Хроника тюрьмы. Записки Савельева (1)

Тюрьма начинается с ИВС – изолятора временного содержания – места, куда принимают задержанных. Три дня люди находятся здесь, потом их вывозят в следственный изолятор. Если бы даже по процессу не было трех дней временного содержания, то их надо было бы придумать, как некий предбанник в ад.

В ИВС, как правило, очень редко сидят долго одни и те же люди, редко в камерах существуют уже установившиеся порядки. Это вокзал: сегодня привезли, три дня прошло – вывезли, других завезли. В ИВС придерживаются правила не держать лиц, ранее судимых вместе с первоходками, содержать отдельно работников милиции, малолеток, «опущенных». Но если камер не хватает, никто не смотрит в анкету. Бывают казусы, когда в одной камере сидит пионер и напротив него человек в наколках, подтверждающих, как паспорт, его заслуги: количество куполов на его монастыре соответствует количеству отбытых лет, количество церквей – количеству судимостей.

Администрация ИВС к заключенным так и относится, как к лицам, которые только подозреваются в совершении преступления, и очень может быть, что они не окажутся здесь надолго, очень может быть. Земля круглая, мир тесен, судьба – злодейка, может, завтра придется встретиться в другом месте или даже поменяться местами.

Перед тем как закрыть в камеру, меня обыскали. Изъяли все: часы, деньги, брючный ремень, шнурки от ботинок, носовой платок, сигареты.

Крохотная камера на двоих пропадает в полумраке. Источник света теряется где-то наверху. Я оглянулся на железную дверь, грохнувшую за мной, как крышка гроба, и над ней увидел углубление в бетонной стене, загороженное мелкой металлической решеткой. Светит оттуда. Есть еще окно напротив двери, но свет через него не проникает вовсе: очертание окна забито жестью с просверленными в ней дырочками, за решеткой – оконное стекло, за ним еще одна решетка и карман – приспособление для того, чтоб нельзя было подавать сигналы на волю. Изнутри камеры карман не видно, но это стандарт, тюремные окна везде одинаковые. Темно-серые стены и такие же пол и потолок не добавляют света. Все в камере кем-то старательно подогнано для того, чтобы напрочь выбить из «новосела» заблуждение в том, что здесь он чего-то стоит.

Я осмотрелся и не сразу заметил человека на наре. Расстелил матрас, долго не решался на него сесть. Матрас землисто-серый и от грязи лоснится. Вата – или чем он там набит – сбилась в комья от долгого использования, ни подушки, ни тем более белья нет. Сосед мой лежит на таком же матрасе, как на родном, облокотившись головой о ребристую «шубу» стенки.

– Не дрейфь, привыкнешь. Первый раз завсегда страшно.

– Почему первый?

– По морде. Гы-гы! – Зэк оскалился вполне гостеприимно. – А вообще-то поначалу лучше спать на пустых «струнах», без клопятника. Ты, я вижу, из нежных, сладкий, тебя клопы за одну ночь сожрут.

– Не много увидел за один раз?

– Я умный и наблюдательный.

Ну, насчет умный – большой вопрос, а наблюдательный – точно. Как объектив камеры слежения. Я скатал матрас обратно, присел на два ближних металлических прута, из которых состоит нара. Всего таких прутьев, вбитых в толстые деревянные рамы, десять штук, расстояние между ними восемь–десять сантиметров. Спать на этой постели даже с «клопятником» представляется сомнительным удовольствием. Я порылся в карманах, ища сигареты, но вспомнил, что их изъяли на входе.

– На, посмали.

– Спасибо.

– Звать как? Меня – Спортсмен. Ну, Дима, значит. За кражу сижу. А ты?

– Тоже.

– Ты – вор?! – На этот раз сосед гоготнул уже не так уверенно. – Что-то не слыхал. В каком районе «работаешь»?

Я посмотрел пристально в физиономию, с которой быстро сходила приторная панибратская маска: ты же не просто так тут оказался, встречаешь меня, да?

–Давай-ка, птица Говорун, договоримся: ты мне не задаешь дурацких вопросов – я тебе не даю дурацких ответов.

Спортсмен смутился и перестал мной интересоваться. Человек должен был собрать на меня анкету: из чего состою, о чем думаю, чем дышу. Но, видимо, в силу врожденного великодушия роль «наседки» исполнил топорно. Сочувствую.

 

Я хожу по камере. Может, быстрее выдохнусь, и станет все равно, на какой подстилке провалиться в спасительный сон. Сколько времени я тут? Должно быть, уже полночь. Из своего угла, как сыч из дупла, молча наблюдает за моим марафоном Спортсмен. Я прилег на металлические прутья, но очень быстро поднялся, потому что железки врезались и в тело, и в голову, которая не переставала болеть с вечера. Сижу, смотрю на обручальное кольцо на руке, единственную нить, соединяющую меня с тем миром, откуда я пришел. Чудесным образом кольцо не заметили при обыске. В горле такой плотный ком, что при дыхании воздух пробивается в легкие со свистом. В который раз прокручиваю в памяти прошедший день, пытаюсь связать события в одно целое. Но целое разваливается. Не могу я понять, что сделал предосудительного, не вписывающегося в рамки закона! Что было неправильно? Если исходить из того, что я невиновен, то скоро все выяснится, и меня отпустят. Так рассуждает дилетант, но такие рассуждения хоть греют душу надеждой. Если невиновен, а задержали, значит, кому-то это было нужно. Так думать не хочется, потому что в этом случае никто не дает гарантий.

 

О том, что наступило утро, можно догадаться по отдельным крикам из коридора и лязгу замков: заступает новая смена. Очень хочется есть. Решил попросить кипятка и постучал в дверь. Окошко открылось, охранник спросил: «Чего надо?», и исчез. Прошло полчаса. В углу у входа помещается туалет: углубление в полу с отверстием для стоков. Прямо над ним в стене выведено две трубы, одна для слива нечистот, другая – на десять сантиметров выше – для умывания. Все это никаким образом не отгорожено. Поискал кран, чтобы открыть воду, не нашел.

– Отодвинь парашу, интеллигент, под ней вентиль. Не забудь закрутить обратно, а то еще утопнем тут из-за белоручек всяких.

Прошло еще полчаса. Я вновь стучу в дверь. Повторилась та же процедура. Наконец Спортсмен сжалился и подсказал:

– Чтоб открыть воду, надо вертухаю дать сигарет. Чтоб получить кипятка, надо тоже дать сигарет. На, проверь, – протягивает мне несколько штук.

– А тебе что надо дать за сигареты?

– Жизнь длинная, должен будешь.

