Несколько последних лет я работаю учителем русского языка и литературы в вечерней школе при колонии. Сейчас, после Указа Президента об обязательном среднем образовании в местах лишения свободы, в нашу школу приходит (приводят!) почти пятьсот человек, но из них огромное количество усаживается в классы, твердо зная, что это образование им никогда не потребуется. А если нет цели и смысла в учебе, то можно ли чему-нибудь научиться? Я должен убедить таких учеников, что учеба не прихоть начальства, а потребность времени и самого человека. «Да, у нас еще много, очень много занятий и профессий, где не требуется никаких знаний, где можно получать деньги за традиционное «круглое – кати, плоское – тащи», но ведь жизнь меняется!» – это мой основной пункт в беседах с учениками. Но это чисто умозрительное рассуждение, на уровне традиционного: «Учись, Вася, человеком станешь!» Причем прежний довод: «Учись лучше, станешь врачом, учителем, инженером!» – тут же разбивается о вполне реалистические смешки моих учеников: «Ага, учись, будешь инженером, гроши получишь!» Пока никто внятно не может объяснить зэку, а зачем ему, собственно, это среднее образование? Взрослый человек прекрасно понимает, что работа без цели бесцельна. Возникает ситуация, когда нужно учиться, чтобы учиться, то есть чтобы администрация учреждения отрапортовала о выполнении Указа, а администрация школы отчиталась о стопроцентной наполняемости классов. И тогда становится понятно, что только насыщение уроков каким-то реальным жизненным содержанием может превратить то, что с точки зрения осужденного стало очередным «шилом», «обязаловкой», во встречу с чем-то неизвестным доселе, но важным.

И все-таки мое чисто деловое, профессионально-учительское знакомство с учениками восторга не вызвало. Понятно, на многое я и не рассчитывал, но чтобы уж так… В начале одного из первых уроков русского языка, доказывая, как важна грамотность в жизни, робко привел знаменитый пример, который использует «учительница первая моя» в первом классе: «Казнить нельзя помиловать!» – ожидая, что сейчас мои взрослые ученики заорут: «Что вы с нами, как с малолетками!» И вдруг вместо возмущения увидел на лицах неподдельный интерес:

– Ну-ка, покажите, как это у вас получается?

– Вона ты че, в натуре, если бы у меня на суде запятую перенесли бы!

Мои ученики в большинстве своем прежде просто не учились, и когда я начинаю на уроке русского языка разбирать написанное предложение, исправлять допущенные ошибки, я могу совершенно точно сказать: вот этот не знает причастных оборотов, не узнает их на письме, не умеет выделить – все понятно, прогуливать уроки начал с шестого класса. А этот не различает простого и сложного предложения – бросил учиться уже в пятом классе. И все это невероятно трудно преодолеть – нет, я не про грамотность! Кругозор, мироощущение, восприятие событий зачастую так и остаются на уровне младшей школы, а многолетнее повторение одного и того же в компании себе подобных (а все другие воспринимаются как чужие, неправильные) превратило ограниченность в единственную возможность. Фраза Маяковского: «Помни про школу – только с ней станешь строителем радостных дней!» – не просто советская агитка, это совершенно точный факт! Бросив учиться, большинство моих учеников интеллектуально так и остались на уровне пятых классов: шутки – только типа «у тебя вся спина белая», любимое кино – «''Кинг-Конг'' – клевая картина, я смотрел три раза, как он там динозавра замочил!». Книги – только для сортира, женщины – хохот: «Все бабы суки, я знаю!» Театр – «чего я там не видал, они все пидоры!». И поступки такие же, на уровне малолетки: когда входишь в восьмой класс, ожидающий начала урока, сразу вспоминаешь другую школу, как здесь говорят, вольную, потому что эти двадцатилетние парни ведут себя точно так, как ученики 7 «Б» класса. Толкаются, прячут шапку у соседа, черкают в чужой тетради, рисуют мордочки на обложке, потом обиженно дают затрещину  – такую, от которой, казалось, череп лопнет, – да, седьмой класс на перемене, пока учителя нет!

А еще я могу сказать, что полная безграмотность у подавляющего большинства – еще и результат традиционной с советских времен убежденности вышестоящего начальства, что во всей средней школе № 333 может быть только два-три второгодника, иначе «знаете, как в РОНО ругают». Это в царской гимназии директор, узнав, что за экзамен выставлены только четыре двойки, выговаривал учителю: «Либеральничаете, милостивый государь! Дешевую популярность ищете! Так недолго и распустить молодежь!» Недавно прочитал, что оканчивали гимназию только тридцать процентов поступивших, остальные отсеивались. Да, кто-то по материальным причинам – за учебу нужно было платить. А кто-то просто потому, что не смог, не вытянул. Ведь учеба – это труд, и труд тяжелый. В нашей же советской школе двоечников быть не должно – их и не было! А теперь расхлебываем, но самое смешное, что все равно упорно изображаем, что все справляются с нагрузкой и соответствуют Госстандарту!

