Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Неволя » №51, 2017

Андрей Ловыгин
Жили-были…

Зимой дышится хорошо, особенно в тайге. Вместе со свежим воздухом вдыхаешь и аромат смешанного леса, который не сравнить ни с чем. Но, к сожалению, этот аромат портит горький привкус неволи, осознание того, что ты не свободен, тяготит душу, и этот запах леса и свободы лишь только усиливает надежду на то, что скоро стена неволи обрушится прямо у моих ног, словно ее никогда и не было.

Ну а так все ничего, все отлично, мы, зека России, трудимся на лесной делянке, каждый тянет свой срок, как лямку, с грузом своих прошлых прегрешений и ошибок. Зона строгого режима, где я мотаю свой срок, находится в Красноярском крае, далеко в тайге, где, казалось бы, вообще отсутствует цивилизация, даже малейшие ее признаки. Сама зона небольшая, построена по старинке, из дерева, благо этого добра здесь навалом. Когда я впервые ступил на ее территорию, мне представилось, что я в большой деревне. Бараки все сложены из бруса – одноэтажные, заваленные серебристым снегом по самые окна. На улице развешано зэковское белье, и только лишь вышки и маячащие на них фигуры, укутанные в полушубки, напоминают о том, что это зона.

Жизнь здесь однообразна, хотя и в этой застывшей унылости бывают вспышки радости и даже счастья, но у каждого они свои. Кто-то радуется простому письму с воли, перечитывает его по несколько раз, особенно если оно от очень близкого человека, например от девушки, от жены. Тогда арестант вдумывается в каждое слово, ища в нем или потаенный смысл, или намек на разлуку. Кто-то радуется просто тому, что светит солнце, а дома ждут близкие, кому-то радость приносит подаренная пачка сигарет или щепотка чая. На радость и счастье у каждого своя мера, свой термометр. То же и с горем и бедой.

В конечном счете все потом затихает, подзабывается, и лагерная жизнь течет дальше, как пароход тянет за собой своих непростых пассажиров к конечному причалу – к свободе.

Зона наша лесная, и работа наша связана с лесом. Часть людей работает в самой зоне на производстве, его тут называют биржей, изготавливают пиломатериалы, а часть – непосредственно в лесу, где занимаются заготовкой древесины для биржи, то есть валят лес. Мои истории – про тех людей, с которыми я повстречался там. Истории разные, в чем-то грустные, в чем-то поучительные.

 

«Человек, который жил»

1

Я работал в тайге на делянке в бригаде из трех человек. Самым старшим из нас был Иваныч, работал он вальщиком, то есть пилил дерево, а я был «толкачом», то есть страховал его, фиксируя дерево большой палкой – рогатиной и подталкивая его в нужном направлении, на место предполагаемого падения. Ну и третий был с нами мужичок, Серега, по прозвищу Репей, он был сучкорубом – отрубал или отпиливал ветки и сучки после того, как мы с Иванычем отправляли очередной ствол в нокаут.

Вот такая была у нас работенка. Работали в любое время года, но мне больше нравилась зима, потому что на зимнике платили больше, дни были короче, а как только темнело, работа прекращалась. Мы уже между собой достаточно сработались, дело у нас шло хорошо, и начальство было довольно. Нас приводили на делянку прямо с утра, а забирали, когда темнело. У нас там был свой оборудованный зимник, подобие бдиндажа, где мы грелись, переодевались и просто отдыхали. Там было все необходимое: печка-буржуйка, стол, обтесанные лавки, два топчана и керосинка.

Однако мы в перерывах чаще сидели у костра. Зимой у костра отдыхать одно удовольствие. На костре мы варили чифир и пили его маленькими глотками, передавая кружку по кругу. После работы на морозе, да когда еще светит солнце, от тела человека вверх поднимается пар, словно от самовара, и мороз совсем не ощущается.

Мы смаковали каждый глоток чифира, урча от удовольствия, как угревшиеся коты, а над нами разворачивалось синее небо с бесформенными белыми облаками, похожими на пароходы, которые идут каждый по своему курсу. После чаепития следовала еще одна обязательная церемония. Мы закуривали по сигарете, а Иваныч – свою обязательную цигарку-самокрутку. Делал он это тоже по-особенному, очень трогательно, я бы сказал. Он аккуратненько скручивал кусочек газкты и бережливо насыпал из своего кисета табачок, при этом его лицо выражало такую гамму чувств, что не оставалось никаких сомнений – он безмерно счастлив в этой жизни.