Снова стучу в дверь, а когда окошко открылось, правой рукой, на которой обручальное кольцо, протягиваю в него две сигареты и повторяю просьбу. На этот раз окошко захлопнулось после непродолжительного раздумья. А спустя пару минут дверь с лязгом распахнулась, в камеру, размахивая дубинками, ворвались аж четыре охранника. С криками «Все в коридор!» выгнали нас обоих из камеры, поставили к стене на шпагат. Один схватил меня за правую руку, вывернул так, что я чуть не взвыл от боли, сорвал обручальное кольцо.

– Где взял? – заорал прямо в ухо.

При всей трагичности ситуации мне стало смешно.

– Под нарами, где же еще!

Резиновая дубинка взметнулась и – с размаху по почкам. У-у-у-у-у, понял: шутить надо осторожно.

После того, как охранники удалились, удовлетворенно разглядывая кольцо, Спортсмен меня "успокоил":

Ну все, пропало твое колечко.

 

Время к обеду. Соседа по камере куда-то увели и больше я его никогда не видел. Открылась кормушка, охранник ткнул в нее жестянку с едой, кусок черного хлеба, алюминиевую кружку и ложку. Я поставил все это на стол и стал исследовать. В посудине зеленоватая жижа. В руках у меня пол-ложки, потому что ручка у нее отломлена из соображений безопасности, надо понимать. Помешал этим огрызком верхний слой жидкости: добраться до дна и увидеть, из чего состоит варево, не представилось возможным. На второе – овсяная каша. Утром тоже «подавали» овсянку. Съел хлеб, запил водой. Это все, что худо-бедно не вызывало рвотных спазмов. Остальное не смог.

После обеда кормушка открылась, злобно буркнула: «Посуду вернуть чистой», и захлопнулась, срыгнув «тарелки» обратно в камеру. Я не знал, что с ними делать, вывалил содержимое в «унитаз».

Ближе к вечеру коридор, как сточной водой, заполонило возней и ругательствами. Дверь камеры отлетела к стенке, захлопнулась обратно, но, спотыкаясь, все же открыла проход. Затор создал щуплый на вид мужичок. Двое охранников старались втиснуть его в камеру. Он упирался ногами в пол, втянув голову в острые плечи, и не давал себя «препровождать». Охранники приподняли тощее тельце, но прежде чем ему было придано ускорение, «клиент» изловчился, выбросил вперед все свои четыре конечности, нацелив их на железный дверной косяк и загородив дорогу и себе, и конвою. Недолго думая, третий сопровождающий саданул смутьяна дубинкой снизу под колено, нога сложилась пополам, и он рухнул в камеру. Работники, запыхавшись, глядели на простертого. Можно было уходить, оставив его на полу: очухается – сам переберется на ложе. Они и направились было к выходу, но тут одному из них вздумалось проявить милосердие: он поднял тело и переложил на свободную нару. В ответ на эту оплошность новичок резво стащил со здоровой ноги увесистый ботинок и запустил удаляющемуся в спину, сопроводив душераздирающим: «А з-з-забодай вас комар!»

Охранник вернулся и молча двинул беспокойный «контингент» кулаком в скулу, отчего голова его глухо ударилась о стенку, измазав бетонную рябь кровью.

Они ушли.

Новосел лежит не шевелясь. Его вспухшее от побоев лицо в крови, и от него разит сивухой. Тошнотворный запах перегара, смешанный с запахом крови и пота, заполнил два квадратных метра камеры, плотно забив все щели. Мой желудок опять поднялся под самое горло, готовый вывернуться. Я на всякий случай подошел к «унитазу».

В ИВС запрещено брать пьяного человека. По установленному порядку полного вытрезвления задержанный должен ждать в том месте, куда он был доставлен, как правило, это дежурная часть отделения милиции. Появление в камере пьяного страдальца легко, впрочем, объяснить всеобщим беспорядком, царящим не только в изоляторе временного содержания. Однако промашка могла случиться и по другой причине. Судя по тому, как сильно избит новичок, в милицейском «обезьяннике», где ожидают своей участи задержанные и где редко бывает воздух свежее, чем на помойке, его просто приняли за человека, находящегося в бессознательном состоянии от побоев. К концу рабочего дня милиция сама не трезвее «контингента», не мудрено, что никто не разнюхал задержанного пьянчужку.

Около полуночи сосед проснулся. Гонимый жаждой, вскочил с нары, заорал, вцепившись в ушибленное колено, и упал обратно. Пришел в себя от боли и принялся ошалело таращить глаза по сторонам, силясь понять, куда его занесло. Понял, по-бабьи трагично ойкнул, воздел руки к вискам, где тремя слоями запеклась кровь, и запричитал:

– Дура ты, дура старая, перебей тебя коромыслом! Что ж ты наделала? Сколько я тебе говорил, не лезь под горячую руку. Убил!.. Убил ведь!.. Ну куда я теперь?..

Потрогал вздутый синяк под глазом, попробовал раздвинуть веки пошире, но заныл еще жалобнее:

– Изверги! Гестапо! Разве можно так с человеком?.. Дай воды, – обратился ко мне и тоскливо вздохнул: – Рассольчику бы… Эх-х! Бабку свою я, кажется, того, убил. – Он захныкал. – Хорошая была бабка, хозяечка моя… Только самогонку мою повадилась воровать. Сворует и выбросит, сворует и выбросит, задери ее коза. Что теперь делать мне, а? Сушняк замучил. Эй, гестапо, воды дай!

Три ночи, проведенные в ИВС, я не спал...

 

Хроника тюрьмы. Записки Савельева (2)

Каждые три дня – понедельник, среду, пятницу с шести часов утра обитатели ИВС начинают собираться в СИЗО – следственный изолятор, где им предстоит провести не три дня, а как карта ляжет. Перевозят их плохо оборудованными автозаками старого образца в сопровождении конвоя из 3–6 человек всегда в одно время, всегда одним маршрутом. Так что если бы кто-нибудь когда-нибудь решился на побег по пути в СИЗО, это можно было бы организовать, не закатывая рукавов. Ничего не стоит остановить автозак под любым предлогом и вытряхнуть из него всех заключенных. По понедельникам людей бывает гораздо больше, чем в другие дни, потому что операции по задержанию стараются проводить в конце недели, чтобы ограничить возможность задержанного связаться с адвокатом, родственниками или друзьями и принять меры к освобождению. За это время – субботу и воскресенье – с задержанным проводят следственные мероприятия, которые включают в себя, как правило, одно: физическое выбивание нужных показаний в самом наипрямом смысле. В понедельник задержанному, глядишь, и не захочется уже принимать никаких мер. И трехдневный срок очень кстати истекает у тех, кого задержали в пятницу.

Меня увезли в СИЗО в понедельник.