В военкоматах хватаются за голову – так стремительно растет количество неграмотных призывников, просто не способных изучить три страницы инструкций, а я теперь сталкиваюсь с результатами «всеобщего успешного освоения программы» тех учеников, которые были «благополучно выпущены» из девятого класса с документом об образовании: заявления в две строчки пишут с десятком ошибок, с трудом дочитывают страницу до конца, но тут же забывают, что было в начале, внятно пересказать содержание отрывка могут единицы. Остальные учиться не способны. Причем самое поразительное – это то, что наш завуч возвращается после сдачи отчетов у начальства в департаменте образования, тряся губой и едва не плача: ругали за то, что в школе в колонии(!) не можем добиться стопроцентной успеваемости! И это на полном серьезе – ученики наши, выгнанные из седьмого, а то и из пятого класса детской школы в вечернюю за прогулы, за избиения одноклассников, а то и учителей, за воровство и вымогательство денег, должны теперь стать старательными и прилежными! И кто же заинтересован в этом вранье? Департамент города? Области? Министр образования? Президент?

Да, надо, кто же спорит, надо учить этих парней, которые никогда не слышали о Ломоносове и Королеве, об Александре Невском и «Стерегущем», о Тютчеве и Троице-Сергиевой лавре, о том, что любить и плакать от любви не стыдно… Но начинать нужно с ними с особой программы, с особых уроков, которые дали бы представление о стране, ее устройстве, истории, героях и тиранах… и не оценка должна быть главным критерием работы школы! А у нас уже сейчас школы сравнивают по тому, как и на какие баллы сдали ЕГЭ, – я гарантирую, что обязательно начнутся приписки и подчистки, подтасовки и всяческое наше традиционное очковтирательство! Потому что должны быть школы хорошие, похуже и совсем плохие, и начальство их должно уметь различать, чтобы одних хвалить, а других ругать. Но для такого различения необходимо быть специалистом, владеть и методикой, и педагогикой, а наше педагогическое начальство в основном состоит из дам, которые из школы убежали после года работы, столкнувшись «с этими хулиганами», но сумели оказаться на руководящих должностях. Не случайно именно наши учителя любят повторять горькую истину: «Кто может работать – работает, кто не может работать – контролирует, а кто и контролировать не может, тот руководит».

Начальникам отрядов вменено в обязанности обеспечить явку осужденных в школу. Это понятно – если нет работы, то нужно занять хотя бы учебой! Я не буду вдаваться в какие-то особенности криминально-административных отношений, покажу на самом простом примере: с новым этапом прибыл осужденный Иванов Иван Иванович, срок отбывает не первый раз, с системой знаком. Поскольку его определили в отряд № 1, который курирую как классный руководитель именно я, иду к нему в отряд и сообщаю, что «в соответствии с Указом Президента РФ все осужденные до 30 лет, находящиеся в местах лишения свободы, должны получить среднее образование», поэтому Иванов И.И. тоже должен ходить в школу. Любой обычный осужденный, но не Иванов И.И., лет с четырнадцати не учившийся, уже забывший, как ручку держат, так вот, любой другой осужденный начинает громко кричать примерно следующее: «А, вы все достали, мало в тюрягу закатали, так еще и в школу ходить им нужно, уж не знают, что еще придумать! Оборзели, кровь пьете! Не буду, не заставите!» Причем самое интересное то, что, откричав необходимое время, большинство спрашивает: «А если ходить не буду, что будет за это? Отрядник припашет? И даже штрафной? Ну, ладно, пишите в девятый класс, хоть аттестат получу».

А вот Иванов И.И. на мое объяснение спокойно, тихо и доходчиво сообщает:

– Понимаете, я сюда из других мест заехал, есть люди, которые меня знают, есть люди, которых знаю я, поэтому как-то неудобно будет, если я вдруг сяду за парту и начну учиться.

Я спрашиваю:

– Китайцы это называют «потерял лицо», я правильно понял?

Мой собеседник оживленно подхватывает:

– Вот-вот, вы все правильно поняли, никак мне не годится идти в школу, хотя против вас я ничего не имею, мне было бы даже интересно вас послушать.

Я уточняю:

– И что, нет таких средств, которые могли бы направить такого ученика, как И.И.Иванов, в школу?

Иванов мне отвечает:

– По крайней мере, я таких не знаю.

На этом переговоры прекращаются в связи с очевидной бессмысленностью. Для поддержания равновесия и обоюдных репутаций начальник отряда, которого обязали контролировать посещение школы осужденными его отряда, за отказ от занятий отправит Иванова И.И. на пятнадцать суток в штрафной изолятор, что сам Иванов воспримет совершенно спокойно – таковы правила игры. Он отказался, его наказали – инцидент исчерпан. Кстати, начальники отрядов убеждены, что именно такие вот Ивановы, которые воспринимают отсидку не как катастрофу, а как составную – да, неприятную, но естественную – часть своей жизни, знают свои права, но не забывают и об обязанностях, становятся самой спокойной частью любого отряда – опасны, непредсказуемы другие, те, которые на свободе сами не знали, что с ними будет через час или даже через минуту, – это те, кого именуют ласково «внучата дедушки Мороза», «отморозки», «безбашенные». Вот с ними труднее всего: взвинченные, истеричные, с частыми переходами от спокойствия к взрыву в настроении – они совершенно непредсказуемы. Порой даже кажется, что они сами себе не рады, и, наверно, с ними бы должен заниматься психолог, снимая напряжение в поведении. Но где же набрать столько психологов? Я как-то, пользуясь личными связями в служебных целях (старым приятельством, начавшимся еще в байдарочных походах) с доцентом Демидовского университета, попытался пригласить студентов психологического факультета, хотя бы несколько человек, поработать с моими школьниками, да и для себя накопить какой-то материал – курсовая, диплом? – но мне ответили вежливым, но твердым отказом – для студентов, объяснили мне, такая колония – тупиковая ветка в карьере. Конечно, каждый мечтает войти в фирму, по крайней мере, в большое предприятие, а здесь исправительное учреждение, работы много, а карьерный рост мало предсказуем, хотя я убежден, что именно здесь море возможностей и огромные нетоптаные поля открытий – у нас же психологией заключенных практически не занимались (или занимались на известном уровне: «Вор должен сидеть в тюрьме, я сказал!»), так что одних диссертаций впереди сколько! Но я не убедил – всем результат нужен здесь и сейчас.

