Карантин. СИЗО

Меня одного заводят в большую камеру «карантин». Двухъярусные нары и в качестве стола длинная доска, приделанная к стене. Устал за трое суток допросов в КПЗ, а поэтому забираюсь наверх, ложусь на отшлифованные до блеска тысячами тел доски и засыпаю. Мне снится жена, дочь-кроха (мне девятнадцать, но уже своя семья) – как они там сейчас без меня?..

Ночью пришел этап с севера. Лязг открываемого замка прерывает сон. В камеру набивается человек тридцать: кто наверх, кто устраивается внизу.

– Эй, малыш, продерни отсюда! – Обросший мужик берет меня за плечо и толкает так сильно, что не успей я упереться руками в стену над столом – рухнул бы вниз.

А мужик уже забыл про меня, да и остальные ноль внимания, все заняты своими делами. Он стелет на то место, где только что сидел я, телогрейку, рюкзак ставит в голову вместо подушки. Потолки в камере высокие, и по верхним нарам можно свободно ходить в полный рост. Подхожу к нему, стучу по плечу и, когда он оборачивается, бью вилкой из пальцев ему в глаза – дикий вопль, и он валится мне под ноги.

– Он глаза мне выколол! – орет белугой лохмач.

Добавляю ему с ноги в голову, подтягиваю за воротник к краю и скидываю с нар на пол. Я понимаю, что сейчас меня будут бить, но сдаваться не собираюсь.

– Ты что, озверел, парень?

Сбрасываю с плеча чью-то руку, отскакиваю в угол.

– Ша, мужики! – раздается голос от дверей.

Наверх залезают четверо. Садятся кружком и приглашают присесть рядом. Сажусь, но чуть в сторонке.

– Не гони, босяк, – говорит тот же. – Подтягивайся ближе, знакомиться будем. И протягивает руку: – Клим.

Пододвигаюсь, жму его крепкую, сухую руку:

– Марата.

– Валет, – протягивает руку круглый как шар мужик, что сидит рядом.

Достает пулемет (карты), разворачивает веером, складывает и убирает в карман.

– Кошелек! Лис! – представляются двое других.

На нарах появляется закопченный котелок с чифиром, который уже сварили тут же на дровах (тряпках). Ни дыма, ни гари я не заметил.

– Ты откуда? – спрашивает Клим.

– С города.

– Это понятно. Сидел где?

– На короедке был, в «Известках».

– А... ну, это в корне меняет дело, – смеется Лис. – Помнишь, Клим?

– Да. Были мы там, очень давно. Хорошая школа! И как там сейчас?

– Каждому свое, – отвечаю я и принимаю кружку, делаю глоток крепкого, тягучего отвара, передаю дальше.

– А что дикий такой? – спрашивает Валет. – Несладко было?

– Я же сказал: каждому свое.

– Понятно. Сидишь за что?

Клим внимательно смотрит мне в глаза.

– Автобус угнал, покататься.

– И что?

– А ничего. Колесо прострелили и взяли, а так бы не дался. Не хочу сидеть...

– Круто! – смеется Кошелек. – С понтом кто-то этого хочет?

– Это вопрос спорный. Каждому свое, как здесь уже было замечено.

– Лис, давай без этой своей философии, – хлебает громко Кошелек и передает кружку Климу.

Тот долго смотрит в нее, делает глоток, второй, передает кружку мне и говорит:

– Дерзкий ты не в меру. Прессовать тебя мусора, ломать будут. Выживешь, будешь человеком, сломаешься – грош тебе цена. Уже то, что тебя закинули в этот карантин для строгачей, а не по адресу – к первоходам, говорит о том, что уже началось.

Я хотел рассказать о том, что те прожарки, которые мне пришлось пройти на короедке, выдержит не каждый взрослый мужик, но молчал. Что–то мне подсказывало, что этот взрослый мужик знает все мои слова и вопросы наперед.

– Вижу, что ты в непонятке, но у нас еще будет время поговорить. Спать будешь здесь, рядом со мной, – и указал на телогрейку с рюкзаком, которые постелил тот мужик. – Да, это мое, – видя мой немой вопрос, сказал Клим. – Переборщил Сеня.

– А кто он?

– Он шнырь... Сеня, ты как там, живой?

С нижней нары появилось распухшее лицо.