Следственный изолятор или тюрьма по форме, если смотреть сверху, представляет собой букву Е, к обратной стороне которой пристроены две вилки буквы К. Царица Екатерина в свое время настояла, чтобы она имела именно такую форму. Тюрьма так и называется в народе – «Катька». Следственный изолятор – это мир, где свой язык, свои неписаные правила, свои отношения. Начальник СИЗО – как бог на небе, его никто не видел, но все знают, что он есть. Самый большой начальник после него – ДПНСИ, дежурный помощник начальника следственного изолятора. Их всего четыре, с определенной очередностью они заступают на смену. ДПНСИ решает все вопросы, кого куда поместить, кого перевести. Он принимает этап.

Из автозаков нас, около сотни арестантов, выгрузили бегом, загнали на «вокзал» – огромный коридор на первом этаже тюрьмы, где мы пробудем совсем непродолжительное время. Там всех посадили на корточки лицом к стене, руки за голову. В таком положении сидели час. Кто не выдерживал и падал, тех били дубинками и поднимали. Спустя час на «вокзал» зашел дежурный по корпусу – «корпусной», обошел нас, постукивая по ноге дубинкой, и объявил:

– Если кто с вас думает, что он приехал на курорт, так он ошибся. Тут вам не курорт. Тут вы надлежите делать то, что хочем мы, а не то, что вздумается вам. Я понятно изъяснился?

Еще через полчаса раздался страшный гул, в коридор верхом на мотоциклах влетели несколько человек в камуфляжной форме, под шлемами – черные матерчатые маски. Это моторизованный ОМОН. В руках каждый держал резиновую дубинку, которой на ходу со всей дури, не разбирая, бил арестантов, куда попадет. Сделав несколько кругов по «вокзалу», мотоциклы с ревом укатили. На этом воспитательная часть закончилась.

ДПНСИ проверил наши арестантские дела и тоже удалился.

Подошла очередь доктора. Тюремные стены накладывают свой отпечаток не только на осужденных, но и на тех, кто там работает. Доктор проработал в СИЗО всю жизнь. За это время профессиональные навыки атрофируются, остается только то, что представляет собой ценность. Трудно представить, что такой человек как профессионал еще сохранился. Он осмотрел всех арестантов, выхватил наметанным глазом нуждающихся в лечении, как правило, это наркоманы, и обратился к ним:

– Больные есть? Предупреждаю, имеем два варианта: в камеру на общих основаниях, если здоров, или в наручниках в медицинский изолятор, если болен.

Выбор небольшой, да и намек понятен. Больных, естественно, не оказалось.

По периметру «вокзала» расположены маленькие комнатушки-боксики метр на метр, куда на время приема расселяют арестантов по категориям: подельники хранятся отдельно, «опущенные» – отдельно, бывшие работники милиции – отдельно. Затем всех построили «руки за спину, голова вниз» и бегом в распределительный пункт. Чем быстрее новичок поймет, что отныне это его поза в коридоре, тем меньше получит дубинкой по почкам.

В распределителе – процедура дополнительного осмотра, точнее, обыска. Здесь с нас снимается вся одежда и описывается. Статус осужденного определен исправительно-трудовым кодексом [ Речь идет об Украине. – Ред. ]. Но поступает-то в СИЗО не осужденный. О правах лица, задержанного по подозрению, вы не прочтете нигде. Законодатель исходил из того, что он только ограничен свободой, но он не лишен ни политических, ни экономических, ни социальных прав. На стене распределителя висит небольшой плакат, на котором написано, что положено иметь осужденному: комплект белья, принадлежности... Арестант: «А вот тут написано…». Дежурный: «Это осужденному». Арестант: «А-а-эм-м, а как же…» Убийственная логика. Основная масса поступающих в СИЗО не владеет юриспруденцией, не знает всех нюансов, чтобы в три приема сориентироваться: покажите мне, где написано, что нельзя иметь, потом заберете. Но ни один человек, «заезжающий на СИЗО», не скажет такого просто потому, что там, во-первых, у него нет никаких прав, даже прав осужденного; во-вторых, принцип воспитания очень простой: кто-то начинает умничать – дежурный автоматически реагирует: хорошо, эту группу будем отпускать по камерам в последнюю очередь и отводит группу подальше. Группа – это чужие друг другу люди. Понятно, что человек сейчас заработает по горбу, причем его набуцкают незаметно и безжалостно: ты что, самый умный? Права решил покачать? Кто ты такой?! Все, что ты хочешь сказать, скажешь сам себе в сортире. Главная цель присутствующих – пройти побыстрее всю обязательную процедуру и попасть в камеры.

В распределителе мне повезло, меня узнал старший группы сопровождения дядька Кузьма. Нам доводилось общаться, когда я приходил в СИЗО работать со своими подзащитными. Увидев меня среди голых зэков, дядька Кузьма поспешил скрыться в кабинете. В общем шуме я не слышал, как он кому-то что-то доказывал. Но некоторое время спустя из кабинета вышел охранник и направился ко мне.

– Ты, – ткнул в меня дубинкой. – Одевайся и иди за мной

В кабинете, кроме дядьки Кузьмы, сидели еще трое. Один, ефрейтор, едва выглядывал из-за стола, потому что был неестественно маленького роста. Он сосал сигаретный бычок и сосредоточенно листал мое арестантское дело. Двое других с такими же бычками во рту утопали в сигаретном дыму у него за спиной.

Ефрейтор склонил голову набок, сощурился – последняя струйка дыма от бычка заплыла в его левый глаз, и неожиданно задорно спросил:

– Анекдот хочешь? Рассказываю: что такое «ни то, ни се и с боку бантик»? Отвечаю: голый зэк в профиль, ха-ха-ха! Та-а-ак, адвокат, значит? Бывший работник прокуратуры? Ну-ну…

Этот дрожаще-гнусавый голос обещал прогнозируемые и весьма неприятные для меня последствия: тюрьма не любит бывших прокурорских.

Уловив витающую в клубах дыма опасность, дядька Кузьма на правах старшего по возрасту развел враждующие стороны, бесстрашно втесавшись между нами.

Ефрейтор тупо вперил круглые глазки в грудь Кузьмы, и я с изумлением увидел, как сквозь дебри и хлам в них продирается мысль.

– Сейчас тебя отведут в отдельный бокс.

Адвокатов, работников милиции система в этой ситуации щадит, и с нами не обращаются так цинично и грубо, как с другими. Меня отделили от всех, закрыли в каменный бокс размером метр на полтора без окон, где я некоторое время находился один и мог сосредоточиться на себе. В бокс доносились крики, шум, людей продолжали обрабатывать, но я больше не присоединился к общей массе прибывших.

 

Добравшись к концу дня до своей камеры, где кроме меня сидели еще два бывших милиционера, я наконец заснул, тяжело провалившись во мрак без сновидений.