Именно «блатные» обычно спокойны, сдержанны, не склонны к истерикам, к шумным выяснениям отношений, к разборкам. Именно в разговоре с таким вот спокойным, уравновешенным осужденным услышал я высказывание, которое не то чтобы сразило меня, но заставило как-то по-новому посмотреть на систему взаимоотношений осужденный – тюрьма. А прозвучала эта мысль опять же в пятницу – день, предназначенный для отработки двоечниками, лентяями, всякими прогульщиками тех учебных долгов, которые накопились у них за прошедшую неделю. Это стимул, придуманный моим умным директором, – дать возможность успевающим ученикам хоть как-то получить удовольствие от своих регулярных занятий. Кстати, эта ситуация – еще один довод в пользу моей мысли о необходимости насыщения зоны, тюрьмы, любого из «мест лишения свободы» психологами, психотерапевтами – здесь такое поле для работы, да и скольких бы конфликтов удалось избежать прежде всего потому, что контролеры, да и господа офицеры, начальники отрядов и всяческих служб в зоне, пришли из Советской армии, которая всегда жила, основываясь на незыблемой убежденности: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак!» Мысль о том, что кто-то, особенно этот вот зэк, может со мной спорить, то есть считать, что я могу быть неправ, – такая мысль просто нестерпима!

Я как учитель столкнулся с ситуацией, когда у меня регулярно по пятницам учеников бывает всегда меньше – приходят те, кому нужно что-то отработать, поэтому часто, выполнив задание, получив законную тройку, ученики просят: «Расскажите что-нибудь! О городе, о кино, о том, как строительство идет, говорят, новый спорткомплекс обещают…»

В таком неформальном общении я вижу возможность действительно открыть, дать что-то новое – ведь так узка сфера интересов этих людей, многие из которых действительно в своей жизни не прочитали ни одной книги!

Именно поэтому очень многие в пятницу, наскоро выполнив задание по предметам, обращаются к учителю с такой понятной просьбой: «Давайте поговорим!» – о городе, о новых фильмах, о том, как готовятся к Новому году, к Пасхе, к 9 Мая, Дню города – в отряде все и вся примелькалось, свидания так редки, да и не у всех они есть – те, кто приедет на это свидание. И тогда начинаются задушевные разговоры – порой очень неуклюжие, путаные, с трудом подбираются слова, так тяжело моему ученику объяснить свои мысли…

Вот в такую пятницу один из учеников и произнес фразу, которая заставила меня задуматься, так ли мы строим свои отношения с заключенными. И поскольку таких монологов бывает в году множество, я и назвал эти записки «Речами Шахерезады по пятницам».

Шахерезада по пятницам уголовно-философская «Посадка»

– Вот вы смотрите на нас с жалостью, с сочувствием – бедные, сидят, мучаются! Да если хотите знать, для очень многих, особенно для тех, кто не первый раз сидит, зона – это никакое не страдание, а просто часть жизни. Ведь вы идете в лес за грибами и знаете, что будут кусать мухи и комары, вы устанете, потому что нужно идти многие километры пешком, да и неизвестно, найдете ли вы эти грибы, потом еще и дождь промочит до костей, и другие, не грибовики, нормальные люди, станут на вас смотреть как на больных, ведь сколько этих грибов в супермаркете, и свежих, и маринованных, а тут – за семь верст киселя хл… Вот и мы тоже знаем, что зона – это составная часть жизни, не самая приятная, но без этого нельзя. Да и кстати, очень многие ничего особенно и не теряют. Это вы представляете, как вдруг, не дай бог, попадете за колючую проволоку: без книг, без друзей, без театра и концерта, без газеты на диване возле телевизора, без любимой жены, без детей своих… А у нас очень у многих нет и не было жены и детей, мы никогда не ходили в ваши театры, не читали ваших книг, и диванов у нас не было никогда, друзей – очень многих – мы сразу же здесь встретим, ведь не нами придумано: «Раньше сядешь – раньше выйдешь, ну а выйдешь – снова сядешь», – и единственное, выходит, что многие из нас теряют – это водку. Нет, конечно, при очень остром желании и ее можно достать – за большие, иногда очень большие деньги, но если вдруг припрет – всегда найти можно! Да и есть такие зоны – есть, есть, я точно вам говорю, сам бывал – где водку достать не труднее, чем банку тушенки. Девчонки? Да ладно вам, большинство только треплется о своей богатой сексуальной жизни, на самом деле у многих были один-два случайных опыта в пьяной компании, все остальное – болтовня, потому что так надо: рассказать, как ты ей вставил, как она на тебя лезла, как ты потом с ее же подругой, и с подругой подруги, и сразу с двумя, и вообще их у тебя штук десять было, все они как кошки… обычный треп! А так вот, просто перепихнуться, чтобы ночью одеяло со шконки не падало от неожиданных снов, можно и здесь, вы даже представить не можете, сколько теперь появилось этих самых «нестандартно сексуально ориентированных».

