ВЯЗЕМСКИЙ, СТАРЕЮЩИЙ В ЕВРОПАХ

Вяземский, стареющий в европах,
Размышлял о дерзких остолопах,
Что повсюду захватили власть
И весь мир задумали украсть.

Вяземский в Женеве и Берлине
Думал о поэте-исполине,
Называл которого «Сверчок»[1],
Уберечь которого не смог.

Мысленную вел с ним переписку,
Отдавая должное изыску
Слога, переписывал письмо.
И смотрел – расстроенный – в трюмо.

…И, земными лаврами увитый,
Несмотря на то, что был убитый,
Оживая в лунном волшебстве,
Пел Сверчок в загадочной траве.

НОЧЬ

Как волк, соседский воет хаски,
Встречая раннюю зарю.
А телевизор врет по-хамски.
А я, дурак, его смотрю.

Как вол, московский муравьишка
Работает и день, и ночь.
А у меня теперь одышка,
Бессонница, шиза и проч.

И так мне все осточертело
И, видно, так нужна санчасть,
Что даже звездный час ретейла
Не шибко радует сейчас.

Боль сладострастна, как невеста.
Ночь властна, точно речь царя.
А все-таки и ночь не вечна.
А может быть, и боль не зря.

АКМЕ

I

Когда мы говорим с Наташей, –
Я не пропащий, не уставший.
Она всегда меня поймет,
Найдет, как врач, сердечный йод…

Когда мы обсуждаем с Юрой,
Влекомые литературой,
Стихи Бретона и Тцара, –
Хандра спадает, как жара.

Когда мы обсуждаем с Ниной
Клин благородный журавлиный,
Клан беспардонный воронья, –
Нет, я надеюсь, в нас вранья.

Но есть любовь, я знаю это.
Душа словами обогрета.
Как радиатор, греет речь,
А ворогов – сечет, как меч.

II

Когда я говорю с дорогой,
Мне жизнь не кажется убогой.
Дорога говорит: «В пути
Ты сможешь – до себя – дойти!»

Когда я говорю с фортуной,
Я не ругаю мир подлунный.
Пускай забот невпроворот,
Фортуна не таит щедрот.

Когда я говорю с могилой,
Я думаю не о постылой
И беспощадной вязкой тьме.
Я думаю, что жизнь – акме.

Акме души, любви и слова.
Акме – вершина и основа
Того, что будет после нас.
В другой – непостижимый – раз.

[1] Так в письмах князь Вяземский называл своего друга Пушкина.