О каждом из моих товарищей по несчастью стоит рассказать отдельно. Серега Репей был родом из Иванова, ему уже исполнилось тридцать пять. Погоняло он получил за свою натуру, за колючий характер. Немногословный и чрезмерно упрямый, он был надежен как монолит и по сути очень добр. Как говорится, меньше слов, больше дела. Коренастый, крепкого телосложения, высокий, гладкое, без морщин, лицо, под вздернутыми косой бровями – серо-зеленые глаза с искоркой, заостренный нос, как у мальчишки-озорника, но щетина на щеках выдавала вполне взрослого мужчину. Отбывал он свой срок по «мокрой» статье (за убийство) какого-то своего родственника, но говорить об этом не любил, только подчеркивал, что если бы отмотать пленку жизни назад, то сделал бы то же самое, а что там было и почему, я не знаю.

А вот Иваныч – главный персонаж этого рассказа. Иванычем называли его не только мы, арестанты, но и некоторые сотрудники лагеря, а по паспорту был он Куприянов Леонид Иванович, 1938 г.р., было ему тогда пятьдесят девять лет, из которых сорок он точно провел в лагерях и тюрьмах. Он побывал и в Тобольской крытой и во всесоюзном буре «Белый лебедь», застал пролетные дни – это когда в ШИЗО день кормили, а день нет. В общем, повидал он разного, причем это был человек-праздник, его морщинистое лицо сияло каким-то непонятным светом, который сам по себе вселял в тебя уверенность, что все будет хорошо. Глаза его излучали доброжелательность, а все действия и слова убеждали в том, что этот человек действительно знает, что делает. А еще Иваныч был хорошим рассказчиком, отлично рассказывал анекдоты и истории, а разного рода информации в его голове было столько, что Вассерману и не снилось. Он тоже был коренаст, невысокого роста, но обладал недюжинной физической силой, мог дать фору молодежи, и это сразу же чувствовалось по его рукопожатию. Как я упоминал, сидел он часто, можно сказать – всегда, выходил на свободу ненадолго, он сам говорил: «покадрить девчат или нафуфыриться», а потом снова возвращался в тюрьму, по его словам – «домой». Он был уверен, что на свободе его никто не ждет и никому он там не нужен, ни кола, ни двора, ни родины, ни флага, а в тюрьме ему всегда рады и все ему родное и понятное. Этот свой срок он сидел за взлом магазина. Иваныч говорил, что сделал это специально, чтобы его поймали и вернули обратно в тюрьму. Он с охотой рассказывал, как поужинал прямо на прилавке взятыми тут же в магазине продуктами, запивая водкой, как дожидался утра, когда придет продавщица и вызовет милицию. Так он последний раз попал в тюрьму. Оставалось ему до освобождения чуть больше месяца…

В тот день мы, сидя у костра после чифира, закурили. Иваныч палкой ворошил горящие угли.

– Иваныч, а что ты будешь делать, как откинешься? На этот раз уже универмаг штурмовать будешь? – спросил я и подмигнул Репею.

– Да не боись, Андрюха, что-нибудь придумаю, только сначала на море съезжу, а тогда уж и обратно можно, в тюрьму.

– А зачем тебе море-то, Иваныч? Русалок, что ли, кадрить собрался? – поинтресовался Репей.

– Да не без того, – ответил Иваныч и добавид: – Вот сколько живу, а моря еще не видел, жуть, как охота посмотреть. Говорят, там мощная энергетика, – мечтательно сказал он.

– Иваныч, а ты ведь раньше по «мокрой» статье сидел? – спросил я.

Иваныч вдруг сделался серьезным и, взглянув на меня, ответил:

– С этого дела вся моя жизнь-то и перевернулась, мне тогда тринадцать лет дали, – ответил он.

– Иваныч, а что случилось-то? – полюбопытствал я и попросил: – Расскажи, Иваныч, нам ведь интересно.

Иваныч молча достал свой кисет, скрутил свою цыгарку, закурил и начал рассказывать.