Так что убеждать людей, которые сознательно выбрали именно этот путь в жизни, что воровать нехорошо, – занятие бесполезное. Это вам нужно воспитательную вашу работу с «первоходами» проводить – с теми, кто залетел в первый раз, да и то не с каждым, ведь есть такие, что тоже давно другой жизни и не представляют, не на завод же им идти? – только не сразу попались…

Чаще, по наблюдениям начальников отрядов, на всяческие скандалы, обострения, конфликты друг с другом, с администрацией падки именно такие вот «первоходы», которым нужно занять определенное место в отряде, в своей секции, добиться у такого же осужденного авторитета или хотя бы страха.

Себя они именуют «правильными пацанами» и дотошно соблюдают все правила и нормы поведения, которые должны привести их в желанное общество «блатных». Именно они обязательно должны быть одеты не в казенные ботинки, а в свои модельные, не в простую темную рубашку, а в ослепительно черную, они стараются не ходить в столовую, а что-то готовить самим, их выделяют и взаимоотношения с отрядом, со «своими и чужими», жесты, манеры поведения, даже сигареты – почему-то в моде «LM». Большинство из них прошли воспитательные колонии для несовершеннолетних. К несчастью, именно там формируются те личности, которые твердо встают на путь отрицания традиционных общепринятых ценностей.

По отзывам моих учеников, именно подростковая исправительная колония отличается особой изощренностью в «прописке», наиболее жестока к нарушителям многочисленных и по большей части выдуманных запретов. И именно она помогает человеку твердо решить, кем он будет – мужиком или блатным. Вот как поведали мне в бесконечную череду пятниц свои истории мои ученики.

Беседа по пятницам нравоучительно-бытовая. «Прописка»

– Нет, здесь, в колонии, после малолетки, куда я попал в пятнадцать лет, просто рай какой-то! (Малолеткой называется воспитательная колония для тех, кому не исполнилось восемнадцать.) Вот там хлебнули по самое мама не балуй! Но я думаю, что все за нее и не расскажешь, слов-то таких нет. Расскажу лучше, как меня принимали.

Знаете, есть такой обычай: новичка прописывают. Это вроде как проверяют. Не, я уже многое знал. И рассказывали пацаны, и даже показывали, кто побывал. Это вроде как сборник сказок – мне один парень так и сказал, что вроде сам читал: «Триста московских приколов». А познакомился я с этим еще на воле, дело было так.

Сидели в садике вечером, пиво пили, травили анекдоты, он и прикололся ко мне:

– Спорим, я у тебя сейчас выиграю? Вот скажи, ты где живешь?

Я отвечаю:

– Ну, живу на улице Громова.

Он мне говорит:

– На что хочешь спорим, что это неправильно ты сказал!

Меня заело, говорю:

– Спорим на две полторашки пива, что я прав?

Он кричит:

– Парни, разнимите, он говорит, что живет на улице Громова, а я говорю, что он не прав!

‑­

Парни хохочут, кричат:

– Кто бы ни выиграл, одна бутылка наша, разнимаем!

Я говорю:

– Тебе что, паспорт показать или свидетелей привести, гнилая ты прокуратура?

А он улыбается ехидно и отвечает:

– Я тебе сейчас доказываю, следи за мной внимательно, что ты ошибся, когда сказал, что живешь на улице Громова: понимаешь, сынок, ты ведь живешь не на улице, а в доме, правда? Дом-то стоит, конечно, на этой улице, но ведь ты твердо сказал, мол, живу на улице Громова. Что, не так?

Я так и обалдел, говорю ему, что это одно и то же, а он спрашивает:

– Парни, вы слышали, что я его два раза переспросил, где живет, и он сам, по своей охоте, сказал, что живет на улице, а уж как она называется – это дело десятое, Громова или Молниева. Так?

Все орут:

– Так, нечего отпираться!

Он посмотрел на меня и сказал:

– А вот в другой раз ты так же уверенно «на интерес» сыграешь, твердо зная, что живешь на улице Громова, да сказать не подумаешь, что живешь-то в доме на этой улице! А игра «на интерес» у каждого своя, и у каждого свой интерес, и ты свободно можешь в другой компании своей задницей за такой смешной проигрыш ответить, и звать тебя будут не Миша, а Маша, понял? И никто тебе руки не подаст, а если ты кого даже случайно локтем тронешь, бить тебя будут долго, больно и больше всего ногами. А если понадобится показать, как себя человек чувствует после точного удара под ребра по печени, то тренироваться будут тоже на тебе, и вякнуть никто тебе не даст, и никто слова в защиту не скажет, даже твой лучший друг. И станешь ты после этого «петухом», и жизнь твоя будет – хуже не придумаешь!

В общем, это моя первая встреча была с такими приколами, а их много, ох и много!

Конечно, это сейчас вспоминаешь то, как жили в воспитательной колонии, и кажется все далеким… А иногда приснится ночью, и вскакиваешь в холодном поту.