– Плохо мне, Клим... не вижу ничего, к лепиле бы надо.

– До утра потерпишь, а там посмотрим. В следующий раз будешь в рожу дыбать, на кого прешь. Иди спать. Валет, может перекусим чем бог послал?

– Я «за»! – засуетился тот.

– Пожрать ты всегда «за»... Это мы знаем, – засмеялся Клим, доставая кисет с самосадом. – Кури, Марата. Скрути по тарочке.

У меня был опыт, но так, как крутил Клим, я так и не смог научиться. Тарочки у него получались тонкие, твердые, как сигаретки. Закурили.

– Ты не волнуйся за Сеню, – сказал я Климу, – к утру все будет нормально. Проверено много раз.

Мне было жалко мужика, хотя я знал: он бы меня не пожалел – выживает сильнейший. Слабые здесь не выживают.

– Да, я знаю, – ответил Клим. – Лис, ты помнишь, как это называется?

– Чухмарка, – отозвался тот сонным голосом.

– О, этому только поспать. Ты жрать-то будешь?

– Нет. Я потом.

– Я знал, что ты откажешься...

– А чего ж предлагаешь?

– Поэтому и предлагаю.

Слушая этот беззлобный треп взрослых мужиков, я понимал, как много их должно связывать в этой жизни. Все отработано. Ни одного лишнего слова, телодвижения. Перекусили салом, запили чаем и улеглись.

– Клим, – позвал я.

– Да!

– Расскажи, какие такие прожарки ждут меня?

– Я ждал этого вопроса, – сказал он, – и рад, что не ошибся в тебе. Хочу надеяться, что хороший человек из тебя получится. Главное: никому не верь, никого не бойся, ни у кого ничего не проси. Загибаться будешь, умирать – не проси. В карты играешь?

– Нет.

– Надо будет научиться… А то сядем, к примеру, в хате рамца расписать, а ты не сможешь компанию поддержать.

– Я научу! – кричит Валет с толчка.

– О! Услыхал. Сиди уже там, катала... только жрать да...

– Компанию поддержать – это одно, азарт – другое. Вот нарвешься на такого, как Валет, и останешься без штанов, а там и до греха недалеко, – заметил Кошелек.

– Карты, между прочим, – подскочил задетый за живое Валет, – говорят о наличии интеллекта у того, кто в них играет. Это тебе не мелочь по карманам тырить. Давай Лиса спросим?

– Лиса мы, конечно, спросим, когда проснется, а ты пока скажи правду пацану, сколько ты штанов проиграл за свою жизнь, а? Вот то-то, – дразнил Валета Кошелек.

На всю жизнь я запомнил эти слова. Играть научился, а тяги к игре, так и не приобрел.

– А мы так и будем здесь сидеть до суда? – спросил я.

– Нет. Дня два-три, а там распределение по хатам. Тебя, скорее всего, как первохода закинут в тройник.

– А это что?

– Это маленькая, уютная, располагающая к общению, на две двухъярусные шконки хата. Сидит там обычно один очень общительный, как правило из бывших авторитетов, весь в наколках.

– Боже мой!

– Это утка. Утка знает все по жизни, метла метет не закрываясь. К нему сажают таких, как ты, первоходов. Смотри не купись. Попадешь в тройник, держи рот на замке. Наговоришь лишнего, получишь лишний срок. Но и не показывай того, что врубаешься, куда заехал – коси под митю.

Трое суток до распределения я не давал им покоя своими расспросами. Я ведь ничего не знал про эту жизнь, куда занесла меня глупость. Это не короедка, а огромный незнакомый мир, со своими законами и традициями, где за косяк будет спрос серьезный, по-взрослому, а поэтому мне было все интересно. Их рассказы помогли мне в будущем избежать многих проблем.

 

Тройник

Распределение прошло быстро. Зашел в кабинет, где было трое кумовьев. Назвал фамилию, статью, кум что-то чирканул в карточке, и все. Через час вывели с карантина, дали матрас, подушку, одеяло, кружку, ложку, подняли на второй этаж. Едва переступил порог хаты, понял, что Клим не ошибся: я в тройнике – две двухярусные шконки, умывальник, толчок. Чисто, уютно. В хате один весь в наколках здоровый мужик. У меня возникло ощущение, что мы уже встречались, что я знаю его.