 

2

Мне тогда было чуть больше двадцати лет, я уже отсидел на малолетке и побывал на усиленном режиме. Освободившись, я устроился в Воронежской области в колхозе водителем, возил рабочих на фермы, поля и сады, тогда хозяйство было большое и работы для людей было много. Председатель колхоза, бывший фронтовик, пожалел меня и, зная мое веселое прошлое, взял-таки меня. Мне выделили небольшой нежилой домик с банькой, я его немного привел в порядок. Работал я исправно, время тогда тоже было непростое, но молодежи на селе было много. Днем все работали кто где, а вечерами собирались на танцы в местном клубе, ну и конечно, без спиртного не обходилось, всякие там телячьи нежности тоже присутствовали. Но надо сказать вам, мужики, что тогда такого беспредела не было, как сейчас. Конечно, случались драки, не без того, и морды друг другу били, но цену человеческой жизни знали, а уважение к старшим вовсе было неписаным законом. Тогда я и познакомился со своей первой, и последней, женой. Произошло это, как водится, на танцах. Звали ее Светлана. Царство ей небесное!

– А что, она померла, что ли, Иваныч? – спросил репей.

Иваныч посмотрел на него с укором:

– Да не перебивай ты, слушай дальше. – И продолжил: – Ну, началась у нас, значит, любовь, дело-то молодое, свидания там, обнимания, то да сё, полный амур, в общем. Девка она была видная, фигуристая, все при ней. В общем, не обидел ее Бог красотой, и характер мне по душе пришелся. Понял я, что люблю ее по-настоящему, потому что при всей своей браваде при виде ее я сразу терял дар речи, тушевался, а в груди жгло, как будто у меня там костер горит.

Через некоторое время сделал я ей предложение, и она согласилась, тем более, была она от меня беременна. Мы по-тихому сыграли свадебку, отпраздновали совсем не пышно, не шибко богаты мы были. И стали жить вместе, а вскоре родился и сын, которого назвали Иваном. Сам-то я, мужики, детдомовский и, конечно, души в сыне не чаял. Радость эта была, ребятки неписаная и чувства непередаваемые. Это было самое счастливое время в моей жизни. Если бы меня спросили, что такое рай, я бы ответил, что я там уже был, именно тогда и был. Надо сказать, что за Светланой в то время, когда я с ней познакомился, ухаживал один хмырь, звали его Степаном, но Светлана выбрала меня. Он ее тоже, видимо, любил, заметно было, что он ее ревнует. Еще до свадьбы я пытался с ним поговорить, вразумить, что ли, чтобы отстал, даже пригрозил как-то, и он избегал меня и от разговора уходил. Человек он был такой, хитренький, с гнильцой, да и духом его Господь обидел. – Иваныч сделал паузу, посмотрел на Серегу и сказал: – Давай, Репей, еще чифира подварим, да потом надо поработать еще чуток.

Репей засуетился у костра, стал химичить с чаем.

 

3.

После церемонии чаепития Иваныч продолжил свой рассказ.

– Где-то через год после свадьбы как-то днем я по просьбе председателя поехал в город, повез агронома по каким-то колхозным делам. Перед отъездом я затопил баньку и думал, что в аккурат к вечеру я поспею и попарюсь, но в тот день я задержался в городе. Видимо, дьявол уже тогда запустил колесо ужаса и спустил с ошейника смерть.

Светлана, не дождавшись меня, пошла в баньку, воспользовалась тем, что Ванька спит, и оставила его одного. А Степан проспиртовал свои мозги и решился сотворить страшное. Зачем он это сделал и что им тогда двигало, я не знаю. Может, ревность. Это он рассказывал, наверное, только чертям в аду. Запасшись бензином, он подкрался к нашему дому. Увидел, что в доме горит свет, решил, что Света там и поджег дом, предварительно преперев дверь снаружи. Светлана вскоре почувствовал неладное, выскочила из бани, увидела пожар, выбила жердь, но было уже поздно.

Она в отчаянии металась по двору, кричала, звала на помощь и тут увидела его, Степана. Тот испугался, схватил полено, бросился к ней и стал бить ее поленом по голове. Она потеряла сознание, а он решил, наверное, что убил ее, скрылся.

Когда я вернулся из города, там уже толпились зеваки, приехала милиция, «скорая помощь». О смерти Ивана мне сообщил участковый, а также сказал, что Света жива, но ее надо срочно госпитализировать. Еще он сказал, что она ненадолго приходила в сознание и теперь они знают, что это сделал Степан и его уже ищут.

У меня земля ушла из-под ног, и моя душа утонула в горе, это был настоящий ад. Вот так я, мужики, из рая попал в ад.