Утром сосед по камере Вадим с интересом наблюдал, как новенький, просыпаясь, сладко потянулся и улыбнулся неизвестно чему. Моя улыбка показалась Вадиму неуместной:
– А говорят, что когда человек смеется в одиночку, им начинают интересоваться врачи.
Блуждая взглядом по камере, я долго не мог понять, где нахожусь. Когда понял – застонал.

А Вадим меня добил:

– Да, да, ты в тюрьме, ты в тюрьме! Ты точно в тюрьме!..

 

Хроника тюрьмы. Записки Савельева (3)

Я лежу на наре, смотрю в потолок и думаю. После двухчасового процесса мысленакопления чувствую, что, если не остановиться, можно сорваться, надо искать выход. Встал, взял лист бумаги, начал писать философские трактаты на тему «я и тюрьма», почему я здесь и что делать. Пар спустил, положил листок под подушку. Как только лег, мысли вновь хлынули потоком. Опять принялся писать и опять лист под подушку. Три часа играл сам с собой в вышибалы. Прочитал свое сочинение. Господи, какой бред! Порвал и выбросил.

Вадим сидит за столом и «маслает» черный хлеб на домино. Часть костяшек уже готова, на них проделаны углубления по числу очков и зубной пастой покрашены в белый цвет. Такой же белой полосой каждая костяшка разделена пополам. Увлеченный работой, он бубнил под нос романс: «Ах, зачем эта ночь так была хороша!..»

Жизнь невероятно разнообразна, а человек так удачно устроен природой, что приспосабливается и привыкает жить в любой среде. Вот Вадим. Третий год дожидается суда. Внутренняя милиция себе лоб расшибла, пытаясь выбить из него нужные показания. Хоть он и бывший милиционер, но на допросах ему добросовестно отбили все, что находится у него в паху. В конце концов, потеряли к нему интерес и оставили в покое.

 

На второй месяц пребывания в следственном изоляторе дал знать о себе желудок – открылась язва. День для меня начинался с того, что в шесть часов утра я вставлял в дверную решетку листок бумаги с заявлением «Прошу записать к врачу». В арсенале врача скудный набор антибиотиков, обезболивающие и кое-что от простуды. Через неделю перестали действовать обезболивающие, и я попросил специальное назначение.

– Лекарств нету, – сонно зевнул доктор.

– Так что, можно умирать?
– Давай. Сдохнешь, и слава богу.

Вадим объяснил:

– Расслабься, «лепила» тебе не поможет. А на больничке просто так не держат. Туда можно попасть, только если с воли есть кому снабжать санчасть всякими лекарствами.

– А если нет такой возможности?

– Не попадешь. Нет, если туберкулез или СПИД, попадешь, конечно. И с желтухой попадешь. А если, как у тебя, язва, не попадешь. Ты должен умереть. Вот тогда тебя заметят. – Он вздохнул: – Только тогда тебе уже будет все равно.

 

Все давно привыкли к тому, что следственный изолятор используется не по прямому назначению – изолировать для следствия, а исключительно в целях морального подавления личности.

Примерно раз в неделю СИЗО навещает ОМОН – отряд милиции особого назначения. Здесь у отряда два назначения: он помогает тюремной администрации поддерживать порядок в хозяйстве и на живом материале отрабатывает приемы рукопашного боя. В неурочное время через кормушку в камеру закидывается дымовая шашка, распахивается дверь, здоровенные идиоты в камуфляже, в масках, с дубинками заскакивают в камеру, с дикими воплями выгоняют заключенных в коридор и начинают молотить всех подряд. Кстати, интересная закономерность: и органы внутренних дел, и криминальные органы объединяет «одна, но пламенная страсть» к восточным единоборствам. Нашу камеру не обходили вниманием, хотя бить остерегались.

Совершенно нормальное явление, когда в камере на двадцать человек одновременно хранится людей в три раза больше. В такие камеры омоновцы, как правило, не заходят, дураков нет. Тут тактика другая: та же дымовая шашка, крики «Быстро! Все в коридор!», дверь камеры, открытая ровно на столько, чтоб в нее за раз мог пройти только один человек: специальный фиксатор на полу не позволяет ей открыться шире. Доблестные блюстители порядка с удовлетворением наблюдают, как арестанты, давя друг друга, устремляются в дверную щель. Людьми руководит животный страх – не попасть под раздачу, не оказаться последним. Последнего поджидают с особым пристрастием: подняты вверх резиновые дубинки, напряжены мышцы омоновских бицепсов, глаза наметили жертву. Хр-рясь! Сегодня опять досталось новичку: замешкался, с правилами еще не знаком.

Четкая целенаправленная процедура. Человек, находящийся в постоянном страхе, не способен на какие-то активные действия, сопротивление, побег.
Происходит постепенная деградация «свободных жителей страны». У одной части человеческого материала культивируются самые низменные звериные инстинкты, направленные на уничтожение наилучших качеств у другой.
По статистике, каждый третий имеет судимость, 80 процентов из них содержались в СИЗО при том, что необходимость в этом была едва ли для трети. Следователь может «пришить» липовое дело и перечеркнуть чью-то жизнь только ради того, чтобы записать плюс в свой актив. Ради статистики по раскрываемости преступлений рядовые уголовные дела возбуждаются без разбору по малейшему поводу. Чаще – без повода. Реже – повод создается искусственно самими же органами. Причем зачастую сначала «раскрывается» преступление, а уж потом возбуждается и расследуется дело – так легче поддерживать высокие показатели девяностопроцентной раскрываемости преступлений. Фу-ух! «Я понятно изъяснился?»...

 

Хроника тюрьмы. Записки Савельева (4)

Стараниями моей жены и адвоката я был переведен на больничную койку в обмен на медикаменты для медсанчасти. Это отдельный корпус с более мягкими порядками, и люди тут попроще, сюда не заезжает ОМОН, а днем даже можно спать. На большей территории СИЗО порядок один: в шесть утра подъем, свернули матрасы и до вечера к наре не приближаться под страхом наказания. Можно гулять по камере, можно сидеть за столом, можно весь день стоять, но лежать или спать нельзя – карцер. В больнице – можно.

Больничная камера, куда меня поместили, была общей – тут не утруждают себя сортировкой на судимых-несудимых-малолеток-бывших работников милиции.

Я вошел в камеру и долго стоял под обстрелом испытывающих взглядов. После чего меня поприветствовали с прихлопом:

– Опаньки! Пацаны, к нам цветного закинули!

Понятно, значит, будут проблемы. Цветные – это бывшие работники милиции, военнослужащие, госслужащие, работники прокуратуры. Откуда-то зэки узнали, что я работал в прокуратуре, а этот факт в тюрьме, мягко говоря, не приветствуется. Впрочем, не трудно догадаться, что аукается обида низкорослого ефрейтора. На нарах зэки где сидели, где лежали по двое валетом. Я прикинул: нар всего восемь, на каждой по два человека, только на одной один, значит, там мое место. Человек, лежащий на наре, расположился так, что, не подвинув его, не сядешь. И с ухмылкой щерился на меня.

