника на мусульманской могиле, был горестным символом грядущих сражений. Через несколько дней я пытался найти его, но он пропал, оставшись только в воспоминаниях.

Наконец мы добрались до базы. Этот бывший молокозавод стал нашим домом и крепостью в мире, где мы были нежелательными пришельцами. Пристанище для нескольких сотен милиционеров из многих городов России, привезенных в Чечню на две недели для восстановления конституционного порядка. Командировки их впоследствии продлевались до полугода – по мере установления порядка. Меня встретил Виктор Николаевич, начальник группы врачей, забрал к себе в кубрик, и только потом я понял, как мне повезло. У врачей было все, к ним тянулись, порой небескорыстно.

Мое проживание у докторов позволяло быть в курсе всех событий. Вечерами к законным владельцам спирта стекались гости. Там я узнал о потерях ночного боя 31 декабря – об уничтожении 70% вошедшей в Грозный техники, примерно 200 единиц, о немыслимом количестве погибших. Об истории лейтенанта, расстрелявшего отделение солдат и перешедшего на сторону чеченцев.

В первых числах января в Грозном умер от раны милиционер Леша из Пензы. При прочесывании северных окраин Грозного его ранили мародеры. Я сидел рядом с ним и держал капельницу, когда его везли в Толстой-Юрт.

Днем к воротам завода приходили мирные жители. Врачи лечили их и, кто мог, поддерживали продуктами. Как-то пришла русская женщина, медсестра, и рассказала, что у нее лежит солдатик без сознания. Зовут Витя. Он из Тольятти. Чеченский врач Мовсар, который заботился о нем, сказал,что он может выжить – нужна операция нейрохирурга. Мы с доктором Юрой Николаевым забрали его из квартиры женщины и отвезли в госпиталь Северного. Судьба этого мальчика похожа на судьбу многих. 31 декабря начался штурм Грозного со всех направлений. Витю привезли в 9-ю горбольницу 2 января, рассказывал мне чеченский врач. Солдат лежал в без сознания, кричал «мама», иногда приходил в себя, и они узнали, как его зовут и откуда он. Через некоторое время привезли раненого боевика. Врач сказал сопровождавшим, что лежит раненый русский. Они трогать его не стали. «Но дураков хватает везде», – вздохнул доктор, и Витю перевезли на квартиру. Жители поддерживали его, но у них и самих ничего не было. В тот год был небывалый урожай фруктов, но все банки с компотами ушли на тушение пожаров после бомбежек.

В апреле 1995-го боец, охранявший морг в аэропорту Грозного, рассказывал, как в госпитальной палатке тела лежали штабелями, снизу до потолка. Утром увозили, к вечеру опять было доверху. А охранял он его весь январь. Идея ночного штурма при полном превосходстве в технике и тогда еще живой силе, безусловно, могла прийти в голову гениальным стратегам. Так генерал-министр обороны Грачев отмечал свой день рождения.

Вечером передвигаться по заводу было невозможно без знания пароля. Пароли менялись каждый день и были весьма романтичны. «Сочи» – ответ «Ялта», «Сухуми» – «Адлер». Но если ты забыл пароль, приходилось падать в лужу с криком: «Свой, ребята, не стреляй!» Ребята отвечали веселым смехом, иногда очередью в воздух. Вечером топили брикетами с торфом свой кубрик, дым от «буржуйки» забивался в легкие и не давал покоя шахтерским кашлем.

 

Привезли раненого чеченца, он вез маму на кладбище, наехал на «растяжку», и его всего посекло осколками. Врач осмотрел: «Надо везти в больницу и вывозить из Чечни. Он не выживет. Здесь сыро, пойдет нагноение». Погрузили его в БТР и повезли в больницу. Надо сказать, карт Грозного ни у кого не было. На улице темно, прильнул к блистеру БТР. Наверху из люка смотрел на дорогу майор, руководя движением матом и ногами. Водителю это мало помогало. На парня орали: «Вправо, влево» – и дополняли обещаниями немедленно «пришить» Стрелок в башне признался мне, что едет первый раз и не знает, как стрелять. Перспектива поездки была неоднозначной. По дороге расспрашивали: «Куда ехать?» Никто не знал, но направление давали. В кромешной темноте дорогу освещали огненные смерчи и взрывы. Нашему БТР надо было все время двигаться, не торчать на месте – только это могло нас спасти от гранатометчика. Наконец подъехали к тому, что называлось больницей. Это был подвал с солдатом, охранявшим вход и курившими рядом офицерами. На носилках понесли раненого. Вокруг горели дома, в десяти метрах пылал «Урал» со снарядами и, казалось, взрывается все, что вообще существует. Но люди не обращали на это внимания. Это были другие люди, «особого склада, сотканные из особого материала». Влетели в подвал, который был заставлен койками, в мареве мелькали врачи.

Оставив раненого, рванули наверх. На мне была камера. Солдат-постовой зашептал: «Сними, сними вокруг!» Вдоль подвала лежали тела убитых. Поодаль гора конечностей. Хотелось скорей бежать отсюда. Стал снимать. Майор заорал: «В машину!» Снова прильнул к блистеру. Мелькнуло детское лицо солдата-калмыка в каске с испуганными глазами, молящими о жизни. «Нам поможет Бог!» – проревел майор. Мы вернулись.

На территории завода стояли два 120-миллиметровых миномета, судя по почти вертикально поставленным стволам пуляли куда-то рядом. Несколько солдат, лениво передвигаясь, периодически закидывали в ствол мины. Я пристроился с фотоаппаратом, ребята оживились. Один подошел ко мне с просьбой: «Вы меня сзади не снимайте, а то у меня штаны дырявые». Я, конечно, не стал огорчать стеснительного парня. Шнурки на армейских ботинках приходили в негодность через три дня, сами ботинки существовали еще неделю. Мечтой каждого солдата были трусы, но это была совсем недостижимая мечта. Про носки и говорить нечего, их заменяли тряпки.

Каждый день вечером уходили БТРы на блокпосты менять смену. Забитые сверху донизу машины шли в какую-нибудь точку, откуда велся огонь по противнику. «В той стороне «чехи», там «калужцы», туда ни-ни» – сообщал инструктировавший офицер. Сидя у разведчиков, я слышал мат по рации. «Прекратите нас обстреливать, свои!» Своим, как всегда доставалось больше. Командира Волгоградского ОМОНа представили к званию Героя России. У них было более 40 контуженых. Ребята установили миномет в доме, и после каждого залпа количество контуженых прибавлялось. Героя почему-то не дали. В перерывах между боями переругивались с чеченцами. Популярен был анекдот: «Эй, чечен, сало хошь? – И какий чечен не ист сало!» – слышалось в ответ. Несмотря на популярность анекдота, наличие батальона украинских бойцов остается под большим сомнением. Как и рассказы о получении в день по тысяче долларов боевиками. «Белых колготок», снайперш из всех прибалтийских республик я не видел, но количество рассказов об их подвигах было впечатляющим.

Торговля существовала всегда и везде. Автомат Калашникова стоил четыре бутылки водки, пистолет Макарова – десять. Трофейное вооружение хранилось рядом с нами за хиленькой дверью с символическим замком. Охранял его майор, вечно, мягко говоря, «подшофе» Там хранились отобранное и найденное оружие, снаряды, патроны. Запомнился автомат «Борз» – волк в переводе. Его изготовляли на заводе «Молот» в Грозном. Говорили о нем как о вершине технических достижений режима Дудаева. Чертежи прибора хранились там же. «Да, пускай заведует складом алкоголик, но человек-то у нас есть» – с гордостью говаривало начальство. Впоследствии склад вместе с чертежами уничтожили софринские саперы. Майор стал подполковником. Пронесся клич: «Боевики на соседней улице в доме сидят». С отменным умением запрягать выехали полусотней милиционеров на двух БТРах, окружили сборище. Через пару минут вывели человек шесть мужчин среднего возраста. Они не сопротивлялись. Впервые увидав нарушителей конституционного порядка, был разочарован. Отряд представлял собой подвыпившую компанию без кавказских бород и оружия, в сильно поношенной одежде. Один на костылях без ноги. Впечатления, что это ударная сила Дудаева, не было. Их притащили на молочный завод и коллективом избили во дворе в присутствии генералитета, с завистью поглядывающего на активистов. Комсоставцы двигали в такт движений основной массы увлеченных профессионалов бульдожьими челюстями и пудовыми кулаками, дружно ощущая будущее тепло рук главнокомандующего с новыми погонами и орденами. Операция удалась! Принадлежность к боевикам определялась по синяку на правом плече, предположительно от автомата, мозолю на указательном пальце, предположительно от курка автомата, либо огнестрельных и иных ранений на теле, предположительно полученных во время участия в боях. При наличии бороды вероятность убийства была стопроцентной. Иные любители наведения законности могли отправить человека на тот свет по одному подозрению в связи с инсургентами или за непонравившийся взгляд. Вожди всячески способствовали самосуду, покрывая или не замечая преступления. Чеченское население предупреждало о возможности подобного уже на территории России. Общественность была глуха и прислушивалась лишь к кремлевским пропагандистам.