Долгое время я был в шоке, Степана нигде не могли найти. Я жил как во сне – похороны сына, походы к Свете в больницу, она уже пришла в себя, но была теперь другой. Врачи говорили, что ее психика серьезно нарушена и она уже вряд ли станет полноценным человеком.

А потом я запил, причем запил горько, стал сомневаться, что вообще живу.

Как-то раз один из местных пропойц, с которыми я глушил очередную бутыль самогона, сказал мне, что, дескать, со слов мужиков знает, где прячется Степан. Выходило, что он живет на Дону в рыбацком колхозе с какой-то вдовушкой. Там жили, в основном, одни браконьеры. Я тогда был уже неплохо знаком с местными достопримечательностями, в том числе и с этим лихим местом.

Я уже четко знал, что буду делать. У меня была хорошая лагерная финка, которую мне смастерили перед освобождением лагерные умельцы. Моментально протрезвев, я прыгнул в машину и помчался в браконьерский поселок. Прибыв туда и пообщавшись с местными, я быстро узнал, где шхерится этот ублюдок. Найдя нужный дом, я простучал условную дробь, дверь открылась, и я увидел его рожу. В его глазах сразу поселился животный страх, и он словно пролаял: «Ты тут как? Тебе чего?»

В этот момент лезвие моей финки вошло ему прямо в сердце, я это лезвие еще и провернул. Глядя в его уже остывавшие глаза, я сказал: «Это тебе привет от моего Ваньки, мразь. Сдохни, сука!»

Он захрипел, я его отпустил, и он рухнул к моим ногам и затих. Мне вдруг стало так легко, будто сбросил я огромный груз. Я зашел в дом. За столом сидела какая-то пьяная девка, очумело хлопая своими глазами. Она так и не поняла, что произошло и кто я такой. Я сел напротив, налил себе стакан водки из початой бутылки и сказал ей: «Беги, вызывай ментов, твой хахаль там мертвый в сенях лежит».

Ну а потом все как обычно: допросы, очная ставка и прочие следственные действия. Меня признали вменяемым, а потом суд. Я ничего не отрицал, да и что отрицать, менты все понимали, даже сочувствовали – да что толку.

Светланы на суде не было, она лежала в психиатрической больнице. Дали мне тринадцать лет строгача и отправили в лагерь в Казахстане. Только спустя три года я узнал, что Светлана умерла в той же больнице, еще совсем молодая, вроде от горя.

С того момента, мужики, время для меня остановилось. Вот так я и жил.

Иваныч замолчал и стал подкидывать дрова в костер, давая понять, что разговор закончен.

Мы с Репьем сидели молча под впечатлением от рассказанного. Наконец Репей сказал:

– Да, Иваныч, эк тебя жизнь ошпарила!

– Ничего, Иваныч! Сейчас выйдешь на свободу, и все будет тип-топ, – шутливо сказал я, стараясь его подбодрить, хотя у самого на душе было погано.

– Ладно, пошли, мужики, чуток еще пошумим, – сказал Иваныч и, подхватив пилу, словно пушинку, вразвалочку двинулся к месту нашей работы.

В тот вечер мы вернулись обратно в зону, и было все, как обычно, не считая нашего удрученного настроения.

 

4.

Утром я проснулся от какого-то непонятного шума и галдежа, протерев глаза, я позвал шныря по бараку и спросил:

– Филя, а что за кипиш в бараке?

Тот опустил голову и проговорил:

– Иваныч ночью помер. Сердце, говорят…

Я поначалу растерялся, ведь не каждый день поутру приходят такие вести. Мне сразу вспомнился вчерашний рассказ Иваныча. Он, видимо, что-то предчувствовал, раз рассказал нам все. Я быстро натянул нехитрую арестантскую одежонку и, накинув, фуфайку, метнулся на улицу. На улице гулял ветер, закручивая снег в маленькие воронки, а кругом стояли менты – хозяин, его замы и врач. Все они о чем-то переговаривались, а Иваныч лежал здесь же, завернутый в одеяло. Мне от этой картины стало мрачно и противно. Еще вчера ведь Иваныч жил, а теперь лежал, завернутый в одеяло, словно кутенок.

Хозяин, словно испытывая те же чувства, что и я, отдал распоряжение санитарам, и они подхватили тело Иваныча и понесли его на КПП. Уже позже стало известно, что Иваныч действительно умер во сне от внезапной остановки сердца. Также мы узнали, что решается вопрос о захоронении Иваныча. Мы с Репьем посоветовались и на следующий же день пошли на прием к Хозяину.

