СЛЕЗОЙ ИНОГО ОКЕАНА

Смотрю в советское трюмо и вижу тихого ребенка.
Я помню с детства про него, он тюбик краски комкал
на сломе ветреного дня /металл в руке своей сжимая,
стоял за сеточкой дождя/в неясных числах мая…
Назад к оптической петле: какой простор в сетчатке глаза!
а одуванчик – амулет – был ниткой солнца назван.
Найду кассету VHS, поставлю видео вторично,

где дед, курмыш, весенний лес. Но в кадре герметичном
иное видится кино: все звезды кажутся глазами,
и запах яблони земной едва ли осязаем.
Прости, пожалуйста, меня за горстку слов, неровный почерк,
за то, что жизни не обнять; а время станет почвой,
когда закончится сезон. А в общем – нитку эту – на-ка.
Дорогу вымостим слезой иного океана.

РЕДКИЙ ЦВЕТОК

I

«Что делать мне?» – твердит Губанов.
«Писать стихи», – итожит Бог.
В стране гвоздик, а не тюльпанов
на русской водке вырос СМОГ.

Где сквозь сентябрь летят вороны,
там листья вскоре опадут:
ни Верхейл Кейс, ни Омри Ронен
не сдвинут время на YouTube.

<…> он за столом. Бормочет имя.
Глядит на черный телефон;
а позже – в осень – голубыми.
И дальше – осень без него.

Осталась истина простая.
Уходит жизнь в цветной ломбард.
Табачный дым едва вдыхая:
«В чем был и не был виноват», –

он произносит. Сам отходит
и рысью пятится назад.
Сгорает мысль на обороте.
Лишь путеводная слеза,

вобрав в себя всю память тела,
под водолазку протекла.
Я – вижу так – пчела гудела
над ним. И ласточка была.

II

Над Северным Хованским
плывет гурьба ворон.
Под ним в тоске кабацкой
сквозь толщу похорон,

не шевеля губами
/на исповедь костей/,
лежит принявший камень,
преодолевший смерть.

Снежок новомосковский
сжигает здесь траву.
Сам Юрий Кублановский
мне отдал свой тулуп,

в котором переправы
зеркал осенних рек
на сердце гвоздик ржавый
приносят в октябре.

Воздушная невеста
спешит попасть в метро,
а для меня нет места:
лишь дождь, как серебро,

судьбу кропит. Прохожим
не важен серый свет,
едва ли – снова сможем –
его пересмотреть.

*  *  *
Стоит на площади Илья,
и Фирсов просит: «Дай мне пива!
Бродяге небо – что земля –
все остальное поправимо».

Таким, он, верно, был всегда
/вот за откос сползает вечер/.
– А человеку жизнь дана…
а жизнь живется ради встречи.

Оставлен про запас «Токай»,
маршрут побега не построен –
уже ни Волга, ни Ока,
ни эта рюкза с алкоголем

не выправят дымок в глазах:
геолокация пространства.
– Хочу на облачный вокзал, –
он говорил. И оставался.

1998

Слезой иного океана пришла Господняя слеза –
и одуванчиковый ангел сырую соль с губы слизал.

Не упадет на донце глаза свод занимательных вещей:
всю темноту вернули сразу, такой и не было вообще.

Приехал, снова потерялся. Среди гранита и цветов
ни дыма нет, ни ассонанса, ни музыки. Нет ничего,

что мне едва напоминало о многом, дальнем, дорогом…
«Из этих туч свари какао», — просила Лену. Угольком,

когда жила в соседнем доме /почти мерцание вблизи/,
чертила: девять, девять, восемь. У Кочубея ржавый ЗИЛ –

стоял напротив – близ барака. Потом словечки о любви.
Ты умирала в Кулебаках. И одуванчики цвели.