Зачем все эти прописки? Ну, наверно, от скуки, но еще и для того, чтобы сразу понятно было, что за человек пришел. Некоторых не прописывали – так, для приличия приколются пару раз. А вот таких, про которых не знали ничего или которые как-то выделялись, ну, в общем, не такие, как все, – вот таких прессовали по полной.

Скука в отрядах страшная – читают немногие, анекдоты все рассказаны, кино – по телевизору, и то вечером не самые интересные фильмы, а ближе к ночи, когда появится эротика, стрельба, драки, – телевизор выключают. Спорт? В жилой зоне – для краткости ее именуют «жилкой» – есть баскетбольные щиты, на волейбольной площадке натянута сетка, есть огороженная площадка для мини-футбола. Все чистое, покрашенное, подметенное – и практически всегда пустующее. Время от времени проходят матчи по футболу: то с сотрудниками, то с командой из другой колонии. Тогда выставляется сборная – долго ли найти среди полутора тысяч осужденных одиннадцать, занимавшихся в спортсекциях? Потом опять все успокаивается. Спрашиваю:

– Вот в американских фильмах (типа «Тюряги» со Сталлоне в главной роли) заключенные постоянно на спортплощадке, «качаются» на тренажерах, играют в баскетбол, в футбол, а у нас почему же тишина и покой? Все такие крутые, накачанные, что никому не нужно хотя бы подтянуться лишний раз?

Мне отвечают:

– Все это шило, зачем нам это нужно, это начальство придумало всякие турники – пусть оно на них и висит!

Как-то в разговоре один из учеников в сердцах сказал:

– Да что вы все про эти волейбольные сетки да футбольные поля твердите! Они нужны тем, кто правда играл, хотя бы в детстве, кто знает, как за мяч взяться, а здесь большинство с седьмого класса в школу не ходило, какие баскетболы, если никто и не знает, что с мячом-то делать, а начинать учиться взрослому – вроде и в падлу, что это я буду, как мальчишка, какие-то приемы с мячом осваивать! Да если уж честно, никому этот спорт не нужен, к нему с детства привычка нужна, каждый думает только об одном – пива набрать да на диван завалиться, и чтобы девки сами на тебя залезали! Вы думаете, здесь каждый смог бы хотя бы пять-шесть раз подтянуться? Ведь нет! И все равно сидят на скамейке, курят, и ни один не встанет! Я сколько раз выходил с мячом – человек пять подойдут, а остальные – да они и в детстве-то не играли, правда!

А как-то один из учеников вдруг спросил:

– А вы спортом интересуетесь? Я так очень!

– Да? – говорю я. – Значит, сам спортсмен?

А ученик продолжает:

– Вот в прошлый раз, если бы угадал с результатом, точно бы в тотализаторе сорвал бы хорошие бабки. Я ведь в каждом розыгрыше участвую, но пока только в проигрыше!

Я, удивленный, спрашиваю:

– А почему ты считаешь это спортом? С таким же успехом можно ставить и на то, какая кошка первой в отряд пойманного воробья принесет, серая или черная, – где тут спорт?

– Да ну вас, я же ведь на команды ставлю, болею, волнуюсь!

Вот такие спортсмены у меня учатся. Но не все. Разговорился я с учеником, который как-то под настроение рассказал мне свою историю.

Беседа по пятницам спортивная. «Мог бы и паралимпийцем стать!»

– В детдом мы попали, когда папаша в очередной раз сел. Нет, здесь я его не осуждаю – он пытался нашу квартиру защитить, она у нас большая была, из коммуналки нам досталась после того, как соседка померла. А другой сосед от перепоя отравился, мы ведь многодетные, только мать умерла от рака, а отец пошел к прокурору что-то выяснять, да и навыяснялся, его прямо из кабинета увезли, дали пять лет, а нас всех раскидали по разным детским домам. Так что где-то у меня два брата и две сестры, я их уж сколько лет не видел. А в квартире нашей сейчас прокурор живет, вот гадом буду, можете не верить, наверно, он и отца посадил, чтобы к нам въехать!

Учиться я начал хорошо, все у меня получалось, только скоро стало трудно – глаза почему-то слезились, видел я все хуже и хуже. Вот и сейчас, можете верить, можете нет, но я с доски ваши записи не различаю, а в учебнике любом могу прочитать только заголовки, да и то не все. Конечно, я дурной был, маленький, доволен был страшно, что в школе все пишут, а я так сижу! А потом как-то техничка говорит:

– Как же ты дальше-то будешь, хоть какую-то профессию себе найди, а то ведь слепому плохо. Чем жить будешь?

Меня как кирпичом по голове – ведь детдом не на всю жизнь! А у меня ни дома, ни родителей!

Хорошо тут так совпало – у нас команду футбольную создали, а у меня вдруг сразу пошло, да так, что тренер говорит:

– Хочешь, я тебя в специальную команду попробую устроить, сейчас отбор идет в юношескую сборную для спортсменов с ограниченными возможностями?

Это для инвалидов, что ли?

– И решил, что никогда в такую не пойду, а он мне объясняет:

– Первые сборы – в Вологде, если себя покажешь, дальше Санкт-Петербург, а потом, глядишь, и российская олимпийская сборная, а это уже заработки, и неплохие!