Следует сказать, что Хозяин лагеря был неплохим человеком довольно преклонного возраста. Повидал он за годы своей службы тоже немало. Среди зэков он пользовался уважением, прежде всего за справедливость. Он никогда попусту не махал шашкой, тщательно разбирался в ситуации. Чутко реагировал на просьбы мужиков и обоснованные сетования на жизненные условия, но и был строгим, если действительно провинившийся того заслуживал, и в таком случае ШИЗО было не избежать. Звали его Сергей Петрович. Мы с Репьем направились в его кабинет. После официального приветствия мы сразу перешли к делу, и я спросил:

– Сергей Петрович, мы к вам по поводу Иваныча. Скажите, его здесь похоронят?

Хозяин посмотрел на нас.

– Да, я знаю, вы работали вместе с Куприяновым. Его похоронят здесь, ведь родственников у него вообще нет и забрать тело некому. А вам что до этого? – вдруг поинтресовался он.

– Понимаете, Сергей Петрович, у нас есть к вам просьба человеческая, – сказал Репей. – Нельзя ли на могилке у Ивановича установить вот эту табличку?

Он достал ее из-за пазухи и протянул Хозяину. Тот привстал из-за стола, взял ее в руки, посмотрел, а потом сказал:

– Хорошо, мужики, установим, я обещаю.

А на деревянной табличке было написано: «Куприянов Леонил Иванович. Человек, который жил».

 

Родственные души

1.

Весна – это особенная пора, а в лагере тем более. Солнце светит ярко, обогревая все вокруг, в том числе и наши замерзшие арестантские души. Ветер приносит в лагерь свежий ароматный запах тайги, а по земле, как капилляры, текут в разные стороны ручейки. Птицы щебечут и резвятся, словно играют в какие-то свои игры. Именно в такую прекрасную пору у нас в бараке произошла эта история – печальная, но и поучительная.

Наш барак был небольшой, жило нас там человек пятьдесят. Жили мы по десять человек в кубрике. Кубрик – это небольшое помещение, где размещалось пять двухъярусных кроватей и вставленные между ними тумбочки. Дополнением к этому нехитрому интерьеру служила вешалка и подставка для обуви. Кровати по бокам завешивались простынями, в основном узорчатыми, тем самым арестанты создавали себе подобие уюта и отгораживались от посторонних глаз. Создавалась иллюзия маленькой комнатки, своей территории, по-лагерному это называлось «проходняк». Там арестанты чифирили, ели, играли в карты или нарды, в общем, жили и делали свои арестантские дела.

Со мной в проходняке жил Серега Репей и Слава Фунтик. Фунтиком его прозвали за удивительно малый рост и писклявый голосок. Он действительно напоминал героя мультфильма.

Как-то раз в конце апреля Фунтик получил посылку с воли, а в лесной командировке это знаменательное событие. По обыкновению, ему прислали курево, чай и всякие сладости, деликатесы и, конечно, сгущенку. Ее Фунтик любил больше всего – да и кто в зоне ее не жалует? Он притащил посылку в проходняк и стал важно раскладывать свое богатство, а Репей уже заваривал чифир.

– Ну что, мужики, давайте чифирнем да с шоколадом, – сказал Фунтик и по-барски выложил на стол большую стограммовую плитку шоколада. На лице у него была улыбка, как говорят, «шире Хабаровского края». Он также положил на стол по две пачки дорогих американских сигарет и чая, пояснив: – Вот, мужики это вам, угощайтесь, грев мне братишка прислал!

Мы, по обычаю, стали гонять кружку с чифиром по кругу, делая глотки ароматного крепкого чая и закусывая его шоколадом.

Фунтик стал сетовать на то, что ему не прислали душистого мыла и еще чего-то, ворчал, как варварски обыскивали его передачу на КПП. Мы с Репьем особо не обращали внимания на его лепет, да и было ясно, что бурчит он больше для понта, а на самом деле очень доволен.

– Слушай, Фунтик, ты получше затарь свои припасы, а то говорят, «крыса» в бараке появилась, – сказал я ему.

– Да навряд ли кто-то посмеет сюда залезть, все будет тип-топ, – с ухмылкой заявил он.

У нас в бараке и правда объявилась «крыса». «Крыса» – это человек из зэков, который крадет втихую у зэков вещи, продукты, курево – вообще все, что дорого арестантам для жизни в лагере.