– Позвольте присесть.

Ответа нет.

– Извините, я не могу спать стоя.

зэк презрительно кивнул в угол у двери:

– Вон там на ступеньке возле параши можешь спать, – и смачно сплюнул мне под ноги.

 

«На больнице вряд ли в камере есть „руль“, – инструктировал меня Вадим, провожая в санчасть, – ну или „смотрящий“ его еще называют, или „пахан“. Но кто–то главный засветится. Держись его, на „шестерок“, „чушканов“ или другую прислугу не отвлекайся, они тебе без надобности». Я, конечно, не силен в воровской иерархии, но главного в камере заметил сразу. Это довольно невыразительный седой старик, который полулежит один на наре, расположенной в дальнем углу возле батареи, и в отличие от других не проявляет никакого интереса к происходящему. Он, по всей вероятности, и «рулит».

Вадим учил: в тюремной камере у каждого свое место, правила строгие. «Заезжая на хату», в первую очередь необходимо найти «петушиный угол», если он есть. Если новичок не знаком с правилами, он рискует по ошибке сесть в «петушиное гнездо» и «законтачить» с опущенными, что влечет за собой безоговорочную утрату уважения и всеобщее презрение. Обычное место опущенных под нарой или возле «параши» – писуара общего образца, устроенного прямо на полу в углу камеры.

Я почувствовал, что появилась та грань, которую нельзя переступать, чтобы не оказаться под нарой. Если не заставить себя уважать – «зачморят». Я взял со стола литровую железную кружку, подошел к будущему соседу по наре и что есть силы ударил его по голове. Завязалась драка. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не старик на одиночной наре. Он кивнул одному из сокамерников – «быку», тот поднялся с нары, обнаружив тело огромных размеров, качаясь, подошел к нам и легко развел руками, ухватив обоих за шивороты. Скандал никому не нужен, в первую очередь самим заключенным, все ценят мягкий больничный режим, и никто не хочет оказаться в карцере. Когда в глазок на кормушке посмотрел дежурный, он увидел, что я сижу на наре и мирно беседую с соседом.

 

Я жил ожиданием свободы. Стал, как и все заключенные, верить в приметы и находить важное в простом. Дни коротал, консультируя братву по всей тюрьме. Меня даже зауважали и не решали без меня юридические вопросы. Тюрьма, тюрьма, дай мне имя! «Про-о-офе-е-ессо-ор!» Я стал Профессором.

За четыре месяца ареста я ни разу не видел своего следователя. Написал десятки ходатайств и жалоб в прокуратуру и столько же заявлений ДПНСИ на прием к прокурору по надзору за ИВС и СИЗО. Дежурный аккуратно знакомит меня с содержанием ответов на жалобы. Они сводятся к одному: факты не подтвердились. Прав Вадим: ты должен умереть, тогда тебя заметят.

Прокурор в СИЗО принимает каждый второй понедельник месяца. За все время пребывания в тюрьме я не слышал, чтобы кто-то из заключенных попал к нему на прием. Я не стал исключением. Идет отсев. Прокуратура никем не контролируема. К тому же срабатывает ведомственный иммунитет: прокуратура закрывает человека в СИЗО, и задача прокуратуры – контролировать исполнение закона. Если «прошу записать меня на прием к прокурору» поступает из главного корпуса, где сидит лицо с четырьмя судимостями, возможно, его и допустят. Ну что он может попросить или спросить такого, на что прокурор не сможет ответить, не напрягаясь? А если работник СИЗО, сортирующий жалобы, знает, что идет конфликт, и понимает, о чем будет разговор, он просто не допустит к прокурору такое заявление. Начальник СИЗО – милиционер, который подчиняется прокурору и боится его, потому что тот же прокурор будет квалифицировать его действия и он же будет санкционировать его арест и поддерживать обвинение в суде.

 

– Да, Профессор, влип ты в дерьмо, – пожалел меня Клещ, тот самый седой старик с одиночной нары. – Я из Одессы, там такой же хлам.

Клещ вытянул ноги, размял.

– Болят, родимые. Всё Воркута. На лесоповал в самодельных чунях зимой гоняли, восемь километров туда, восемь обратно. Все одно, план ихний выполнить, что до луны доплюнуть. За невыполнение загоняли в отстойник стоять на морозе до двух часов ночи, а в шесть утра опять круги наматывать. Ноги так и не просыхали до лета. Воры, если «торпеду» из Одессы запускают, и то ставят перед ней реально выполнимую задачу. Не требуют, к примеру, в течение часа завалить фуфлыжника, который на Багамах загорает. Думаешь, изменилось что? Не-а. Как измывалось государство над своим народом, так и измывается, разве что изощреннее.

Клещ говорит негромко, будто сам с собою рассуждает. Спокойный голос с приятной хрипотцой журчит, как родник в летнем лесу, и располагает. Слушать его – удовольствие. Я боюсь, что он замолчит, и подбрасываю разные вопросы.

– Это что-то обозначает?

– «Маяк свободы», чтоб от сук отличаться. – Клещ раздвинул ворот на своей груди пошире, чтоб я получше разглядел рисунок. – У них роза на запястье руки. Я был правильным вором. На зону уходил один, никого не закладывал. Всю жизнь провел на зоне, «крыла не надевал», не ссучился.

– А что такое «крыло»?

– Повязка это козлиная на рукав, чтоб куму было видней, где свой, а где чужой. Такие дела. Вышел, посмотрел, какой тут у вас бардак, и решил обратно вернуться. Для души спокойнее. Сегодня я фактический «прошляк», от дел отошел и скоро к Богу, если примет.

• Что, большая разница? – Я устроился поудобнее на Клещевой наре.

Он как будто и не замечает моего хитрого маневра, говорит себе без особых эмоций такое, о чем обычно кричат, отчаянно жестикулируя для убедительности... Потом замолчал. Через минуту послышалось мерное посапывание, рассказчик спал.

Я устроился поудобнее на своей половине нары, чтоб обдумать Клещеву речь. Моя половина – это сорок сантиметров в ширину. Я стал привыкать к таким удобствам, это все-таки лучше, чем сидеть на металлическом стуле или стоять. Зимой в камерах холодно, батареи едва тлеют, а из щелей между одинарной оконной рамой и стеклом, которые, как ни конопать, не заткнешь, ветер свистит, словно вьюга. Воздух в камерах согревается дыханием и теплом собственных зэковских тел.