– На постой к тебе, Вася, – сказала дубачка и захлопнула тяжелую дверь.

Лязгнул замок. Открылся глазок.

– Чтоб тихо было...

– Как скажешь, Валюша.

Мужик подскочил к глазку. Пока они шептались, я расстелил матрас на свободной нижней шконке, сел, свернул тарочку самосада, которым снабдил меня Клим и закурил.

– Фу! Ты че, одурел, пассажир?!– подскочил он ко мне, выхватил из пальцев тарочку и бросил в толчок. – Сигареты же есть!

Достал из мешка, висящего на вешалке пачку «Родопи», кинул мне.

– Кури! Давай знакомиться. Я Вася, погоняло Кот. Сижу за разбой уже пятерку из двенадцати... А ты?

– Дима. Марата. Взяли за угон. Первоход.

– Ух ты, круто! Расскажи?

Я пересказал все то, что было запротоколировано у следака.

– Обалденно!– воскликнул он. – А много у тебя угонов?

– Это первый.

– Да ты не обламывайся, я не курва какая, меня такие люди знают…

И он начал перечислять известных на всю область авторитетов. Пока он говорил, я напрягал мозги, пытаясь вспомнить, где же мы встречались раньше.

– Ладно, давай пожрем, отдохнешь, а потом уже по сути побазарим. Я ж вижу, что все вату катаешь (думаешь). Отдохни, обдумай все. Может, написать письмо кому хочешь? Пиши. Я отправлю.

– Жене,– вырвалось у меня.

– Ты уже женат, – присвистнул он.

– Да. И дочка есть.

Он резал сало, копченую колбасу, которая была запрещена, а я рассказывал про то, как, придя с короедки, через комиссию по делам несовершеннолетних устроился в автобусный парк. Через год познакомился и с первого взгляда влюбился в чудесную девчонку, а потом родилась дочка. Они там, может, и не знают, где я, куда подевался.

– Понятно, – сказал он. – Ешь, а потом пиши письмо, нужно успеть до пересменки отдать дубачке. Она завезет прямо на адрес.

Впервые мне было трудно писать. Проблема заключалась в том, что я никак не мог подобрать слова, которые бы объяснили мой поступок и то, что жене, учащейся педучилища, придется несколько лет растить дочь одной и самой решать связанные с этим проблемы.

– Да ты главное напиши, – поторапливал меня Кот. – Где находишся, что принести.

Дубачка уже несколько раз подходила, а я все не мог закончить. Так много я хотел сказать, а выходило как-то безалаберно. Все свелось к длинному перечню того, что принести, а в конце тривиальное «прости»...

Мне было так стремно не только перед женой, а и перед самим собой. Отдав письмо, я улегся на шконарь, отвернулся к стенке и долго думал, а, истязав себя в конец, уснул. Разбудила меня открывающаяся кормушка.

– Он спит... Умаялся страдалец, – услышал я шепот Кота. – Наш клиент, так и скажи куму, пусть завтра вызовет с утра. Принесла?

Зашуршал пакет, потом что-то шлепнулось под мою шконку, потом «чмок», видимо поцелуй, смешок дубачки, и все стихло. Я продолжал делать вид, что сплю. Слова «наш клиент» не шли из головы, было как-то неспокойно. Я вспоминал рассказы Клима о тройниках. Он говорил, что у уток все схвачено с дубачками и последние, бывает, оказывают им различные услуги интимного характера. Кумовья этому не препятствуют, поскольку утки на доверии. И этот чмок тому подтверждение. Продукты у них, говорил Клим, цивильные, которые в передачах не принимают, сигареты неломаные, в то время когда тюрьма на махорке катится. Бывает и водка прокатывает по зеленой. Что-то забулькало, и я почувствовал запах этой самой водки. Выпив, Кот крякнул, и что-то снова шлепнулось под мою шконку. Зашелестел пакет, запахло жареной курицей. Спасибо, Клим, прямо в цвет слова твои, мысленно благодарил я старого бродягу.

Вновь открылась кормушка. Поцелуйчики, смешки, шепот Кота.

– Покажи?

– Ты че, офонарел, – шепчет дубачка, – вдруг проснется?

– Да не гони... я соскучился. О, балдеж! Ты самая красивая! Дай потрогаю?