Моральное состояние войска было на уровне. Я помню, высадившиеся 31 декабря 1994 года в Моздоке спецназовцы интересовались: «Где этот Грозный?» Узнав, что в 120 километрах, рассказывали, как брали Белый дом в Москве. Их вооружение и экипировка были внушительными. Только пачки с сахаром в полиэтиленовых пакетах делали их какими-то домашними, а псевдонимы, которыми их наделило руководство, не внушали уверенности. Один здоровый детина показывал мне удостоверение редакции и говорил, что журналист. На мой вопрос о других сотрудниках редакции стушевался и, посматривая на коллег в форме, умолк. Правительство выделило деньги на выкуп пленных, и за будущее можно было быть спокойным. Деньги пригодились. За некоторых приходилось выплачивать по нескольку раз. Основной их части нашли более достойное применение. «Война спишет все» – любили повторять тогда руководители.

10 января было объявлено перемирие на один день. Задачей было собрать убитых по всему городу. Количество их осталось неизвестным и по сию пору, через пятнадцать лет. Я шел по улице с глухими заборами, частично разрушенными, около каждого дома горели газовые факелы – как «вечный огонь» или признак обитания. Жителей не было видно. Шел, оглядываясь, стараясь быть невидимым, не знаю, насколько это было возможно. Стояла тишина. Неожиданно навстречу вышел отряд матросов в черных бушлатах. Построенные рядами, они куда-то маршировали с автоматами в руках. Учитывая, что в Моздоке находился отряд боевых пловцов МВД, удивления это не вызвало. К войне были готовы на всех фронтах! Вспомнилось: «Чужой земли не надо нам ни пяди, ну а своей вершка не отдадим». Вслед за моряками появились и жители. Взявшись под руки, шли четыре девушки. Накрашенные и приодетые, шагали они посреди улицы, радостно улыбаясь. Автоматная очередь, раздавшаяся вдали, не испугала их, привыкших за месяц ко всему, и только близкая стрельба заставила слегка пригнуться и прижаться к домам. К счастью, она быстро прекратилась. «Мужик!» – услышал я. Меня позвал человек лет пятидесяти. Настоящий казак с пшеничными усами, доброжелательный и слегка пьяный. «Что вы здесь делаете? Хату бэтээр разворотил. Что делать? Мы здесь 350 лет живем, сами разберемся. Заходи в дом. У меня живут четыре чеченские семьи».

Мне много приходилось беседовать с русскими, живущими в Чечне. Мнения их были противоположные. От полной поддержки до полного неприятия нашего присутствия. Ожидание прихода российских войск и последующего наведения порядка присутствовало у всех национальностей, но быстро наступило разочарование. Люди говорили о малом количестве сторонников Дудаева – две тысячи, не более. Постоянно напоминали о большом количестве оставленного оружия. Вопрос: «Зачем вы это сделали?» – звучал постоянно. Бомбежки, гибель близких, недоверие к жителям со стороны России, мародерство сделали свое дело. Количество сторонников сепаратизма увеличивалось. 13 января формировалась колонна беженцев. Это было рядом, на консервном заводе. Жители всех возрастов пришли туда. Вид их и рассказы были ужасны. «Мы не беженцы, мы погорельцы», – постоянно повторял один старичок, завернувшийся в синее одеяло. Горестно было видеть этих людей, претерпевших все лишения жизни, а напоследок бомбы и ракеты на голову. Всех волновал вопрос: «Надолго ли они уезжают?» Самые пессимистичные прогнозы не превышали двух недель. Но жизнь отмерила иной срок.

Мои ежемесячные поездки превратились в непрерывный фильм ужасов. Судьба тысяч людей, оказавшихся в нечеловеческих условиях, неспособность власти решить проблему конфликта была естественной болью. В Москве я видел веселящихся людей, далеких от войны, занятых заботой о себе и своих близких. Меня спросил пожилой чеченец: «В Москве интересуются, знают, что здесь происходит?» Медленно стал отвечать ему. Он сразу все понял: «Конечно, у людей свои проблемы, семьи – это ясно. Кто в Москве знает, где находится Чечня, Грозный? В лучшем случае читали Лермонтова». А в 1995 году «Валерик» знал каждый житель Грозного. Январские бои продолжались с неослабевающей силой. Федералы бомбили город точечно – установками «Град» и ракетами. Нас иногда предупреждали о бомбежке. Бомбили к вечеру. Мы спускались в глубокий подвал, но и там потряхивало. Сидеть прислушиваясь надоедало, и, таясь от начальства, мы быстро выныривали на поверхность. В небе летали кометы, несущие смерть, а к грохоту все были привычны. Основной целью был дворец Дудаева, бывший обком партии. Знамя к водружению было подготовлено, время шло – но знамя все не требовалось.

К началу февраля сообщили, что боевики выбиты. Город, основанный в 1818 году, перестал существовать. Измученные двухмесячными непрерывными авиа- и ракетными ударами, вылезли из подвалов жители. Солдаты искали в развалинах убитых. Мирное население занималось тем же. На улицах, смешанные с пылью, лежали куски мебели и одежды, стекол, обоев. Валялись неразорвавшиеся снаряды, части ракет, да и сами ракеты, которые местные шутники называли гуманитарной помощью. На все это смотрели скелеты разбитых домов и стволы деревьев без веток. Дышать было трудно. Эту смесь тумана, гари и пыли приходилось перед вздохом жевать, после чего она тяжелым комом падала внутрь, доходя до стелек. Раздался крик: «Боевичка!» Кричал солдат похоронной команды, нашедший тело женщины. В ее противогазной сумке лежал паспорт. В паспорте записаны двое детей. Ее добавили к лежавшим в грузовике телам. Жители хоронили погибших во дворах, об этом напоминали многие кресты. Потом могилы перенесли на кладбище. В результате авиаударов из подземных источников появилась горячая радоновая вода. Женщины ходили в Черноречье и стирали белье у образовавшихся источников. Воду пили коровы. Самостийно возникали базары, и жизнь стала восстанавливаться. Только по ночам стрельба велась практически непрерывно, но нее никто не обращал внимания.

В марте колонной поехали в Шали. Крупнейшее в мире село, примерно сорок тысяч населения. Генерал Куликов вел переговоры. Я спрыгнул с БТР и, расхаживая рядом, присматривался, что бы снять. Ко мне подошел мальчишка лет четырнадцати. Спросил, как меня зовут, но сам не представился. Я предложил ему банку консервов. Он гордо отказался. От шоколада тоже. Стал уговаривать – не помогло. Горец. Парень медленно ходил вокруг, высматривал и запоминал. Спрашивает: «Надолго вы приехали? Как зовут офицера?» Я посоветовал ему спросить самого офицера. Естественно, паренек разведывал. Лишь бы гранату не кинул в БТР. Такие случаи бывали неоднократно. Конечно, дети гибли. Гибли и солдаты. Я встречал бойцов, с плачем рассказывающих об этом. Встречал и матерей с безумными глазами, тщетно разыскивающих своих детишек много месяцев спустя. Весной распустились деревья, появились цветы. В убитом городе торговали тюльпанами. Они росли в большом количестве среди развалин. Трогательный бизнес приносил мизерный доход торговцу, но согревал душу многим. Одним из согревших душу был Володя Вологин – начальник пресс-службы, получивший букет на свой день рождения.