Послышался лязг дверных запоров, два охранника волоком втащили в камеру Хмурого и бросили на нару. Он без сознания. С тех пор как я поселился на больничной койке, этого зэка опускают в карцер чуть ли не каждый день. Возвращают всегда в одном виде: избитого, без сознания, волоком. Он не успевает оклематься, чтобы вновь проштрафиться, как на него прямо с потолка обрушивается новое нарушение, и его опять уводят в карцер.

– Вот гниды, – поморщился Фартовый, – опять хлоркой обливали, у меня от нее, проклятой, в глотке дерет.

– Кого обливали? – Я тоже почувствовал крепкий запах хлорки.

– Ты думаешь, в «трюм загрузили» и шабаш? Не-е-ет. Просто сидеть в карцере – кайфу никакого, а вот с хлоркой – совсем другой коленкор. Ты не был там? Храни, Господь! Бетонный бункер два на два метра, без окон, без света – могила! Тебя туда загоняют и на пол – ведро хлорки жидкой, разведенной – фьюу-у-и-ить! И ты там сидишь. Темень – глаз выколи. День сидишь, два сидишь, ну сколько дали, столько и сидишь. Нара пристегнута к стене, на подъем поднимается, на отбой опускается, другой мебели нету. Под задницей вместо стула – пол с хлоркой.

– А хлорка зачем?

Фартовый хмыкнул:

– Чтоб прочувствовал. Заодно дыхалку чтоб прочистить. А Хмурого там еще и ОМОН воспитывает. Если на этажи эти хмыри заезжают раз в неделю, то в подвале постоянно пасутся. Хмурый в несознанке за убийство, а у ментов против него ничего нет, вот они его и убивают. «Крутят через матрас».

– Как это?

– Ну, значит, дают одну ночь переночевать на своем матрасе и опять в «трюм загружают». Они бы там его давно со всем дерьмом сожрали, да правила не позволяют накидывать новый срок, когда ты еще не отмотал старый. Понял?

– Ё-моё! Какое, к черту, правосудие, справедливость?! Мышиная возня, комедия. Все решается здесь, по-своему, как захочет левая нога дежурного или прокурора!
Фартовый уставился на меня с интересом и смутил, воскликнув:

–Профессор, ты стал рассуждать по понятиям!

 

Принесли передачу, сегодня праздник у Моти, тощего как жердь зэка с хохолком волос на голове и колючими лисьими глазками. Он «припотел» при Клеще.

Продукты разложили на столе. Мотя пытался «мойкой» нарезать хлеб, но крохотное лезвие, вынутое из бритвенного станка, скользило и вихлялось, как вокзальная девка. Психнув, Мотя бросил «мойку» на стол:

– Какая падла хлеборезку замылила?!

Я предложил:

– Сегодня на коридоре Степаныч дежурит, можно у него нож попросить, надо же еще сало порезать.

Степаныч, просовывая нож через кормушку, попросил:

– Ты побыстрячку, сынок, потому, если засекут, мне труба.

Нарезали хлеб, сало, соленые огурцы, разложили вареный картофель. Хмурый лежит на наре и после карцера почти не поднимается. Ему сделали бутерброд, налили в кружку кипятка и отнесли прямо на нару.

Увлекшись едой, забыли вернуть нож. В это время нежданно-негаданно «корпусной» с бригадой, вооруженной молотками, вваливает в камеру, и начинается шмон. Всех выгнали в коридор, вывернули матрасы, молотками простучали решетки, «струны» на нарах, нет ли подпиленных, проверили одноразовые пластмассовые станки для бритья, не вынуты ли оттуда лезвия. Обследовали все углы в поисках «заточек», «моек» и других запрещенных спецпредметов, какими «обустраивают» камеры умелые зэковские руки.

Камерная братва стоит по стойке смирно ни жива ни мертва: на столе на самом открытом месте лежит нож. Все, затаив дыхание, ждут, когда до него дойдет очередь. Потому что, если дойдет!.. Но Господь в этот день оказался милостив к нам, бригада пронеслась вихрем и исчезла... не заметив ножа. Бывает, выпадает такое счастье, когда настроенный на определенные предметы надзирательский глаз, зашорен для восприятия иных предметов. Никому из них и в голову не пришло, что в камере, да еще на видном месте, мирно возлежит настоящий нож!

– Степаныч в «продоле», наверное, поседел, – шепотом произнес Сучок.

Не успели мы прийти в себя, как дверной замок вновь клацнул, и в камеру вернулся один из подручных «корпусного». Подошел к ближней наре, провел под ней рукой, демонстративно сдул с руки пыль.

– Кто дежурит? – и поворачивается к Хмурому.

Сучок подхватился:

– Загоруйко Матвей Иванович, 1970 года рождения, статья 143.

– А по графику?

Мы понимаем, что вернулись за Хмурым.

– Я…

– Отвечать по Уставу! – гаркнул попкарь вдруг по-армейски.

– Это что-то изменит?

– Пять суток карцера! Ефрейтор!

В камеру вошли еще двое и встали рядом с нарой Хмурого. Тот, стиснув зубы, встал и поплелся, шатаясь, к двери.

– Мама моя! – промямлил бледными губами Сучок, оседая на скамью.

 

В камере освободилось одно место, точнее, полместа рядом с Мотей. Хорь, который, казалось, блистал здоровьем, переехал на второй этаж к туберкулезникам. Через два дня место Хоря занял совсем молодой парнишка с гипсом на правой руке. Когда Клещ разговорил его, выяснилось, что это Вася, двадцати лет, в тюрьму первой ходкой за кражу. Сразу по прибытии бедолагу определили в «пресс-камеру», где сидят «капо» – осужденные, добровольно сотрудничающие с администрацией.

В СИЗО ничего не бывает случайно. Значит, так нужно было, чтоб Васю туда посадить. Значит, у кого-то из оперативных работников какого-нибудь отделения милиции имеется в производстве ряд нераскрытых преступлений по кражам, которые надо «раскрыть». Путем довольно простых манипуляций, грубых психологических прокладок создается атмосфера в камере, когда человека просто вынуждают: парень, ты видишь, у нас в камере есть телевизор, ты понимаешь, что нам из-за этого каждый день выворачивают руки-ноги? Нужно, чтоб ты написал явку с повинной. Вчера написал Серега – у нас два дня телевизор стоит, сегодня твоя очередь, садись пиши. Ничего не знаем, ты это сделал. Нет – твое дело, но виноватым будешь ты. Таким образом СИЗО выполняет план по раскрытым преступлениям. У них добавки к премии нет, но существует связь с оперативниками-территориальниками, они приезжают, общаются и таким образом «раскрывают» преступления. Никто из оперов давно уже не гуляет по земле и не расследует преступления, как это показывают в кино: пошел, пообщался с соседями, изучил следы преступления, подумал-повычислял, кто это мог сделать. Этого нет. Из СИЗО идет инициатива, «правда» и «раскрытие».
С Васей ссучившиеся перестарались, сломали ему руку. Администрация, боясь огласки случившегося, бросила его в больницу, в хорошую камеру. Наша камера считалась хорошей.