– На, только быстро...

Тяжелое дыхание обоих, снова чмоки. Тишина. Полилась вода в умывальнике.

– Вставай, Марата! Хватит спать! Праздник сегодня у меня, днюха!

А вдруг это проверка, думал я и продолжал делать вид, что сплю.

– Да вставай ты! – положил он мне руку на плечо. – Вот дрыхнет, будто не в тюрьме.. прям завидую.

Перевернувшись на спину, я еще какое-то время лежал с закрытыми глазами, потом сидел, будто приводя сознание в реальность.

– Да и ты неплохо живешь, мне б так жить!– воскликнул я, открыв глаза и увидев в проходе между шконок импровизированный стол из перевернутого таза, застеленного газетой, и разложенными на нем курицей, домашней колбасой, копченой рыбой, помидорами, редиской, луком.

Не дожидаясь ответа, пошел к умывальнику и долго умывался, разговаривая сам с собой. Ну и жук! Только не обломится в этот раз, я предупрежден, а значит, вооружен. Что ж, давай поиграем.

– Хороша поляна! А водки нет случайно? – спросил я, вытираясь половинкой вафельного полотенца, что дали в каптерке вместе с матрасом.

– А глянь себе под шконку, – с лицом хозяина жизни сказал он и откинулся на стенку.

Заглянув под шконарь, я увидел там лежащую грелку – так вот что там шлепалось, понял я.

– Доставай, доставай, – куражился Кот. – Кто умеет жить, тот и в тюряжке не пропадет, – говорил он, беря поданную мной грелку.

Разливая по кружкам водку, он явно был доволен собой, произведенным на меня эффектом, а я делал удивленное лицо.

– Я тебя научу жить... Главное, слушай, что говорю, и косяки не пори.

Выпили. Закусили. Закурили. И тут меня как током ударило, я вспомнил его – это ж Васька Коровин! Мне было одиннадцать, а он на пять лет старше меня. Он учил меня тогда на конях кататься и пить вермут. Но почему он стал Котовым? Неужели не узнает меня? Играет? Ну ладно, поиграем...

Он, видимо, что-то прочухал, потому что спросил:

– Что с тобой?

– Да не в то горло пошла...

– Тогда давай по второй.

Выпили.

– А ты сам откуда? – спросил я.

– Я не местный. С Ростова приехал пофестивалить, а меня взяли прямо в аэропорту.

– Так у нас же погранзона, – не сдержался я, но он не обратил внимания. Кураж захлестнул.

– А у меня брат здесь живет, близнец. Я по его паспорту прилетел. Он в Черемушках жил, потом к «Туристу» переехал.

Правильно, сказал я себе, так и было... Значит, не ошибся я. Только нет у тебя брата. Сестра была, только повесилась она, когда Коля Конь бросил ее, вот вы и переехали от позора.

– А ты уже сидел? – спросил я, чтоб не молчать.

– Давай бухнем, а потом я расскажу, как жил на воле. Это тебе не по подвалам шлындать.

И тут ты, Васек, проговорился. Была у тебя фанза в подвале. Там и пили мы вермут не раз, вспомнил я.

– Давай, наливай.

– Нет, наливай ты, – говорит он. – Днюха у меня, поляну я сделал, а шустрить тебе.

– Ладно. Мне так мне...

Разлив водку, поднял кружку и сказал:

– С днем рождения, Кирюха!

По его блеснувшим глазам я понял, что попал в точку. Но он быстро справился с волнением. Выпили. Да, Васек, не можешь ты меня не помнить, продолжал я разговаривать сам с собой, ведь это ты меня тогда Кирюхой называл. Выдал ты себя. Ну ладно, трави дальше.

– Ух, проломило, – сказал он, снял рубашку, вышел на пятачок между дверью и шконкой, стал потягиваться, играя мышцами. – Запрыгивай на пальму, буду байки травить.

Переставив импровизированный стол на шконку, я залез на второй ярус. Раскабанел ты... вылитая корова, только вся в наколках. Эта мысль рассмешила меня. Я улыбался, а он расценил мою улыбку по-своему и погнал чесать.

– Банда у нас большая. Половина на угонах, половина на гоп-стопе. Все дружные, как братья, как одна семья. Был один засланный, так выкупили его быстро и зарыли живьем – визжал сука, как баба.