15 апреля 1995 года колонна швейцарского Красного Креста шла на юг. Машины с продовольствием сопровождали российские БТР, командовал колонной полковник Зайцев из Новосибирска. Я сидел над вторым колесом, слева. Яркое солнце, синее небо радовалo и веселило. Зелень скрывала последствия войны, ничто не вызывало тревоги. Мы должны были провести гуманитарную помощь и встретить машины на обратном пути. Контактировать с боевиками не входило в нашу задачу, и это было приятно. С нами ехала группа операторов телекомпании «Мир», они освещали деятельность гуманитарной организации.

Мы быстро докатили до Старых Атагов и стали перед Аргунским каналом. Расстояния в Чечне небольшие, истребитель пролетает с севера на юг за две минуты. Сотрудники Красного Креста вели с кем-то долгие переговоры, а я снимал солдат – редкий случай, когда все были в хорошем настроении. Подали сигнал, и наш БТР первым медленно начал двигаться по мосту. Раздался взрыв справа, тут же подо мной яркая огненная вспышка второго. Оглянулся. На машине никого. Башня угрожающе задвигалась в мою сторону. Обстрел был возможен в мою сторону с села. Пополз по броне в противоположную сторону. Боялся башенного пулемета. Край БТРа, падаю вниз головой, от удара перевернулся, ползу куда-то. Раздается третий взрыв. Стрельба. Рядом валяется снайперская винтовка СВД. Размышляю, откуда меня прихлопнут. В дыму вижу солдата, кинувшегося в подбитую машину. Выносит ящики с патронами. Стрельба стала затихать. Появился милиционер, спрашивает: «Винтовку не видал?» Показал рукой. Вдали, пригнувшись, бегут сотрудники Красного Креста. Стали помогать раненым. Самый тяжелый – полковник. У него открытый перелом ноги. Забинтовали. Вместо шины привязали рожок от автомата. Водитель бронемашины, молодой парень с глубокой раной головы, долго матерился о потере машины, служить оставалось месяц, и утрата зеленого друга на колесах была тяжела. Бойцы с БТРа, народ тертый, соскочили первыми, поотбивав себе задницы. Бинтовать им было нечего. Приехавшие саперы разминировали весь мост. Мин ПМ-57 было десять, осталось семь. Они не детонируют, и поставлены были неграмотно. В общем, воевали мы с пастухами и козлами, как говаривал незабвенный генерал Шаманов. Положили народу много, но за ценой-то не стоим.

Раненого полковника отнесли в машину, меня с перевязанной головой посадили рядом и отправили в госпиталь. Доктор Охримчук зашил мою голову, выдал справку и отправился закрывать своим телом журналистку Лурье из «Комсомольской правды», спасая от осколков после взрыва гранаты. Журналистку наградили, врач получил страховку за ранение. Подвиг совершить может каждый, трудно сделать, чтобы о нем все узнали. Через пару дней я пришел в редакцию забинтованный, надев черную шляпу для маскировки. Заходил в разные кабинеты и долго не понимал взгляды странно-ошарашенных коллег, хотелось сказать: «Это я, Юрка, какого черта вы на меня так смотрите?!» Домой стали звонить приятели – намереваясь встретиться и даже, как мне казалось, потрогать. Потом все выяснилось: радио «Маяк» три раза передало, что при взрыве БТРа я погиб. Слава богу, количество моих родственников весьма ограничено, что не скажешь о товарищах, в беседах с которыми приходилось доказывать свое существование и по неопытности выпивать не одну бутылку водки. Сотрудники Красного Креста благодарили солдат за свое спасение и сделали фильм. В условиях критики действий российских войск на территории Чечни это был сильный ход в нашу поддержку. Наша пропаганда не оценила их действий и скромно помалкивала, продолжая исподтишка обвинять Красный Крест в пособничестве бандитам.

В июне 1995 года прошла моя фотовыставка в Государственной Думе, посвященная войне в Чечне и проведенная по инициативе депутата Евгения Логинова, с которым я жил в одной палатке в Грозном. Депутаты тогда были более похожи на людей, заботящихся о благе народа, и даже ему способствовали.

 

14 июня Шамиль Басаев с отрядом террористов захватил больницу в Буденновске. Количество заложников было огромным, числа их никто не знал, сообщалось о более 1500 человек, в основном женщин. Руководитель ФСБ Сергей Степашин говорил об отсутствии практики освобождения такого количества заложников. Полагаю, что о практике освобождения меньшего количества Сергею Вадимовичу также было неизвестно. Атаковали в лоб и несли большие потери. От криков женщин: «Не стреляйте», поставленных боевиками в окнах, сжимались сердца. Приехал Сергей Адамович Ковалев и вывел первую партию – семьдесят человек. Корреспондент радио «Свобода» Андрей Бабицкий под ураганным огнем шел в больницу передавать оттуда информацию. Врачи сутками делали операции, я не узнавал своих старых друзей – они падали, но не отходили от операционных столов. Совместными усилиями заложников освободили. Террористы ушли.

Прошло еще полгода поездок, ожиданий вертолетов, поисков пристанища для ночлега. За долгое уже время у меня появилось множество знакомых и друзей, готовых помочь. Один из них – Виталий Носков, писатель. Вот с ним мы и отправились через Краснодар в Чечню 8 января 1996 года. Нас встретил старый друг Володя Вологин. На следующий день привел к начальнику УВД Краснодарского края взять интервью. Беседуем, и он, между прочим, сообщает, что в Кизляре Салманом Радуевым захвачена больница, разгромлен аэропорт, сожжены вертолеты. Самолет в Махачкалу вылетает через два часа. Вежливо интересуюсь, не возьмут ли нас. Никаких проблем. Это всегда так – даже при хорошем отношении к прессе лучше от нее избавиться! Вот и летим мы со знакомыми суровыми лицами спецназовцев и омоновцев. Через час уже все друг друга узнали, вспомнили нашу совместную жизнь за совсем маленький период с точки зрения истории, но большой для одного человека. Многих встретить не придется никогда.

В аэропорту нас ждали автобусы. Мы двинулись в Кизляр, проезжая мимо орудий, танков, бронетранспортеров. Все, что стреляет, давит, убивает. «Да… заложников едем освобождать, танков маловато…» – горестно вздохнул командир отряда. Поздно вечером приехали. В штабе, как всегда, были никому не нужны. Отправили спать в спортзал на маты. Света нет, в окнах сидят бойцы с гранатометами. Восторга от соседства я не испытывал, размышляя, что не мешало бы найти местечко поспокойнее. Слышу знакомый голос начальника штаба Кизлярского батальона. Попросился к ним. Отправили отдыхать в пустую казарму, коек сколько угодно, никого нет. Окна открыты. Юг. Заснул. Проснулся от автоматно-пулеметных очередей, которые не стихали до утра. Бойцы сидели по паре у каждого окна и метелили по всему, что движется. Кизлярская больница оказалась в ста метрах, через дом. Военный опыт не подвел – место оказалось прямо здравницей! Командир батальона всю ночь корректировал стрельбу. Я сидел и курил в центре здания в маленькой комнате. Обсуждали перспективы. «Не долбанут ли по нам из гранатомета?» – размышлял кто-то вслух. «Обязательно долбанут», – оптимистично ответил начальник штаба. Так и просидели до рассвета. Прогноз не оправдался.