Вот уже почти два месяца у мужиков стали понемногу пропадать припасы прямо из тумбочек, и поймать этого подлеца никак не удавалось. Потому я и предупредил Фунтика, чтобы он был настороже. К слову сказать, в бараке и простых, натуральных крыс хватало, они, особенно в морозы, разгуливали по бараку, как по Бродвею, ничего не боясь, а тут еще напасть – среди арестантов «крыса» объявилась.

Посидели мы еще чуток, побалакали о том о сем, да и разошлись по своим лагерным делам. Лично я пошел на улицу погреться на солнышке и помечтать о свободе.

 

2.

Примерно через неделю поле того, как Фунтик получил передачу, я, придя вечером с работы, застал в проходняке поминки. В прходняке были Фунтик, Репей и еще пара мужиков из соседнего кубрика. У всех у них были угрюмые морды, они мрачно гоняли по кругу кружку чифира.

– Что такие кислые, бедолаги? – спросил я.

Как выяснилось, поминали они запасы Фунтика, так как у него пропала часть продуктов, чай и сигареты. Я присел рядышком и присоединился к панихиде. Пытаясь подбодрить Фунтика, я сказал:

– Да ладно, Фунтик, не парься, все это приходящее и уходящее, а крыса – она рано или поздно проявится.

Фунтик посмотрел на меня злобным взглядом и сквозь зубы процедил:

– Я его все равно поймаю. Это принципиальный вопрос, он ведь у своих тащит, сука!

Речь его была воинственной, но произнесенная его писклявым голоском казалась смешноватой.

– Ладно, Фунтик, разберемся и, конечно, накажем, – сказал я и, взяв сигарету, пошел на улицу покурить и подумать о происшедшем.

На улице был спокойный вечер, и я, присев на лавку, закурил. Вокруг суетились зэки, хлопали двери, так как народ шатался туда-сюда. Кто-то занимался на спортплощадке, кто-то слонялся вдоль барака, по одному или парами, гоняя свои мысли о прошлом и будущем, а кто-то покуривал цигарки, ведя беседы или споря о чем-то обыденном. Наблюдая за этой суетой, я сидел и думал о том, как выловить «крысу». Этот человек явно поверил в свою безнаказанность и вошел во вкус, случай-то был далеко не первый. Было понятно, что его надо поймать на месте, а это сделать не так-то легко. На зоне не станешь просто так шарить по тумбочкам в поисках похищенного. Здесь с этим жестко, нельзя безосновательно ставить под сомнение чью-то порядочность, придется самому держать ответ. Одно было ясно: «крыса» где-то все это прячет, складирует в ожидании подходящего момента, когда будет можно воспользоваться своей крысиной добычей. «Где же все это хранится?» – вот главный вопрос. Мои умозаключения прервал Репй, он плюхнулся рядом со мной на лавку, закурил сигарету и спросил:

– О чем кубаторишь, братуха?

– Да вот прикидываю, как нам изловить этого крысеныша.

Репей затянулся сигаретой и констатировал:

– Рано или поздно проявится, как пить дать! Сам знаешь, сколько веревочке не виться…

– Ну да, ну да, – согласился я.

 

3.

Прошло буквально несколько дней, и все потихоньку стало забываться. Просто лагерная рутина и течение арестантской жизни уносит все прошедшее, потому что новый день приносит новые события, разные по значению, но все так или иначе нас касающиеся.

Я уже упоминал, что в бараке водились и настоящие крысы, барак был старый, и они вполне успешно поселялись рядом с нами в своих потаенных квартирках под полами и в стенах. Нельзя сказать, что они особо докучали нам, зэкам, и потому мы на них особого внимания не обращали. Лишь изредка устраивали зэки на них настоящую охоту, придумывая всякие ловушки. Делалось это скорее ради развлечения, а не пользы ради. Бывало, поймают зэки какого-нибудь мышонка или крысенка, помуражат его да и отпустят.

Бывал и такое, что прикормят грызуна, он переставал бояться, приходил за пропитанием, а уголовники радовались как дети. Арестантская душа потемки. Одно можно точно сказать, что эти люди, по-своему несчастные, радовались возможности проявить о ком-то заботу, жалость, а значит, жило в их душе и сознании понятие о милосердии, заложенное, наверное, Богом при рождении и не до конца притупившееся с течением их безалаберной жизни.