И я поехал в Вологду. Жили там – красота! Гостиница, номер на двоих с телевизором, телефоном, ванна! Кормили, сопровождали везде с мигалками… Потом я в самом деле попал в сборную – ведь мог бы стать и паралимпийцем! На сборы ездили в Питер, в Петрозаводск, тренер говорил, скоро поедем в Москву. Что? Почему не поехал? Да вы знаете, как-то стало тяжело. Одни тренировки, режим, туда не ходи, это не делай, не кури, не пей – «несовместимо со статусом олимпийца!». Да плевал я на ваш статус!

Приехал я в интернат, а тут и нас всех после девятого класса перевели в училище, на прощание нас одели, обувь купили – как лохам! Из секонда какие-то куртки, ботинки – я им это барахло на пол свалил, нассал сверху и уехал в училище.

А в училище лафа была. Мне эта специальность по зрению не подходила – какой я токарь, если у меня такая близорукость! Зато жили припеваючи! Как пособие мы получим – а у нас, кроме кормежки и общаги, еще и пособие было, как у сирот, – мы сразу в магазин, затаримся, а потом с сумками на такси в общагу едем! Гудим там дня четыре, пока деньги не кончатся!

Потом, конечно, зубы на полку, пока меня приятель не научил. Чему научил, спрашиваете? А он меня научил плюшевого выбирать. Нет, это не медвежонок и не зайчик. Все по-другому.

Вот идешь мимо остановки, смотришь, где народу поменьше, и чтобы парнишка такой стоял… Нет, не надо из меня злодея-то делать, я детей не трогал. Выбираешь такого, ну, плюшевого – у него на лице прямо написано, что он в жизни не курил, не пил, не дрался, слов матерных не говорил, на подножке не висел… Подходишь – и тут первым делом к нему так настырно:

– О, друган, здорово, ты что здесь делаешь, а я смотрю, ты или нет? Как дела?

И руку ему подаешь, пожимаешь – и так за руку с ним куда-то отходишь, его с собой ведешь, а ему неудобно тебя оттолкнуть или убежать – он же книжки читал, там герои никогда не бегали, они беду встречали открытым лицом… Вот к нему такая беда и подкралась!

Ну, он обязательно ответит: во-первых, его так мамка учила, здороваться в ответ! А во-вторых, ему неудобно, вдруг он просто меня забыл, может, мы где вместе были! А твое дело – все время разговаривать, чтобы если кто и заметит, так уже и отвернулись спокойно – ну, подумаешь, встретились два приятеля! И так ты его тянешь, отводишь незаметно в сторону, а там говоришь, когда он один окажется:

– Да, сегодня у тебя плохой день, давай свой мобильник, и деньги, сколько есть, а то сейчас свистну ребятам, они там за углом стоят – тебе это надо? И уж сильно не страдай, я же тебя не бью, не раздеваю – придешь домой, тебе через месяц новый мобильник купят, а у меня и дома нет, и мобильника!

И любой отдаст, потому что плюшевый драться не умеет, да и боится. Он как представит, что его сейчас по лицу ударят, а он и не ответит – ему просто дурно становится! А ребят за углом это я так, для понта приплетал, он и без ребят все что хочешь отдаст. И главное, меня взять-то невозможно, нет ни свидетелей, ни улик этих!

Ну, продашь эту трубу, дня на три гульнуть опять хватит, а там опять подвернется какая-нибудь «отработка»…

Что, как я попался? Бывает, не везет. Да еще на следствии мой терпила, то есть потерпевший, показал, что я с ножом был, ну и огреб я пятерку.

А жаль, что я футбол-то бросил. Дурак был. Вон сейчас наши в Канаде выступили – и мир повидали, и деньги хорошие взяли. Сейчас снова? Да кому я нужен теперь! Это раньше я за юношескую выступал, правда, хорошо было!

И я мог бы стать паралимпийцем!

А есть и такие у меня ученики, которым школьные знания просто не нужны, они попали в мясорубку и вертятся вместе со всеми, хотя очень часто просто не понимают, о чем идет разговор в классе. И приходит ко мне ученик, который просто не знает, зачем ему «эта тягомотина, эта ваша школа!». Ведь особенно остро вопрос: «Зачем мне учеба?» – стоит перед теми, для кого русский язык не родной.

Беседа по пятницам этнографическая. «Моя твоя не понимай!»

­Естественно, в колонии не только русские. Я не говорю про украинцев и белорусов – Петренко и Блажевичей здесь хватает, и они спокойно говорят по-русски и себя воспринимают именно как русских. Но есть достаточно значительная прослойка тех, кого именуют «национальными меньшинствами» – чеченцы, армяне, азербайджанцы, цыгане, выходцы из Средней Азии. С этой категорией осужденных в школе настоящая беда: закон Российской Федерации требует и от них тоже как заключенных, не достигших тридцати лет, обязательного посещения уроков. И они на эти уроки идут, отправленные отрядными дневальными, старшинами, начальниками отрядов. И тут начинаются проблемы.

Особенно тяжело узбекам, киргизам, таджикам, которые приехали в поисках работы, были строителями, дворниками, торговали или таскали мешки, коробки, ящики на рынках – часто совсем без какого-либо образования, в поисках денег, чтобы кормить оставшиеся дома семьи, они идут буквально на все, лишь бы заработать. Не случайно курьерами, везущими в желудках презервативы с наркотиками, становятся именно они – практически неграмотные, выехавшие из далеких кишлаков, они попадают на приманку якобы легких денег. На суде, как и после ареста, они обычно мертво молчат, отвечая на все вопросы знаменитой фразой: «Моя твоя не понимай!» – и твердо убеждены, что если хоть что-то скажут о том, кто их послал, куда и к кому, то их семью ждет скорая и беспощадная расправа.