Утром усилиями дагестанского правительства отряд Радуева, под прикрытием части заложников, в автобусах двинулся на территорию Чечни, но по дороге был обстрелян и окопался в селе Первомайское, по дороге взяв в плен группу омоновцев. Село окружила группировка наших войск. Дали выйти части мирного населения и начали утюжить самоходными артиллерийскими установками, ракетами и «Градами». Вертолеты заходили парами и долбили неуправляемыми ракетами, обстреливали из пушек. Мы находились в километре, земля дрожала под ногами. Казалось, там ничего не может быть живого, но мы видели, как боевики стреляют по вертолетам из подствольников и пулеметов. Ночью было светло как днем. Осветительные ракеты взлетали, непрерывно освещая все на многие километры. Когда прекращались налеты, в атаку шли милиционеры. Пулеметным огнем их клали на мерзлую землю, заставляли отойти с тяжелыми потерями. И все начиналось снова. 18 января отряд Салмана Радуева прорвал окружение и через Терек ушел к своим. Два десятка генералов, обученные чему-то в академии, напыщенные и толстые, не смогли осилить бывшего комсомольского работника, племяша Дудаева. Джохар Дудаев в беседе с корреспондентом журнала «Time» Юрием Зараховичем сказал: «Российские войска ничего не могут с нами сделать не потому, что они столь плохи, а просто потому, что в этой войне победить нельзя».

В марте 1996 года началась спецоперация по освобождению Серноводска. Курортный город на границе Чечни и Ингушетии. Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев, любивший этот курорт за его целебные ванны и беседки, не мог себе представить, что за него развернутся ожесточенные бои. По данным федеральных сил, туда вошел отряд полевого командира Гелаева в количестве 250 человек. Вышедшие оттуда жители говорили, что там нет вооруженных людей. Бывшую здравницу штурмовали непрерывно. Взрывы высотой в десятки метров были видны на многие километров. Несколько пятиэтажных корпусов санатория служили постоянной целью ракет и минометов. Я стоял рядом с беженцами и слушал их горестные рассказы. Во многих домах остались их родные. Они думали, что их городок не тронут и война пройдет мимо. Так обольщались поочередно все жители республики.

Я подружился с Верой, матерью пятерых детей, поваром санатория. Вера вспоминала, как они хорошо жили, и спрашивала меня: «Где будем теперь жить?» Один молодой чеченец задал мне вопрос: «Скажи, вот ты здесь снимаешь трагедию, тебя никто не трогает. У вас в России ты смог бы это делать?» Ответ на этот вопрос через много лет дал министр МВД Грызлов, пославший людей убрать меня при трагедии «Норд-Оста» за попытку его сфотографировать. Министр был очаровательно элегантен в белом плаще на фоне военных с оружием. Но и в Чечне у фотокорреспондентов бывали проблемы. На следующий день толпа разъяренных от горя женщин пошла на нас с фотографом Валерой Щеколдиным выместить свое несчастье. Валера поднял камеру и начал снимать идущих. В эту минуту моя знакомая Вера громко позвала меня. Сняв напряжение, она спасла нас. Женщины успокоились. Конечно, их можно понять. Министра Грызлова – нет. В Чечне он не был ни разу за время своего пребывания на посту в отличие от своих менее элегантных предшественников. Президент Путин в декабре 2005 года даже полетал над Грозным на вертолете, проявив беспримерное мужество и героизм. Его мнение о городе стало откровением. Видимо, он был единственный, кто не знал, что там происходит, и был уверен, что коллега Кадыров управляет в Дубаи. На прочесывание Серноводска бросили сводный отряд Чеченского ОМОНА. Вот что рассказывал Бувади Дахиев, впоследствии погибший: «Операция отличалась полной несогласованностью, что было характерно для всей кампании. Сначала по нам ударили вертолеты, а затем перепутали координаты минометчики. Основные силы моджахедов к тому времени ушли. Когда мы вернулись в Грозный, туда вошли около трех тысяч боевиков».

По дальнейшей информации стало ясно, что боевики не ожидали столь быстрого успеха и не были к нему готовы. После непродолжительных боев они оставили город.

 

Начало июля 1996 года. С осунувшимся лицом сидел министр Куликов в вертолете, не чувствовалось у него особого желания посещать знакомые с детства места. Охрана с пулеметами и автоматами, направленными на землю, контролирует ситуацию. Вдали вертолет сопровождения. Мы летели на неделю в Ханкалу, базу российских войск в Чечне. Полет с министром снимал все вопросы передвижения в зоне операции. Просто санаторно-курортная поездка. Министра охраняли четыре человека личной охраны, да и тех он не хотел брать. Его преемник имел несчетное количество охранников и девять вертолетов поддержки. Времена меняются.

Проблемы у министра были. Боевики распространяли листовки с призывом к гражданам покинуть город к 6 августа. По приезде к Куликову подошел министр МВД Чечни Иналов с заявлением об освобождении по собственному желанию. Видимо, были панические настроения и у других. 6 августа 1996 моджахеды сделали все продуманно и результативно. Как и говорил Дудаев, дело захвата города решилось в один день. Разрозненные силы были блокированы в местах дислокации. Блокпосты героически сражались, но в отсутствие воды, пищи, боеприпасов, жесточайшей жары, в отсутствие помощи не могли оказать долгого сопротивления. Один оставшийся солдат держался неделю. Несмотря на все уговоры и посулы, он стоял до последнего. Ему кидали хлеб и обещали жизнь. Он был непоколебим и погиб с оружием в руках. Его им. так и осталось неизвестным. Группировка в здании объединенных штабов на ул. Ладожской держалась до 10 августа. На крышу вывели 96 заложников. Крепкое руководство генерала Павла Голубца привело к сдаче. Под охраной отряда Вахи Арсанова, полевого командира, милиционеры строем ушли к аэропорту Северный с оружием в руках.

Генерал, ценитель прекрасного и физических упражнений, в тяжелых условиях не отказывал себе в приеме ванны, чем заслужил любовь и всеобщее внимание. Вместе с тем находились желающие его расстрелять, что говорит о разнополярности мнений и наличии демократии. Мне довелось передать письмо рядового-контрактника 205-й мотострелковой бригады Кологреева Сергея в газету «Красная звезда». В письме содержится просьба уволить его с воинской службы в связи с невыполнением условий контракта. Заканчивалось оно следующими словами: «Не знаю, как ребята, а меня надолго здесь не хватит, если дело не сдвинется с мертвой точки через неделю или полторы, я с автоматом пройдусь по батальону и постараюсь отправить на тот свет как можно больше офицеров. Это не пустые слова, я действительно на грани. Здесь почти невозможно оставаться в здравом уме. Особенно если тебя не увольняют вот уже целый месяц. Если вы решите опубликовать мое письмо, я прошу вас в качестве P.S. написать: «Лучше голодать в России, чем умирать в Чечне».

Что же послужило причиной столь горького послания? Вот его история, им написанная, но в кратком изложении. «Наша колонна вышла из Ханкалы 9 августа с целью прорыва к Дому правительства. При попытке взять мост через Сунжу мы потеряли танки и вынуждены были отойти. На следующий день после артобстрела мы прорвались к центру Грозного. Далее мы, как слепые котята, стали метаться по городу. Рванули обратно через тот же мост. Первым был подбит головной танк и следующий за ним БМП. Нас стали расстреливать из автоматов. Спасение наше состояло в том, что мы врезались в передний БТР и все попадали. Я и шесть человек. После долгих мытарств мы попали в Ханкалу 27 августа. Из 40 с лишним человек, шедших в колонне, 22 пропало без вести, 5 убитых, 16 госпитализированных». В результате переговоров Александра Лебедя многие остались живы.

Август 96-го года провел окончательную черту между чеченцами. Начало было положено в марте. Всю свою историю они, ссорясь в мирное время, объединялись перед общим врагом. Вот несколько слов из воспоминаний Бувади Дахиева, капитана милиции: «Ранее в Чечне придерживались общего правила: чеченец в чеченца не стреляет, чеченец чеченца не убивает, потому что рано или поздно наступит кровная месть. Кое-кто в милиции считал: пусть воюют федералы и дудаевцы, а их дело сторона. Но именно в марте наступил перелом. Бандиты вошли в город и начали стрелять в милиционеров. Милиция ответила адекватно». Августовские, еще более тяжелые бои закрепили это положение.

 

Первая Чеченская война закончилась Хасав-Юртовским соглашением.