А как, интересно, ты визжать будешь, когда тебя зарывать живым станут, подумал я и снова улыбнулся.

– Че ты улыбаешься? Знаешь, сколько раз приходилось лапти рвать от мусоров, на дно падать и месяцами на улицу носа не высовывать?

– Круто,– сказал я.

– Круто, это когда все схвачено, когда дела идут и мусоров на хвосте нет, когда девочки табунами за тобой бегают и на все готовы, когда бабкам счета нет... Да что ты понимаешь... Налей лучше еще по одной.

Мне пить больше не хотелось, но было интересно, что будет дальше, поэтому я молча спустился, разлил по кружкам, одну подал ему.

– Давай, Кирюха, выпьем за братанов, что на воле ждут, не забывают.

Он высоко поднял кружку, подержал, явно любуясь собой и только потом выпил не закусывая, закурил. Я опять залез наверх и, пока он разглагольствовал о понятиях, дружбе, братстве, я разглядывал его наколки. Блин, вспомнил я, а ведь у него на руке должна быть наколка «Вася». Он ее при мне в подвале швейной иглой колол – жирная такая наколка получилась, но сейчас на ее месте был наколот факел обмотанный колючей проволокой. Может, не он это, мелькнула мысль. Да он! Просто заколол, и все.

– А хочешь, я тебе подскажу, как с делюги сорваться? – услышал я.

– Хочу!

– Тогда слушай сюда... слезай! – Он дал мне лист бумаги, ручку. – Пиши!

– Что?

– Явка с повинной, – начал диктовать он, но в этот момент тихонько открылась кормушка.

– Балдеешь? – спросила дубачка.

Кот тут же оказался у двери.

– Соскучилась?!

– Да!

Он почти высунул голову в кормушку, и они стали шептаться. Как я ни прислушивался, ничего нельзя было разобрать.

– Налей полкружки, – попросил он.

Я налил и подал. Он передал дубачке. Та выпила, и они снова зашептались. Мне стало грустно. Вновь вспомнил жену, дочь. Налив себе пару глотков, выпил. Бросил бумагу с ручкой ему на шконку, лег на свою лицом к стене, и закрутилось... Стены, потолок, шконки кружились перед глазами, тошнило. Глубоко вздохнул раз десять, полегчало. Закрыл глаза и провалился в бездну. Это был кошмар: менты гонятся за мной, стреляют... а я все бегу и бегу… а впереди, где-то на горизонте, стоит жена с дочкой на руках и зовет меня.

– Вставай, проверка, – толкнул меня Кот.

В хате все было прибрано, а он сам – чисто выбритый, свежий.

– Все нормально? – спросил вошедший корпусной с бородавкой на носу.

– Как в тюрьме, – вытянулся по стойке смирно Кот, – все идет по плану...

– После проверки к адвокату собирайся, шутник, – сказал вертухай и хлопнул дверью .

– Наконец-то, – потер ладони Кот и стал собирать какие то бумажки. – Завтрак я брать не стал, куражей хватает у нас, а сечку пусть жлобье ест, – добавил он и заржал.

Я чистил зубы, и это было кстати, так как мне совсем не хотелось ему отвечать. Это его «пусть жлобье ест» резануло слух. Я нарочно долго умывался, ожидая, когда он уйдет. Дубачка открыла дверь, когда я растирался полотенцем.

– Чай в чифирбаке под умывальником, – сказал он, уходя.

Какой кайф остаться одному в маленькой уютной хате. Хоть бы тебя, козла, совсем не приводили. Что в тюрьме, что в зоне нам больше всего не хватает одиночества. Съев кусок колбасы, запил чаем, закурил, залез наверх к окну и спросил себя: что дальше? А интересно, чем бы закончилось это писание явки, не подканай дубачка? Клим популярно расписал все, что этого касается, поэтому, когда Кот предложил мне ее написать, я еле сдержался, чтоб не кипишнуть, а потом стало интересно и весело. С моим характером косить под митю проблематично, но, раз Кот еще не врубился, значит, у меня получается. Прямо под окном, на котором я сидел, находились прогулочные дворики. Кто гуляет, не видно, но слышно, когда переговариваются. И тут я услышал свое имя: кто-то интересовался у собеседника, не знает ли он, где я сижу. Мне хотелось крикнуть, что вот я, здесь, в тройнике, но ходивший по трапу над двориками дубак мог услышать и услышал бы по-любому, поэтому я промолчал.