А здесь, в колонии, они оказываются в многослойной изоляции: и лишение свободы, и совершенно чуждая культура, и практически непонятный язык, и уголовный мир, в котором они очутились. Конечно, можно произнести традиционную фразу: «Понаехали тут всякие черно…опые, а кто их звал!» – только кому легче? Их привела к нам настоящая нужда, которую мы даже не представить себе не можем. Все эти казахи, киргизы, туркмены, попав за колючую проволоку, начинают набирать вес – они никогда не ели дома так и столько, как в зоне! Один из учеников объяснял, почему он хочет ходить в столовую: «У нас еда – это зеленый чай и лепешка! Все эти кино ваши про то, как едят шашлык, плов, – это не для нас, у нас так бай кушает, начальник кушает. Я шашлык только здесь в первый раз ел». Это наши стараются как можно реже бывать в столовой, если только появится хоть малейшая возможность, – фраза: «Я в столовку не хожу», – звучит как утверждение своего веса, состоятельности и особого статуса в зоне. Хотя все единодушно признают, что в столовой готовить стали гораздо лучше в последнее время. А вот прибывшие только что узбеки, таджики в столовую бегут, забывая и про запрет на свинину, и про другие ограничения – голод не тетка!

Выходцы из бывших восточных республик, попав в колонию, сразу же образуют стойкие землячества, которые и поддержат, и подкормят, и помогут устроиться.

То, что им приходится ходить в школу, для многих мука страшная. Один из таких учеников, записанный по документам в одиннадцатый класс, признался:

– Да я на русском языке и писать совсем не могу, да и на узбекском не очень. Мы ведь всей школой весь сентябрь, и октябрь, и ноябрь на уборке хлопка, там хоть что-то заработать можно для семьи, только директор и учителя все на себя записывают, нам только норму ставят. А здесь – ну, чему я тут научусь, если мне ходить надо в старший класс, а я писать-то не умею. Зато работал я в Москве, мне дядя по матери машину дал в аренду, я хорошо зарабатывал. Как я по Москве ездил? Очень просто! Садится клиент – я спрашиваю: «Показать можешь, как ехать? Только не на метро! Тогда поехали!» Только мне очень ваши русские таксисты не нравятся. А потому что они всех презирают. Тех, кто к ним сел, презирают за то, что такие деньги дурные им отдают, лохи! А тех, кто к ним не садится, презирают за то, что бедные, ехать с ними не могут. Что? Как я сюда попал? А очень просто, попался с наркотиками. Нет, сам никогда, что вы! Просто предложили – водку вози, пакетики вози, травку, порошок… Я подумал – отказался, а на другой день у моей машины два колеса проколоты… Что делать? Начал и я возить пакетики.

Беседа по пятницам художественно-уголовная. Татуировки как опознавательный знак

Сантехник, менявший батареи в кабинете литературы, веселый и разговорчивый мужик далеко за пятьдесят, легко и ненавязчиво выпросивший у меня коробок спичек, полпачки сигарет и свежую газету, заметив мой взгляд на его расписанные синими разводами руки – да не руки, а лапищи, явно знавшие и холод, и работу с железом и огнем, и ледяную воду, уютно устроился в углу кабинета и прочитал целую лекцию.

– Молодятина поворовывает потому, что больше ни на что не способна, – им бы пиво дуть да девок щупать. Я еще помню то время, когда разбой, хулиганка были на зоне позорные статьи. А как же? Разбой – это когда ты дал по башке человеку, забрал у него деньги, часы, сумку… А он, может, из последних сил тянет семью, детей кормит, или сам только что откинулся, то есть недавно вышел, а его изуродовали… А хулиганские статьи – это вообще отморозки, за пачку сигарет готовы искалечить… Бывало, они в бараке зашумят, завозятся, так Гриня-кенарь рявкнет: «Эй, там, сявки, зажмурились на раз!» – и тишина! У таких в отряде-то и голоса не было, слова они на зоне не имели, это сейчас они крутых строят, а за душой-то ничего нет. Был, помню, один такой, как-то рассказал:

– Малявка по скверу бегала, сто рублей все просила разменять, а вокруг то ли жались, то ли в самом деле денег не было, ну, я подозвал – и разменял!

Дурень долго молчал, ожидал, чтобы попросили продолжить, а потом счастливым голосом продолжил:

– Ага, я и разменял: дал три трешки, пять рублей по рублю и десятку!

И радостный захохотал!

Был у нас Жека-шахтер, за неосторожное убийство сидел, он этому уроду без замаха от пола ногой вмазал так, что потом на больничку гаденка утащили. И никто не возразил – да, всякое было, но полная срань свое место знала!

Мы бывало над ними смеялись:

– Что, живодристик, у бабки пенсию отнял, теперь рассказываешь, будто на гоп-стоп ходишь, мелочь тонконогая?

Так один даже обиделся.

– А что, – говорит, – у бабки деньги не такие, что ли?

Тут ему Филипп Казарма рассказывает:

– Слушай, как наши дедушки говорили. Вот сидят под мостом два разбойника – старый и молодой. Молодой говорит: «Такая ночь непутевая. Одну старуху прирезал, так и у той всего копейка и была, зря и резал!» Старый ему дал раз по уху и объясняет: «Дурак ты еще. Сегодня старуха, завтра старуха, сто старух – вот тебе и рубль! Эх, молодой, учись!»