Когда ушел последний автобус с заложниками и террористами в Буденновске, Саша Земляниченко, фотограф АП, сказал: «Юра, опять мы живы». Простые слова запомнились, но многим из тех, с кем работал, не довелось это сказать. В 1999-м снова был в Кизляре у вертолетчиков. Летал с ними за ранеными. Высаживали десант в горах. Ночью, вместе со всеми, отбивался от комаров, очевидно, специально выведенных ваххабитами – размером с чемодан. Снимал солдат – как живут-служат. Я щелкнул последним кадром небольшой строй солдат. Щелкнул и забыл, не представляя себе, что за этим последует большая история их жизней.

12 сентября 1999 года вместе с французским фотожурналистом Антуаном Жори мы оказались у Волчьих ворот – на возвышенности, стоящей над котловиной, в которой было расположено даргинское село Карамахи, оплот сепаратистов. Село много дней подвергалось налетам штурмовой авиации, артиллерии, атакам пехоты. Грохот обстрелов и боев раздавался на многие километры. Одинокие, скульптурные фигуры дагестанских женщин, с тоской и страданием смотревших на происходящее, были повсюду. Мы с Антуаном также смотрели на атакующие вертолеты, с гулом летящие танковые снаряды. Мимо нас в атаку вниз пошла пехота. Мой друг неожиданно прицепился к атакующим. Мне деваться было некуда, и я двинулся за ним. «Мы шли под грохот канонады», офицеры с матом гнали нас, солдаты – не замечали. Сообразив, что один – иностранец, другой – явный идиот-соотечественник и гнать нас особенно некуда, они отстали. От отряда отделилась небольшая группа, человек десять, и стала уходить. Надеясь, что с небольшим коллективом мы избежим рукопашной, убедил Жори к ним присоединиться. Ребята оказались покладистые. В их локальную задачу входило под огнем вынести пятерых убитых, к которым уже несколько дней невозможно было пробиться. Все было просто. Опасаясь поставленных мин, к телу сначала подлезал сапер, привязывал веревку. Мы залегали. Он отходил и лежа тянул. Если взрыва не было, подходили солдаты и на носилках тащили погибших. Так пять раз.

Мы сняли, и весь мир увидел, что российские солдаты не бросают убитых. До этого вопрос стоял остро. Наша пропаганда точно знала количество погибших чеченцев, но до своих руки не доходили. Мне за эти кадры надо благодарить Антуана Жори, решившего рискнуть. Человек исключительного мужества и трудолюбия, он был везде. Снимал в Палестине и Пакистане, Ираке. В Косове был ранен снайпером в горло. В госпитале к нему пришел Президент Франции Миттеран. После чего у него появился блат в правительстве. Женившись в Москве на хакасской девушке Лене, он устроил ее на работу в Париже. Блат помог! Основной отряд террористов, отбивший за время боев десятки атак нашего спецназа, через пропасти и многочисленные кордоны ушел предыдущей ночью. Но победа была за нами. На равнине в селе полковник Керский водрузил знамя на сельсовете. Сепаратисты, в перерывах между молитвами растившие и продававшие белокочанную капусту, надолго запомнили нашу мощь. Более 50 человек потеряла только одна 22-я бригада внутренних войск. Взятие Карамахи и Чабанмахи могло стать заключительной стадией этой небольшой полуторамесячной операции. Вопрос о войне с Чечней – начнет ли ее наше доблестное руководство – для меня не стоял. Ненасытная военная машина возбудилась, и ее не остановить. Недооцененные генералы сумеют доказать целесообразность продолжения бойни, другим будет чему радоваться в случае неудач, а в них-то они не сомневались.

В начале сентября в Махачкалу прилетел корреспондент «Newsweek» Оуэн Мэтьюс. Я с трудом узнал старого приятеля. В тельняшке и берете, с зеленым тряпочным рюкзаком, он мало напоминал англичанина. Сделал он это для того, чтобы не бросаться в глаза, смешаться с толпой. С толпой он действительно смешивался, но из нее все равно выделялся – какой-то странный, аккуратно выбритый бомж с английской рожей и французскими духами. Мы приехали в гостиницу, где я приготовил для него койку рядом. Все там было прекрасно, кроме толп тараканов и летающих орд все тех же ваххабитских комаров. Быт, на мой взгляд, был налажен, но Оуэн был хмур. Спрашивает: «Что это за холодильник?» Отвечаю: «Он не работает». – «Мне плевать, работает он или нет. Я хочу припереть им дверь» Оказалось, ему было указано о недопустимости проживания в гостинице и попадания на глаза ФСБ. Были серьезные подозрения в участии их в похищении людей. Мы решили проблему. Холодильник не понадобился. Оуэну нашли другое пристанище.

Утром помчались на передовую – на границу с Чечней. Знакомая дорога и примерный план действий внушал оптимизм. Проехали Хасав-Юрт. Нас останавливает пост. Меня знают, но интересуются, кто в машине. В машине англичанин, работающий на американское издание. Все это меняет дело, и оно пахнет предсказуемыми последствиями. Среди проверяющих – один из ФСБ. Мне пришлось употребить максимум красноречия. Удивительно, но нас отпустили. В части нас встретили славно. Командир исчез. Офицеры устроили пресс-конференцию. Полковой эфэсбешник углядел в рюкзаке спутниковый телефон, но у Оуэна нет секретов от народа. Через десять минут все звонили домой. Танк и пушки ухали к позициям неприятеля, мы нежно пьянствовали. Оуэн писал. Ночью пьяный прапорщик болтал без умолку, не давая нам заснуть, а с шести дежурный завопил: «Подъем, бля! Подъем, бля!» Раз сто.

Осталось совсем немного – доехать сто двадцать километров до аэропорта. Вскочили в нашу машину и помчались. Через пару километров стоит белая «Волга». Мы проехали, она пошла за нами. Стали удирать. Кавказских водителей не надо подгонять. Оказалось, что и он не ездил так быстро. Это был первый удачный опыт. В аэропорту дагестанец сообщил: «Беспокоиться было нечего. У меня спрятаны гранаты. Мы б отбились». Ужас воспоминания продирает мне кожу до сих пор. Вижу перед собой американского журналиста, с дьявольской усмешкой мечущего гранаты в эфэсбешников. Если бы нас задержали! Многонациональная вооруженная банда. Пятидесяти эфэсбешникам дали бы Героя. Но если бы нас выпустили, я все равно бы влупил бы Оуэну Мэтьюсу десятерик, ну, ладно, восемь – для расширения кругозора. Оксфорда ему явно мало.

 

В 1999–2000 годах неоднократно приходилось жить в Софринской бригаде. Народ славный. С их саперами еще в 1995-м взрывали трофейное вооружение. Ротный саперов погиб в 1996-м в Дагестане. Командир бригады – Геннадий Фоменко с супругой, прекрасной хозяйкой, гурманом и прапорщиком. Наши завтраки, обеды и ужины были весьма разнообразны, минимум с тремя салатами, что заставляло выть от горя тыловика Сашу Мячина. Постоянное присутствие комиссий подрывало его финансовое могущество, и он, периодически вскрикивая: «Где я все это возьму! Да пошли они все!» – исчезал. Возвращался в кунг ночью, пошатываясь от усталости. Героя России полковник Фоменко получил за сохранение личного состава и техники при переходе в начале декабря от правого берега Терека до Грозного. Вместе с ним Героя получил его родственник-водитель. Никаких боев тогда не было, начались они по старой традиции перед Новым годом. В одну из ночей потери составили 86 человек. Повар Ваня из Абакана в свободное время мне рассказывал: «Когда бойцы возвращались с передовой, единственное спасение было взять автомат и самому туда идти. Творилось нечто невообразимое». После чего хватался за голову и закатывал глаза. Что творилось, оставалось только догадываться. Сам Ваня периодически подсчитывал боевые. Выходило под триста тысяч. «Машину могу купить. Квартиру», – прикидывал он. «Маме стиральную машину купишь?» – спросил я. Узнав, сколько стоит, согласился. Вообще-то мама ждала его и без денег. Привет тебе, Ваня!