Интересно, кто это меня разыскивает в тюрьме? С этой мыслью я спрыгнул вниз, допил остывший чай и стал ходить по узкому проходу между шконок. Я подумал о Климе. Больше никого пока здесь не знал. Привезли обед, но я от него отказался. Коту тоже не взял – у него куражи есть. На смену баландеру в кормушке показалось лицо свиданщицы.

– Морачевский? – спросила она для порядка и, не дожидаясь ответа, стала просовывать в кормушку пакеты, которые я принимал и складывал на шконку. – Проверь по списку и распишись, – сказала она, передавая вслед за последним пакетом лист с перечнем передачи.

Я едва глянул на него, и буквы поплыли перед глазами: такой аккуратный, ровный почерк был только у моей жены. Значит, она получила мое письмо. А где деньги взяла? Наверное, у родителей. Значит, мать уже знает, где я. Лучше б ей не знать – это такой позор для нее.

– Подписал, – раздался голос из–за двери.

– Да, сейчас.

Быстро расписался и, отдав бумагу через щель над дверью, стал разбирать пакеты. Скинул грязные вещи, переоделся в чистое, пахнущее домом. Сигареты были переломаны, конфеты без фантиков – слиплись, сало с колбасой потыкано шилом, мыло разрублено пополам, зубной порошок пересыпан в пакет.

– Акт вандализма, – сказал я вслух.

Перекусив, прилег и незаметно уснул, но поспать не дали. Привели Васю.

– У адвоката был, – сказал он, – ходатайство писали на снижение срока. О, да ты, я вижу, в куражи уже поймал! Видишь, как удачно тебя посадили ко мне. У меня все схвачено... ну, я тоже не пустой.

И он стал разбирать пакет, который принес с собой: сигареты неломаные прямо в блоках, чай, кофе, сгущенка в банках, шоколад – все то, что было запрещено передавать и проносить с собой в камеру. В довершение ко всему, он вытащил из под рубашки маленькую грелку с водкой.

– Праздник продолжается! – воскликнул он. – Давай по граммулечке!

Эта грелка была в три раза меньше той, из которой мы пили ночью. А где же та? Неужели он все допил, когда я уснул? Нет, это нереально, он бы не смог быть с утра таким свежим. Значит, куда-то заныкал. И Кот, будто читая мои мысли, говорит:

– Эту сейчас уговорим, а той, что с ночи осталась, после догонимся. Давай!

Выпили. Почувствовав голод, я стал есть уже не обламываясь. Так, под хорошую закуску, мы уговорили восмисотграммовую грелку, но опьянения не было, легкость какая то была во всем теле и в голове. На продоле был какой-то шум, хлопали двери.

– Гулять идем? – спросила дубачка.

– Идем! Идем, дежурненькая! – подскочил Вася к двери.

– Выходим. Руки за спину, – сказала она, открыв камеру.

Мне показалось, что идем мы по каким-то запутанным лабиринтам продолов и лестниц и конца им не будет. Вася шел впереди и перебрасывлся шутками с двумя дубачками, одна из них вела огромного пса непонятной породы. За нами шел прапор и тоже нет-нет да и вставлял какую-нибудь плоскую реплику в их треп. Я шел погруженный в свои мысли. Когда же наконец вышли на улицу, где ярко светило июльское солнце, свет больно резанул по глазам, но через мгновение это прошло, и я блаженно потянулся.

– Кайф!

И тут же прапор больно ткнул мне в спину ключом:

– Руки за спину!

Кровь ударила в голову. Я уже повернулся к нему, чтобы ответить, но какой-то внутренний голос сказал: наплюй, и я наплевал. Молча зашел во дворик, встал к стене, подставил лицо под горячие солнечные лучи… Как хорошо после камеры вдохнуть чистого воздуха! Стук в стену вернул меня на землю.

– Уга! Кто гуляет? – раздался детский голос.

Малолетки, мелькнула мысль. Вася приложил палец к губам.

– Молчи! – шепнул он.

В его глазах застыл страх затравленного, попавшего в ловушку зверя.

– Уга?!

Стук повторился.