Так этот придурок головой кивает:

– А что, правильно!

– Но все-таки можно я спрошу, хотя понимаю, что по правилам нашей тюряги не принято, как же вы-то здесь оказались, и, судя по всему (я показал на руки, украшенные связкой синих наколотых колец) не однажды?

Мой собеседник притушил окурок, осмотрел его, хозяйственно сунул в карман и ответил:

– А я и не скрываю – я воровал и буду воровать. Только не так, как эти малолетки, я на бабкину пенсию не позарюсь. Просто у нас в стране все так построено, что без этого не прожить. Мы, работяги, живем руками. А за руки нам всегда недоплачивают, хотя у меня добрый десяток специальностей: я и каменщик, и печник, и плотник, и сварщик, и электрик, и кочегар… Это только нынешняя придурня твердит: «Я все могу, могу копать, могу не копать!» А я действительно на всем езжу, что двигаться может, и все ремонтирую, что крутится. И никогда со мной не рассчитывались честно! Всегда, это я вам точно говорю, меня обгребывали, обжуливали, обсчитывали, недодавали, и это делал что мастер на заводе, где я в бригаде был, развитой социализм строил, что буржуй, которому я коттедж под евроремонт отгрохал уже при недоразвитом капитализме.

Моя сберкнижка в фантики превратилась, моя квартира детям пошла, да я и не возражаю, потому что сейчас не только воровать – прямо грабить надо по двадцать четыре часа в сутки, чтобы на квартиру заработать! Так что государство мне еще ой сколько должно! Знаете эту фразу, она мне очень нравится: «Сколько у государства ни воруй, все равно своего не вернешь!» Да и сильно виноватым я себя не считаю – знаете почему? Отработали мы тут одну фирму, унитазы вывезли импортные, всякие смесители – раковины – краны – душевые – фуюшевые… И что вы думаете? Хозяева даже в ментовку не пошли с заявлением, потому что весь этот товар у них был и без документов, и вообще нигде не числился, – им себе дороже было жаловаться, ведь все левое, все, прямо скажем, ворованное!

Увидев мой взгляд на свои руки, сплошь покрытые наколками, мой собеседник объяснил:

– Это у меня еще старые татуировки, и не просто старые, а очень старые. Ведь это только в последнее время стали делать наколки кто во что горазд. А на самом деле каждая имеет значение, и раньше, еще лет пятнадцать назад, за то, что ты наколол такое, что тебе и по сроку, и по понятиям не положено иметь, можно было и здоровья, да и жизни лишиться. Вот, например, сейчас уже немногие и знают, что за надпись на кисти правой руки: «БАРС» – можно было ответить, ведь это значит: «Бью актив, режу сук» – то есть правильный вор полностью отрицает режим, с администрацией никогда на контакт не пойдет, а вот активисты должны побаиваться!

Раньше любой блатной должен был иметь татуировки – наколки – как опознавательный знак. Вот у меня был в молодости на Печоре напарник – мы тогда рыбу артелью ловили, семгу. Ставили сети – крыланы, практически всю реку перегораживали, так не поверите, столько ее было, этой семги, что непонятно становилось, почему же ее в магазинах-то нет! А уж мы-то от пуза наедались и ухи, и икры, потом я смотреть не мог на эти баночки с икрой! А уж от оранжевого цвета меня просто выворачивало, как куршивого поросенка!

Так вот этот напарник мой был разрисован по всем правилам, как он сам объяснял. Но он в первый раз чалился еще в пятьдесят забытые годы, когда каждый зэк просто должен был иметь наколку – без этого ты не только не авторитетный, ты просто сявка мелкая, случайно в чужой карман залетел. Вот он тогда мне, молодому, как-то после банки-другой и объяснял, что все его наколки значат. У него на груди – храм с тремя куполами, это три его ходки на зону. На плече – кот, сидящий на колоде карт с рюмкой: вино и карты – главная радость жизни. На другом плече – красавица обнимает чертенка – фартовая любовь дороже всего, но все бабы – чертовки. На животе у него был кинжал, вроде как из пупка торчит, с надписью «ИРА» – это смертельная угроза: иду резать активистов. На ногах – традиционное «они устали», а на каждом колене – по звезде: не поддамся, не встану на колени перед властью, а если и поставите, так я ваши же звезды и придавлю! На спине – парусник: все равно уплыву на свободу.

А сейчас кто только какую ерунду не колет! Приходит с малолетки пацан – руки в кольцах, грудь – в орлах, на затылке – мишень. Да еще на запястьях – разорванные кандалы! Такое раньше-то мог разрешить себе только тот, у кого действительно побег удачный был, а сейчас любой «синяк» спьяну наколет, и никто с него не спросит! Нет, народ другой пошел!

И мой собеседник горестно покачал головой, докурил спрятанный чинарик и стал собирать свои инструменты.

Закончился учебный год, закончились и мои задушевные пятницы: ученики ушли по отрядам, сдавшие экзамены выпускники получили аттестаты, которые увидят только при выходе на свободу. Завершился еще один год – еще одно упорное сражение в давно проигранной войне? А я все-таки повторю слова, которые любил Толстой: «Делай что до́лжно, и пусть будет что будет».