Когда Валентина Матвиенко подняла вопрос о денежном довольствии, то на удивление быстро он был решен. Люди стали получать приличные деньги. Осетинская милиция на границе с Чечней радостно вздохнула и усилила посты. Бойцов под угрозой подбрасывания патронов грабили нещадно. Отбиралось все. Долго размышляли, что делать. Решили выдавать по месту постоянной дислокации. Инициатива перешла к местным финансистам и бандитам.

 

В конце 1999 – начале 2000 года на пост главного идеолога по Чечне был назначен Сергей Ястржембский. Комсомольский работник, политик, бизнесмен, дипломат, журналист. Человек с изысканным воспитанием и культурой. Помощник всех президентов и мэров. Еще шли бои в Комсомольском, но фанфары уже гремели, раздавался гром победы. Появился новый враг в лице корреспондента радио «Свобода» Андрея Бабицкого. На протяжении многих лет Бабицкий передавал информацию из Грозного и других районов республики. Вопреки сообщениям о точечных ударах, он рассказывал о многочисленных жертвах, чем, естественно, насолил всем кому можно.16 января при выходе из Грозного был задержан питерскими омоновцами, избит, как водится, и доставлен в Ханкалу. На долгих допросах не рассказывал желаемого следователям. Что он мог знать? Да ничего. Бомбежки. Страдания. Ему не верили и отправили в тюрьму Чернокозово. После полуторамесячных мытарств, с подсовыванием заведомо подложного паспорта, обменом на российских солдат, отпустили. Приятно вспомнить мою беседу с одним генералом. «Его надо было расстрелять, не задерживая», – заявил он. «Может быть, лучше было анализировать его сообщения», – сказал я. Генерал полез за «Макаровым». Пришлось придумать более веселую тему о денежном довольствии. Опять не попал. Генерал сказал, что эта сволочь получает две тысячи долларов в месяц. Пришлось его только слушать, это было более разумно – пистолет оставался на месте.

12 января я оказался в Грозном в расположении многострадальной 22-й бригады, которая вела бои за консервный завод. Сообщения об этом шли непрерывно. Вечером был на передовой. Несколько полуразрушенных домов с заложенным кирпичом окнами представляли позиции роты Сергея Зацепина, двадцатичетырехлетнего старшего лейтенанта. Его двадцать девять бойцов, неделями не мывшиеся, полуголодные и смертельно уставшие, атаковали и оборонялись. Пару дней назад они ворвались на проклятый всеми завод, но не смогли там закрепиться и вынуждены были отойти. Теперь, устроившись в подвале двухэтажного гаража автопредприятия, заимели печь из железной бочки, топчан – один на всех, кресло без ножек – для командира. За водой, с единственным ведром, похожим на решето, бегали к соседям-милиционерам. Так что ее количество зависело от скорости гонца. Милиционеры предупредили, что скоро у них заканчивается командировка, они отойдут и откроют тыл роты. Об отходе предупредят зеленой ракетой.

Их обитель подвалом можно было назвать только отчасти. Вместо пробитого авиабомбой потолка ребята натянули брезент, и от постоянных бомбежек спасали только стены, грозившие рухнуть. Мое появление радости никому не доставило, терпели только из уважения к сединам. Причина была выяснена позже. Вспоминали, где кто был. Вспомнились Карамахи. И тут один парнишка говорит: «С нами в атаку там ходило двое с фотоаппаратами. Француз и русский в синих джинсах». Вот и встретились. Через полгода. Синие джинсы были на мне. Стало легче – народ поначалу видел во мне очередного начальника, которым я никогда не был. Все стало на свои места. Начиналась ночь и вместе с ней новые бомбовые удары. Во время них чеченцы подходили вплотную, разумно прячась рядом с нами. Бойцы переругивались с ними в минуты затишья. Ротный сидел на рации, постоянно повторяя: «Корова, не спишь? Пятый, не спишь? Седьмой, как дела?» От этих пятых, седьмых зависела теперь жизнь других. Они должны высматривать в полной темноте возможное передвижение противника. Прислушиваться к скрипам шагов и открывать огонь. Рация забурчала на прием: «104-й, слышишь? Приготовьте противогазы. Возможна атака хлором». «Ладно», – безмятежно ответил Сергей. Мне его спокойствие не понравилось. «А нет ли у вас лишнего противогазика?» – ласково спросил я. «У нас их никогда и не было», – успокоил он. Вот и отлично.

Болтали о разном. О родителях, женах. Об отсутствии у Сергея квартиры. Парни даже видели мои фото в газете. Стали рассказывать про календарь, выпущенный журналом «Братишка». Рассказали про одну из фотографий на нем. Там стоял строй. Один парень погиб, другой остался без ноги, третий жив. Это был последний кадр в Кизляре. Тот случайный кадр. Впоследствии я нашел этих ребят с фотографии.

Утром мы бегали по позициям. Надо было снять всех. Через несколько часов был в штабе бригады. Приехал генерал Булгаков, железно-прокуренным голосом сказал, что даст два батальона. Танки. Пусть разнесут этот консервный завод в клочья. Два танка сгорело при атаке. Мои мальчишки шли второй цепью. Все живы. Сережа Зацепин ушел из армии. На квартиру он не заработал. Вертолет генерала поднялся в синее блюдце грозненского неба и, медленно двигаясь по неведанным делам, казался в нем маленькой зеленой горошиной. Мы, несколько человек, смотрели на него, непредсказуемое беспокойство заставляло это делать. Неожиданно вокруг вертолета появились круглые облачка, они появлялись десятками и медленно исчезали. Зенитки. Секунды казались часами. «Давай, давай, милый!» – орали мы. Боже, как тихо он шел, казалось, из последних сил выпуская тепловые ракеты. «Давай, ну еще! Еще!» Прислушиваясь к нашим крикам, он выполз. Мы проорали на прощанье что-то дикое. «И откуда у чеченцев зенитки?» – сказал кто-то. Мы засмеялись.

 

Эксклюзивные интервью. Сколько их пришлось сделать моему другу Юрию Петровичу Котенку, трудно представить! Он их клепал потрясающе часто. Да и его начальство было на них падко. Одно из них дал заместитель министра МВД Чекалин. Бойко рассказав обо всем на свете, затронул тему обеспечения милиционеров вещевым и денежным довольствием. Сообщил, что они обеспечены всем необходимым в полном объеме. Денежное довольствие выплачивается. Народ не ропщет, понимая тяжелое материальное положение страны, и посему с честью несет службу. Поблагодарив, мы ушли. В Ленинском районе натыкаемся на знакомого вологодского милиционера. Тот в раздумье стоял перед ларьком, выбирая себе ботинки. «А, журналисты! Ну-ка скажите мне, когда эти, – он показал пальцем наверх, – будут нам платить и давать, что положено». Я ему и выложил – слово в слово – высказывание замминистра. У него челюсть отвисла, так и стоит бедняга до сегодняшнего дня на проспекте Путина.

Интересно прочитать наградное предписание замминистра и услышать, что он будет рассказывать подрастающей молодежи. Героя России ему выдали за планетарный подвиг сродни полету Гагарина и подвига Матросова, это очевидно. Из того же металла и звезда Героя министра МЧС Шойгу, только все более организовано. Была проведена масштабная операция по извлечению радиоактивной капсулы на нефтезаводе Грозного. Снята и показана телевидением, только радиоактивный фон был в пределах нормы, где ни мерили. Героя потенциального Чернобыля шумно наградили. А в частях солдаты скидывались для получения удостоверения «Участник боевых действий». Массово покупали в чеченских киосках знаки участника, не рассчитывая на пенсии и какое-либо внимание потом. Прекрасно зная, что им практически будет невозможно устроиться на работу. Работодатели боялись психически травмированных людей. «Мы вас не посылали», – говорили в военкоматах.

Владимир Вольфович, выскочив из автобуса, набрал бешеную скорость и на глазах у изумленной охраны кинулся к ларькам торгующих чеченцев. Люди, которым и в кошмарном сне, и в жизни, мало чем отличающей от того сна, не могло представиться подобное, остолбенели. Атомная бомба, которую обещали на голову, пришла сама, счастливо улыбаясь и протягивая ручки. «Вольфович, я внукам и правнукам буду рассказывать о нашей встрече», – говорил один, обнимая депутата. Остальные думали так же. Суровые законы гор не давали бросаться ему в объятия женщинам. Единственный политик прошел по улицам Грозного как человек. Не знаю, какими мотивами он руководствовался, но он был первый. Единственный и неповторимый. Лицемерие бессмертно!