– Кто гуляет? Че сухаритесь?

– Молчи, – повторил Кот.

– Кот с ноль девятнадцатой, я знаю, что это ты! – кричал за стенкой мальчишка. –Козел, думаешь, засухарился? Земля круглая, и я потрачу всю жизнь, но доберусь до тебя.

Кот стоял весь подобравшись. Нервы были натянуты у обоих. Я видел, что он готов кинуться, если я отвечу. Палец он все так же прижимал к губам.

– Кто сидит с Котом, не верьте ему. Его настоящая фамилия Коровин. Не пишите явки и меньше болтайте. Уже двадцать шесть человек раскрутились из-за него на срока. Я, Гришка с Александровска, отвечаю за базар: Кот – козел!

Дверь в соседний дворик открылась, послышались звуки ударов, стон, вскрик мальчишки...

– Брат-близнец, говоришь... Помнишь меня? Вижу, что помнишь, – сказал я, когда все стихло. – Зачем ты? Ведь ты был уважаемым человеком... Ты продался за балабасы? Смешно.

– Ты еще ничего не знаешь по этой жизни и не спеши меня судить. Вернемся в хату, там поговорим.

– Понятно, что ты будешь говорить. Я знаю, что ты утка, и верю этому пацану. Ты действительно труп, Вася. Ты живешь, пока сидишь, – все это выпалил ему в лицо на одном дыхании. Таким людям плевать на все и всех, но я видел, что Васе неловко передо мной. Он отошел в дальний угол и просидел там на корточках до конца прогулки. Когда нас вели назад, уже я шел впереди, а он за мной и всю дорогу шептался с прапором. На нашем продоле прапор зашел в корпусную, и тут же оттуда вышла дубачка.

– Котов, собирайся на свиданку! – крикнула она.

В хате Кот скинул трико и майку, впрыгнул в брюки и туфли, накинул рубашку, и его увели. У меня было такое впечатление, что это какой-то спектакль. Какой – я пойму позже, а сейчас я сидел и ждал его возвращения. Чуйка мне подсказывала, что вот-вот произойдет что-то плохое. Неспокойно было на душе. Открылась кормушка.

– Собирайся с вещами, – сказал прапор. – Пять минут на сборы.

Кормушка закрылась. Я понял, что Кот избавился от меня как от проблемы. Собрав свои вещи в пакет, я подумал, а не обезжирить ли мне его за все? В других хатах голод, а он здесь жирует. Несправедливо. Достав из-под сухого мусора в тазике грелку с водкой, кинул на матрас. Следом туда же полетели сигареты, чай, кофе, молоко, сахар, конфеты, сало, колбаса. Скрутил матрас, обвязал его простыней. Скрутка вышла огромной, но было плевать на все.

– Выходим с вещами, – рявкнул прапор.

Подхватив матрас с пакетом, без сожаления вышел на продол.

 

Встреча с Климом. Карцер

– Здесь тебя научат жить, – сказал прапор и втолкнул меня в хату.

Споткнувшись, я чуть было не упал. Я бросил матрас на пол, стоял и смотрел, как со шконок начинают подниматься.

– Здорово, мужики!

Последним, из дальнего угла, поднялся Клим. Он, улыбаясь подошел. Так как я загораживал собой дверь, он сказал: «Отойди», заглянул в глазок, в который смотрел с той стороны прапор.

– Разберемся, командир. Это мы всегда запросто. Сам знаешь...

Глазок закрылся, раздались удаляющиеся шаги. Еще с минуту Клим прислушивался, а потом сказал в хату:

– Знакомьтесь, это и есть Марата. Я его ищу по всей тюрьме, а он вот, сам приехал. Здорово, арестант! Проходи. Располагайтя. Кидай вату надо мной.

– А куреха есть? – спросил кто-то.

– Есть, мужики... Но тут дело такое… – Развернув матрас, показал его содержимое. – Я обезжирил его за все, пока он на свиданке.

– Кого? Ты где был?

Клим строго смотрел мне в глаза.

– В ноль девятнадцатом тройнике.

– Понятно. Годится. Быстро, мужики, соорудили дорогу с соседями и перегоняем всё к ним. Быстро! – прикрикнул Клим. – Ждем шмон.