Вечером я, Клещ и Вася сидели за столом и беседовали. Клещ рассказывал:

– Я жизнь на полосатой зоне коротал, в особняке. Как-то мне тюремное заключение как особо опасному прописали. Кинули в пресс-хату к сукам, восемь харь в хате и я. Загнали они меня в угол. Я по основной профессии карманник, щипач. Орудие труда всегда при мне, между пальцами зажато. Провел ладонью прессовщику по рылу, тот и облился кровью. Мочилово началось, набежали менты, разняли...

Вася, раскрыв рот, слушал матерого вора...

 

Хроника тюрьмы. Записки Савельева (5)

Двое попкарей притащили Хмурого и бросили на нару. Он без сознания. Лицо с провалившимися щеками и черными глазницами больше напоминает мертвеца, чем живого человека. Кисти рук, на которых уже не видны следы от наручников из-за сплошного кровавого месива, вспухли и беспрестанно кровоточат. Жалкое зрелище – синюшное тело, покрытое ссадинами и синяками.

Время шло к полудню, Хмурый не приходил в сознание. Изредка тяжело и прерывисто вздыхал, пугая нас клекотом, вырывающимся из груди, как если бы все его внутренности покинули свои места и в беспорядке перемешались, загромоздив дыхательные пути. Над ним хлопотал Мотя, питавший к нему привязанность: поминутно менял мокрую тряпицу на горячий лоб, осторожно смывал с тела запекшуюся кровь и проклинал всех на свете ментов и лепил. Вася все время порывался помогать Моте, но Фартовый всякий раз пресекал: не твоего ума дело, без тебя управятся. Время от времени Мотя подходил к кормушке и начинал стучать в нее кулаком. Когда в окошке появлялся нос вертухая, он терпеливо просил:

– Начальник, нам бы фельдшера. Посмотри, человек ведь умирает.

– Я тебе черным по белому говорю, – начал выходить из себя дежурный, – засохни, без тебя тошно. Или тоже в карцер захотел?

Тут Мотино терпение кончилось. Он проворно сунул руку в окошко, ухватил попкаря за грудки и тряхнул его о железные дверные запоры, разбив лицо в кровь.

– В карцер, говоришь? – орал Мотя, терзая охранника. – Тебя бы, суку, в карцер на перевоспитание!

Мы с «быком» вдвоем не могли оттащить его от двери. Мотя неожиданно крепко вцепился руками в кормушку и только после того, как попкарь с силой захлопнул дверцу, пройдясь прямо по Мотиным пальцам, нам удалось усадить бунтаря на нару. Два пальца на левой руке оказались сломаны и неестественно торчали. Мотя тупо смотрел на них и скулил от боли.

Разборы не заставили долго ждать, вскоре по коридору прогромыхали три пары ботинок. Среди прибывших хлюпал разбитым носом дежурный вертухай. Мотя, не дожидаясь, пока его проводят пинками, послушно пошел на выход. Однако, проходя мимо разбитой попкаревой физиономии, не смог скрыть самодовольного вида. И это было непростительно. Старший преградил ему дорогу и с размаху ударил наручниками по лицу. Мотя жалобно пискнул, схватился за лицо руками и получил удар под дых. Когда он согнулся, коридорный легко завел его руки за спину и застегнул в наручники.

– Вот так, чтоб не сопротивлялся.

 

На вторые сутки Хмурого наконец увезли на каталке и вернули часа через два с перевязанными руками. Поставили капельницу и начали вяло лечить. Еще через трое суток он мог разговаривать и есть с ложки. Лечение было прекращено.

Мотя отбывал десять суток карцера.

 

Срок Мотиного заключения еще не истек, но он неожиданно вернулся. На «больничке» был тихий час, в нашей камере все, кроме Корейца, спали. Кореец сидел на своей наре, подобрав под себя ноги, и качался из стороны в сторону. Что-то бубнил под нос и вдруг громко вскрикнул, испугавшись лязга дверных запоров. зэки зашевелились – оказалось, никто не спал.

Мотя вошел, сильно сгорбившись, молча обвел всех печально-виноватым взглядом и, неестественно оттопырив зад, зашаркал к своей наре. Лицо опало, посерело. Одежда лохмотьями висит на острых плечах, спортивные штаны сзади мокрые. Дойдя до своей нары, Мотя потоптался, пристраиваясь, и со всеми предосторожностями тяжелобольного устроился... не на наре, а на бетонном полу.

Первым очнулся от столбняка Сучок. Соскочил с нары, с опаской приблизился к Моте, пригляделся к штанам.

– Мама моя! Да это кровь, братва! Да они его «опустили», братва! Не побрезговали, суки последние!

– Созывай сходняк, Клещ, – предложил Фартовый. – Пускай воры решают, куда ему теперь.

По тюремным правилам не полагается хранить «опущенных» в одной камере с обычными зэками. Тюремная администрация должна была сразу определить Мотю в «петушатню». Но если направить его туда прямо из карцера, слишком очевидным окажется, что Мотя подвергся насилию тюремной обслугой. Из обычной же камеры в «петушатню» не переведут до тех пор, пока администрации не станет официально известно о том, что в камере появился «петух». Иными словами, пока сокамерники не потребуют или изнасилованный сам не взмолится отделить его от своих насильников.

Двое суток Мотя пролежал на полу, не вставая. Он отказывался от баланды и только пил чай-вторяк, который готовили ему Фартовый и Вася. Под ним периодически образовывалась лужица крови. Сучок брезгливо промокал ее тряпьем, но она снова появлялась. Мы с ним стащили с Мотиной нары тощий матрас и постелили его прямо на полу, заменив им пачку старых газет, служивших Моте подстилкой. Перелечь на нару он категорически отказался.

На наши просьбы вызвать врача, из кормушки слышалось одно и то же: «Не сдохнет. А сдохнет – закопаем!»

 

На воровской сходке выяснилось, как Мотя отбывал карцер. Его не били. Но каждую ночь к нему приходили пъяные охранники и по очереди насиловали. Когда им наскучило, решили разнообразить. Снесли в карцер к Моте подручные средства: бутылки и все, что попадалось по пути и что можно было протолкнуть в человеческое тело. На шестую ночь, когда после многих усилий все чаще теряющего сознание Мотю так и не смогли привести в чувство, утратили к нему интерес и вернули в камеру. Хотя воры и признали Мотю жертвой ментовской расправы, но решение сходняка было перевести его в «петушатню» под особый присмотр «мамочки».