Майор, начальник ОБЭП районного центра Свердловской области Саша Любомиров, сидел на шконке и не покладая рук переклеивал на консервных банках надпись «Перловая каша» на «Говяжья тушенка». Трудолюбие было вызвано окончанием командировки и отсутствием денег перед долгой дорогой домой. «Да что ты мучаешься, бабкам все известно», – говорил ему сослуживец. «Кому известно, кому и нет», – философски отвечал экономист, добавляя двенадцатую баночку. Опыт подсказывал необходимость пивного самообеспечивания. Пьянство всегда было хорошо развито в милиции. Комиссия, приехавшая из министерства, долго и внимательно тестировала 134 сотрудника одного из отрядов на предмет заболеваемости алкоголизмом. Тесты дали стопроцентный положительный результат. Комендант Ленинского района сменил состав роты за два года раз восемь, безжалостно выгоняя контрактников. Они все коллективно должны благодарить его за спасенные жизни. Так что его позывной «Удав» звучал пессимистично не для всех.

 

Мы сидел в тени липы июльским днем. Из клетки на дереве на нас задумчиво поглядывала канарейка. Комбриг угощал нас чаем. Судьба оказалась к нему равнодушна. Он единственный не получил обещанного звания Героя, не дали ему и генеральского звания. Полковник Керский не пользовался любовью солдат и офицеров. Но сам он любил армию и преклонялся перед уставом. Называл косынку, повязанную на голове у модников, портянкой и возмущался нравами: «Я не хожу в этот мерзкий штаб. Придешь, там сидит генерал в трусах на волчьей шкуре. Пьяный полковник наливает ему пиво. Не могу это видеть. Сам не пью и всех пьяниц у себя разогнал». Мы приехали в штаб. Генерал сидел с добрым полковником. Начальник разведки, сутками ходивший в темных очках по причине непросыхания, рассказывал о тяжелых боевых буднях. При выходе из туалета на воздух кто-то жахнул по заведению из подствольника, нанеся разведчику моральную травму, от которой он не мог оправиться уже вторую неделю.

 

Кто из российских милицейских филологов придумал слово «зачистка», осталось неизвестным, но, появившись, завоевало сердца. Мы выехали военной армадой из Грозного на восток, потом на юг, свернули на запад, повернули на север и неожиданно выскочили у Черноречья. Неожиданность и тайна, необходимые атрибуты войны, были соблюдены вполне достойно. Из Ленинского УВД по прямой минут двадцать, а наша дорога заняла часа четыре. Обнаружившись перед ошеломленным противником, встали на ужин на большом поле, напротив жилого массива. Вскоре начался проливной дождь, и мы, запрятавшись под «Уралами», проспали до утра. С первыми лучами солнца началась «зачистка». Но арабские террористы и их пособники, обученные в лучших университетах мира, разгадали наш план. Все потенциальные преступники сбежали в массовом порядке, оставив нам женщин, стариков и детей да лиц с только что полученными паспортами. Все это ставило массовое, хорошо спланированное мероприятие на грань провала, что было недопустимо, поскольку рапорт о его выполнении уже пошел в Москву на стол гаранту. По рации поступила команда брать всех мужчин с двенадцати и старше шестидесяти. Руководитель затеи выслушал. Решительно отказался выполнять и сказал: «Вчера на совещании об этом не говорили. Если мы начнем это делать, на нас накинутся женщины. Пускай дают письменный приказ» Пришлось довольствоваться десятком негодяев, любивших поспать с паспортом под подушкой. Остается надеяться, что таких несознательных у нас немного и остальные отцы-командиры будут продолжать радовать нас своими успехами.

 

Приехав с Котенком в Гудермес, попали в объятия партии «Единая Россия», украшавшую своими флагами и, самое главное, своими людьми всю Чечню да, не побоюсь, все человечество. Возглавлял кормушку Руслан Ямадаев, ныне покойный. Пообнимавшись и поговорив, попросили нас отправить к Сулиму на базу. Туда позвонили, вышла машина. Мое внимания привлек мужчина, удивительно похожий на сопровождающего Джохара Дудаева, фотографию которого я видел в журнале «Власть». Извинившись, я сказал ему об этом и показал издание. «Вы знаете, это я и есть» – был ответ. Мы познакомились. Спросил его, не пишет ли он воспоминания. Не буду приводить его ответ, как и имя. Вдруг раздается голос с сильным чеченским акцентом: «Кто тут Щыыт, кто Меч? Давай оба». Оказалось, приехал боец от Сулима за нами, горец, по-русски говорит плохо. Название газеты «Щит и меч» принял за наши имена. Распотешил нам душу. Долго вместе с ним смеялись. У Сулима в отряде были все из далеких горных деревень, где они спокойно могли жить. Время заставило их зарабатывать на пропитание не самым гуманным способом. Один пятнадцатилетний парень мастерски стрелял из гранатомета с любого расстояния и при любой силе ветра. Знал все чеченские тропинки и считал, что Чечня – не только центр вселенной, но и единственное место, где можно жить. Его способности были известны Басаеву и Масхадову. Талант разыскивали. Начал рассказывать ему про Испанию, Австрию, Германию, рассказал, что, кроме дорог с минами, существуют картины, скульптура и, наконец, женщины. Малый оживился. С надеждой в будущее хотелось говорить обо всем, что создало человечество. Вошел командир – моего слушателя поставили на довольствие.

Слава Немышев, корреспондент телевидения, сообщил, что завтра чеченцы начинают невиданную борьбу с наркотиками. Говорили, что сожгут всю коноплю вместе с потребителями. Мероприятие обещало быть красочным. Желающих увековечить историю было множество, но поехали вдвоем с оператором. Как и обещали, все было организовано на высшем уровне за исключением сжигания живьем, что значительно испортило видеоряд. Наркоборец прочитал лекцию о качестве уничтожаемого продукта, его изготовлении, хранении и потреблении. Любители получили на память образцы. Следующим номером был прекрасный шашлык на берегу Терека и массой напитка, не упоминаемого в Коране. Участникам подарили бурку и папаху. Теперь есть в чем погулять осенью вокруг Кремля, вызывая всеобщую зависть мужчин и призывно поглядывающих дам.

 

Когда с Юрой Котенком мы выпустили первый номер журнала «Чеченский меридиан», нас пригласили в Центорой в один из домов Рамзана Кадырова. Разместились, и, оказалось, что мы одни в доме. Хотелось обсудить наши переезды и встречи. Не успели и рта раскрыть, как открывается дверь и входит Ахмад Кадыров. Один, без сопровождения. Видимо, это был жест доверия с его стороны, мы прекрасно знали о его отношении к русским и не рассчитывали на особое участие. Президент присел и стал традиционно вещать о будущем Чечни, задержке финансирования и борьбе с ваххабизмом. Делал он это без остановки по накатанной колее. Оставалось только удивляться терпению рассказчика, хорошо освоившего предмет. Обстановку знал прекрасно, всех чеченцев поименно, дороги ему известны, откуда и кому поступает вооружение, также, и было ясно, что, с какой стороны бы ни выступал он в этом конфликте, везде найдет понимание и сторонников. Петрович спросил его об отношении к поборам чиновников с компенсаций за разрушенное жилье. Компенсации правительства России были значительны, и взятки естественны. «Я прекрасно знаю об этом, – ответил Кадыров. – Знаю имена взяточников. Но кто и где написал заявление в прокуратуру, МВД, мне лично? Никто. Нет ни одного. Что я могу сделать? Как бороться? Будут заявления – начнем следствие, будем сажать». Случались и ограбления людей дома, после получения компенсаций. Я попросил его растолковать мне недостатки ваххабизма. Чем противны люди, которые не пьют, не курят, не употребляют наркотиков и можно ли с ними дружить? Оказалось, нельзя. Удалось рассказать ему о самом старом человеке в мире, живущем в Чечне. Это Пасихат Тапиевна Джукаеваева 1881 года рождения. На следующий день старушка получила президентский подарок, инвалидную коляску и деньги. Изменилось ли ее мнение, что лучшие годы были сто лет назад при царе, не знаю, но думаю, внимание было приятно. Не всю жизнь племяннику таскать тетю в бомбоубежище на плечах, можно цивилизованно отвезти в кресле.