Последние слова вывели мужиков из ступора, в который впали от увиденного в матрасе. Никто из них даже мечтать в то время не мог о таких куражах в тюрьме. Без суеты все занялись привычным делом: один достал коня (веревку, которая соединяет камеры из окна в окно), другие стали упаковывать все в контейнеры из бумаги и целлофановых мешков. Тот, что достал дорогу, уже протянул ее, контейнеры передавались ему, а он перегонял их соседям за стенкой, где слышалось движение. Все делалось быстро и четко.

– Ну, Марата, ну, молодец! Всех расшевелил, – балагурил Клим, скручивая очередной контейнер.

Я взялся было помогать, но у меня не получилось.

– Встань лучше к двери и послушай на пике, а здесь мы сами управимся. А это что?

Клим держал в руке грелку.

– Водка...

– Шутишь?

– Нет.

– Обалдеть! Вот это праздник! Наливай каждому, грелку режь и в толчок. Найдут, плохо будет всем.

Вытащив из стола заточенную ложку, передал ее мне. В грелке было литра полтора, поэтому всем хватило по кружке. Мужики давно не пили и быстро захмелели. Но это не повлияло на ход работы, скорее наоборот, она пошла веселее. Допив остатки, я разрезал грелку и спустил палево в толчок, закурил и стал на пику. Минут через десять все было закончено. В хате осталось только то, что передавалось мне в передаче. Хата жила в обычном режиме: четверо играли в домино, один писал, другой читал. Я сидел на корточках под окном, а Клим рассказывал, как он разыскивал меня по тюрьме. Такую картинку и увидели дубаки, когда с киянками ворвались в хату.

– Выходим на продол! – орал корпусной.

На продоле нас поставили лицом к стене с поднятыми руками. Двое шмонали нас, трое – в хате. Шмонали долго, перевернули все, простучали решетку и шконки, но ничего не нашли.

– Все заходят, а ты со мной, – корпусной ткнул киянкой мне в спину.

Когда мы зашли к нему в кабинет, я увидел Кота, стоявшего у окна.

– Где? – спросил он.

– Что «где»?

– Ты под придурка не коси.

Стоявший за спиной корпусной ударил киянкой по ноге, я упал на колено.

– Где, тебя спросили? – Удар по второй ноге, я на коленях. – Водка где? – Удар по спине, я падаю. – Отдай! – Кот бьет ногой под ребра.

– Ты труп! – кричу ему.

Он бьет еще и еще. Встает надо мной широко расставив ноги, нагибается и говорит через губу:

– Отдай, ведь сдохнешь...

Его пах прямо над моим коленом, говорю:

– Ну ты и мразь!

И колено впечатывается по назначению, но и у меня, после яркой вспышки, в глазах свет гаснет. Очнулся от холода на сыром бетонном полу. Маленькая полутемная камера с маленьким грязным окном под высоким потолком, по стенам сочится вода – конденсат, из параши в углу смрад. Карцер. Голова раскалывается на тысячи осколков, и в каждом пульсирует боль. Нахожу на затылке огромную шишку, но крови нет. Держась за стену, делаю шаг к параше. С нее кто-то снял крышку – назло, поэтому такая вонь. Постоял, пережидая приступ боли. Приседаю. В глазах все плывет, но мне нужно дотянуться до крышки, иначе задохнусь. Достал. Бросаю. Лязг железа об железо бьет по ушам. Отхожу. Выбираю самое сухое место на полу, ложусь. Сил больше не осталось. Холодно. Бетонный пол через полчаса стал казаться льдом, но сидеть, а тем более стоять не могу. «На хрена нужен был этот автобус?», – думал я. Лежал бы сейчас дома, обняв теплое тело жены и не знал бы, что такое тюрьма с ее вонючими карцерами. Было слышно, как по продолу баландеры катают тележки с баландой. Открылась кормушка.

– Есть будешь? – спросил баландер.

С трудом подымаю руку, отмахиваюсь от него.

– Ему плохо там совсем! – кричит он кому-то.

– Эй, ты живой там? – зовет дубачка.

Я слышу, но отвечать не хочу. Топот ног. Открывается дверь. Кто-то берет меня за руку, трогает лоб. Меня подымают, кладут на носилки, несут.

– Что вам нужно? Я хочу спать. Оставьте меня в покое, – шевелю губами, но никто не слышит меня.