Однако Мотя так и не переехал на новую «хату»: спустя сутки после сходки он истек кровью и умер на холодном камерном полу рядом со своей нарой.

После этой смерти тюрьма погрузилась в опасную тишину. Понятно, что даже несмотря на творимый здесь беспредел, любой скандал, который может потянуть за собой раскрытие нескончаемой цепи ментовско-прокурорских «чудачеств», крайне нежелателен для администрации. У подобревшего от страха коридорного Феди удалось выведать, что Мотину смерть списали на прободную язву желудка с обильным кровотечением, а тело тайком вывезли на кладбище и похоронили в соответствующем секторе под номерком. От дежурного, которому Мотя разбил нос и который организовал его «перевоспитание» в карцере, поспешили избавиться и перевели в другое подразделение.

Неделю нас не шмонали, не штурмовали ОМОНом и не опускали в карцер. Постепенно о происшествии забыли, и жизнь пошла своим чередом.

 

Хроника тюрьмы. Записки Савельева (6)

За время моего пребывания в тюрьме бюджет семьи крепко поистрепался, за медикаменты для санчасти стало нечем платить, и меня из «больнички» перевели в обычную камеру. Перед тем как «выписать», здоровье не проверяли, диагнозов не ставили и врачебных рекомендаций не давали. К чему условности? Платишь деньги за более мягкий режим – хоть днем и ночью лежи на больничной «койке», болей на здоровье; денег нет – пошел вон! Никого твое здоровье не интересует.

Довелось пройти лабиринты воровских и наркоманских «хат», прежде чем я попал в свою прежнюю камеру, где сидят Вадим и Сеня. В судьбах этих двух сидельцев ничего не изменилось. Они по-прежнему трепещут, заслышав шаги в коридоре: не за ними ли, не с вещами ли да на свободу? Вадим пристрастился к эпистолярному искусству и одну за другой строчит жалобы тюремному начальству, рассчитывая взять измором.

Обрадовался мне:

– Ну, ты всегда, брат, вовремя! Ты теперь у нас «Профессор», я слыхал. Ну, давай, помогай, если можешь.

Стол завален бумагами. Видно, что перед самым моим приходом тут кипела работа.

– Вот тут я записывал, чтоб не сбиться с хронологии… Меня задерживал районный прокурор, так? – Вадим сунул мне от руки переписанную копию постановления.

Он сильно взволнован и тарахтит, как пулемет, подгоняя события. Это понятно: после двух лет отсидки забрезжила реальная надежда выбраться, и он не желает оставаться в этом пекле ни одной лишней минуты.

– Он выписывал мне 115-ю статью 27 января. Срок восемь раз продлевали. Последний раз Генпрокурор подписал 24 июля. Я правильно понимаю: у меня с 25 января этого года прошли все сроки задержания?

– Да, правильно. – Я едва успеваю следить по бумагам.

– Последняя санкция до шести месяцев. У меня завтра истекает последний шестимесячный срок, мне никто не говорил о продлении, никто не ознакамливал с постановлением о продлении срока задержания. Что мне делать?

Да, это задача.

– Давай дождемся завтра, потом будем принимать решение.

Завтра прошло в напряженном, но, увы, тщетном ожидании.

Я предложил:

– Я бы записался на прием к прокурору.

Дождались второго понедельника месяца, Вадим написал заявление «Прошу записать меня на прием к прокурору по надзору», вставил в дверь. Реакция последовала неожиданно быстро и удивила всех троих.

Утром, аккурат после завтрака открывается тяжелая дверь, и входит майор. Вид серьезный, брови надуты, губы поджаты, глаза упорно смотрят вниз.

– Семенов. – В голосе отсутствуют командные нотки.

Вадим подорвался:

– Семенов Вадим Михайлович, 1961 года рождения, статья…

– Вы писали заявление с просьбой попасть к прокурору. Я начальник спецчасти СИЗО майор Демин. Прокурор не принимает, я к вам пришел, что вы хотели?

Мы с Вадимом переглянулись. Ребята, во что мы играем? Как это – не принимает прокурор?! Как это не принимает?! За что он деньги получает, если в приемный день он не принимает? Его должность так и называется: по надзору за ИВС и СИЗО. Чем же он занимается, если у него приемный день сегодня, а он не принимает?!

Вадим смотрит на меня в полном отчаянии. Я понимаю, что я что-то должен сделать, помочь, и... беспомощно развожу руками: ну, что я могу сделать, сидя рядом с тобой на тюремной наре? Ну что, плюнуть ему в лицо?

– У меня 25 января кончился срок.

– Да.

– Вы меня должны освободить.

Майор поднимает на него усталые глаза.

– Вы меня должны освободить, – упрямо твердит Вадим.

– Должен. Но если я вас сегодня освобожу, то завтра сяду вместо вас.

Вадим растерянно опустился на нару, да так и остался сидеть в присутствии высокого начальства.

– А мне что делать? – спрашивает обреченно.

– Честно сказать? Не знаю. Пишите жалобу.

Добрый, все понимающий майор ушел нести свою неоднозначную службу...

 

В тюрьме закончился обед.

Я прислушался: непонятный шум или, точнее, гул доносится откуда-то изнутри тюремного здания. Вадим, с утра как прибитый после визита начальника спецчасти, вытянул шею и тоже замер. Гул нарастает. Он не приближается извне, а как будто рождается тут, в самой камере. Это совершенно новые для меня звуки, и то, что я не могу понять их природу, неприятно меня волнует. Я подошел к оконной решетке, прислушался, затем исследовал дверь, но определить источник гула все равно не могу. А вот считающийся старожилом Вадим в это время уже взял в одну руку свою жестяную чашку дном вверх, в другую – обломок алюминиевой ложки так, чтобы указательный и средний пальцы легли в ложбинку, и начинает бить ложкой о чашку. Сначала тихо, потом громче и громче. Стук получается глухой. Вскоре становится ясно, что Вадим бьет в такт с нарастающим из ниоткуда звуком, и этот звук очень напоминает плач.

– Что это? – спрашиваю.

– Саботаж, – мрачно чеканит Вадим. – Братва тюремная чего-то требует. А вот что она требует, это вопрос. Ин-те-рес-ный...

– А ты при чем?

– Ничто так не объединяет, как общий враг.

Вскоре гул преобразился и принял вполне определенные очертания: биение гигантского сердца, встревоженного высоким давлением крови. Наступала некая торжественность, причастность к которой выдает собственное сердце. Я приложил руку к груди, чтобы его унять, но ситуация все больше напоминает теорию физического резонанса из школьной программы, когда солдаты маршируют через мост. Если ритм шага одного солдата идеально сольется с сотней других шагающих, мост может рухнуть. И тут я совершенно отчетливо на уровне физиологии почувствовал, и у меня внутри все похолодело: тюрьма гремит траурным маршем.