 

1 сентября 2004 года я находился в городе Махачкала (Дагестан), собираясь улететь в Москву после двух недель командировки по Чечне. Около 11.30 утра мне позвонили и спросили, не смогу ли выехать в Беслан, там захвачена школа! Немедленно сдав билеты на самолет, сел на такси и, проехав с бешеной скоростью через Дагестан и как вымершую, затаившуюся Чечню, оказался на границе с Осетией. Через границу не пускали, но рядом с постом пограничников был свободный проход, и проходил любой. Быстро проскочив, оказался в Осетии, через 15 минут в Беслане. Было 15 часов по Москве. Мне увиделась ситуация сходная с Буденновском (1995 год). Ситуация обреченности. Понурые лица мужчин и заплаканные женщины. Люди пытались пройти через незначительное оцепление. Их не пускали. Они проходили. Раздавались крики. Все было, как в Буденновске, Кизляре, «Норд-Осте». На меня никто не обращал внимания, поэтому мог снимать все. Вокруг была милиция, солдаты, но их было немного, человек тридцать. Где находится школа, не знал, но это было рядом. Нельзя было задавать вопросов, старался быть незаметным. Видя, что ситуация стабильная, и зная по опыту о возможных переговорах, поехал во Владикавказ, чтобы передать информацию. Ночью прошел сильнейший дождь, который был спасительным для заложников. Сколько их – невозможно было узнать. Все говорили по-разному – от 300 и больше. Точную цифру не знал никто. 2 сентября люди стали прибывать со всей Осетии. Добавились войска и милиция. Со стороны школы периодически велась стрельба, но стреляли только террористы. Периодически кто-то из них выскакивал и открывал огонь в сторону толпы, но жертв не было. Ночью фотокорреспонденты, которых собралось уже человек двенадцать, устроили дежурство около школы. Мы узнали о возможной договоренности и передаче части заложников, но этого не случилось. 3 сентября оцепление усилилось. Ночевали в квартире метрах в трехстах от школы. Утром все разбежались по разным местам. Предполагая, что искать место съемки невозможно, не знаешь ведь, что произойдет, решил подружиться с солдатами, рывшими окопы. Купил рядом мешок кавказского лаваша и сигарет. Ребята вместе с офицером были довольны и меня не трогали. Затем познакомился с мужчиной – осетином, он жил рядом. Его огород выходил в сторону школы, за ним другие дома и участки. Солдаты таскали мимо нас оружие, мешки с землей. Казалось, здесь ожидается прорыв боевиков. Это был третий день трагедии. Напряжение нарастало. Это я чувствовал. Около 13.00 мужчина предложил мне выпить чаю, я согласился и вошел к нему в дом. Раздался взрыв, кинулся к окну. Перед окном залег солдат с автоматом. Бежать было некуда, что ожидать – неизвестно, но жить хотелось. Мимо окна от школы бежали вооруженные люди, солдат продолжал лежать с автоматом, направленным в сторону школы. Он спросил у пробегавших спецназовцев: «Вы наступаете или отступаете?» «Мы там собираемся», – был ответ. Раздавались новые взрывы и частые автоматные очереди. Толстые стены и деревья не давали мне возможности видеть, что происходит справа от меня, но этот мужественный парень увидел первых бегущих детей и сказал мне. Вдали стали видны бегущие мужчины, это были гражданские люди. Они неслись к детям. Я понял, что если не стану снимать это, то никогда себе не прощу, и пошел к школе. Навстречу мне десятки людей несли на спинах, руках, носилках и досках пострадавших. Не знаю, сколько времени это происходило среди выстрелов и криков. Навстречу мне рванулась толпа, это была паника. Невозможно было совладать с собой, и я стал убегать с ними. Все это произошло рядом с домам, где мы ночевали. Вбежав туда, понял, что надо передавать то, что есть. Может отключиться свет, телефон, но весь мир ждет информацию. Начал посылать фото. За стеной рыдала осетинка, за окном – стрельба, взрывы. Лег с компьютером на полу. Удалось передать несколько фото. Позвонил Макс Мармур, обматерил меня, сказал, что это все потом. Вышел на улицу и беспрепятственно миновал одинокого милиционера и не дошел примерно 20 метров до гимнастического зала. Навстречу военные, гражданские несли детей и женщин. Они уносили одних и бежали за другими, не знаю, откуда у них брались силы и мужество. Многие делали это не по одному разу.

Все время снимал, сначала практически без разбора, затем спокойнее. Рядом со мной никто не был ранен, убит, и было ясно, что в меня не стреляют. Стреляли от меня по школе, по кому – не было понятно. Я не видел ни одного боевика в окнах. Убитых и раненых все несли. Вокруг толпа гражданских и военных. Кто-то в отчаянье вскидывал руки, кто-то стрелял, кто-то прятался. Оружие было и у гражданских. Неожиданно снова начиналась паника. Все носились по школьному двору. Затем успокаивались. В 15.20 начался штурм «Альфы». Какой-то офицер кричал: «Прекратите стрельбу, мы там работаем». Стрельба прекращалась на время и начиналась снова. Появились БТР. Прятались за ними. Гимнастический зал горел. Я не знал, что там происходит. Людей уже не выносили. Подъехали пожарные, но с водой было плохо. Стрельба прекратилась, школьный двор заполнялся людьми. Мимо протащили убитого боевика. Толпа кинулась к нему. Стало ясно, что начнутся разборки неизвестно с кем, и первыми пострадают журналисты. Они снимали все, и наличие оружия на фото и видео могло стать документом. 16.00. Стал уходить. Меня догнали несколько человек, стали приставать: кто я такой? что снимал? зачем? Здоровый парень тыкал мне в голову пистолет. Старался убедительно что-то объяснить, сил уже не было. Отстали. Поплелся домой. Идущий рядом осетин сказал мне: «Сами всех своих перестреляли, сволочи». Я вздохнул.

 

В России градообразующее предприятие – тюрьма. Говорят об этом с гордостью и любовью, складывается впечатление, что все хотят туда попасть, но не у всех получается. Есть такое заведение и в Грозном. Удалось побывать там в 2005 году. Через многочисленные двери и под пристальные взгляды привели в прогулочный дворик площадью метров в двадцать, с глухими стенами и решеткой вместо потолка, где находилось двенадцать пассажиров одной камеры, боевиков под следствием. Каждому из них должны были дать лет десять минимум, про максимум и говорить нечего. Спросил одного парня на костылях, с трудом передвигавшегося: «За что тут находишься?» «Военный», – с сильным акцентом коротко ответил он. Ответ был с долей юмора. «Не хотят ли они сфотографироваться?» – задал второй вопрос. Он сказал что-то по-чеченски, и вся группа весело расположилась, как футболисты перед матчем. Падающие на них тени от решетки придавали картине трагизм, несмотря на улыбки сидельцев. Позже меня привели в камеру, где было время намаза. Мое присутствие с фотоаппаратом никого не смутило, и обряд был выполнен в соответствии с возможностью. Двухэтажные нары заполнены, свой мулла прочитал молитву. Русские солдаты и офицеры сидели отдельно. Раздавленные горем соотечественники вызывали сострадание. Они прятали глаза и молчали. Быстро ушел. Но стоят перед глазами их скорбные лица и сгорбленные спины. Что предстоит еще вынести этим молодым людям за свои поступки? В ситуации, где война не называется войной, одни граждане страны объявляются врагами других граждан, приказы и распоряжения немедленно забываются людьми, их давшими. Вина за их преступления лежит на их командирах и Верховном главнокомандующем, так что спросить есть с кого. Но некому!