Однако иногда какой-нибудь очумелый зэк, до безумия боявшийся крыс, обнаружив таковую, начинает гоняться за ней с палкой, пока не убьет ее или она не сбежит от него.

Одним из таких охотников был мужичок Коля Бульба. Ему было лет сорок, он был невысокого росточка, слегка рыжеватый, с большими торчащими усами, за которые его прозвали Бульбой. Мужичок был шустрый, про таких говорят «егоза» или «шельмец».

Валялся я однажды на шконке, читал интересную книгу и ничего не замечал вокруг. Но внезапно со стороны коридора я услышал голос Бульбы и грохот от палки, которой он шуровал по полу. Бульба смачно матерился и явно был в полном азарте от охоты.

– А, попалась! – донесся радостный вопль лагерного мышелова.

Я встал со шконки и пошел на шум в соседний кубрик. Там Бульба шуровал шваброй под тумбочкой, а рядом толпились мужики, в том числе и Фунтик.

– Что случилось, Бульба? Достал уже своим грохотом. Опять мышей гоняешь?

– Я ее под тумбу загнал, сейчас я ее оттуда вытащу!

Он энергично шуровал шваброй, но вдруг сильно поддел ее снизу, и она опрокинулась, распахув дверцу. Нутро ее вывалилось на пол. Там оказались консервы, сигареты, чай. Мы все обомлели. Так-то никто бы внимания не обратил, но Фунтик сразу узнал свои сигареты и деликатесы и воскликнул:

– Вот это камасутра!

А потом прошептал:

– Вот сука!

И стал крутить головой – искал хозяина тумбочки, Сашу Глазырина по прозвищу Глаз. Безусловно, ему стоило задать ряд неприятных вопросов, хотя и так всн было ясно – свои похищенные вещи узнали еще несколько человек.

Для меня это было очень неожиданно, я знал Глаза лично, не то чтобы мы дружили, но по работе общались. Я знал, что отсидел он три года, оставалось ему совсем немного. Я не мог понять, зачем он это делал. Я знал, что он не бедствовал, регулярно получал грев с воли, да и на бирже зарабатывал неплохо. В общем, очень странно, надо было бы разобраться в ситуации.

Итак, после вечернего съема с работы мы все собрались в проходняке у Глаза. Все, что раньше валялось на полу, аккуратно сложили на тумбочку сверху и стали ждать. Глаз возвращался с работы в хорошем расположении духа и не обратил внимания на то, что возле барака на улице против обыкновения никого нет. Он вошел в барак и остановился в недоумении. Несколько десятков глаз впилось в него словно буравчики, сверлящие душу. Он бросил взгляд на тумбочку, увидел, что на ней лежит, и все понял. Он стал отступать назад, к выходу, лопоча что-то невнятное.

– Мужики, вы чего? Я хотел…

И тут он резко ломанулся к дверям, но его уже предусмотрительно отрезали от выхода. Его тут же схватили за шиворот и бросили обратно к проходняку, где его уже ждало арестантское наказание, суровое, но справедливое, подробности которого описывать нет смысла.

На следующий день мы гоняли чифир в проходняке и вспоминали вчерашнее событие. Мы уже знали, что Глаз лежит в санчасти с переломом правой руки (он правша) и ждет этапа на тюремную больницу, откуда он уже сюда вряд ли вернется – таких проблемных людей администрация предпочитала не возвращать на прежнее место. Меня вдруг поразила одна мысль, которой я тут же поделился с мужиками:

– Мужики, а прикиньте, что получается: если бы не залезла крыса к Глазу под тумбочку, мы бы долго еще его искали!

А Репей добавил:

– Да, получается, крыса крысу нашла! Действительно, родственные души.

 

«Отверженный»

1.

История эта мне запомнилась очень хорошо, особенно ее, так сказать, главный герой. Вспоминается она мне часто, так как заставляет задуматься, какие сюрпризы преподносит нам иногда жизнь.

Однажды промозглым осенним днем к нам в лагерь приехал очередной этап. Я тогда уже не работал, до освобождения оставалось недолго, и я все время проводил в жилой зоне. Среди этапников был человек по имени Алексей родом из Тюмени. Отбывал он срок за убийство и разбой и сроку имел немерено – шутка ли, восемнадцать лет строгача. Он был невысокого роста, жилистый и с каким-то суровым лицом. Алексея с карантина как раз к нам на барак и подняли. На первый взгляд он производил хорошее впечатление, но была в нем одна заковырка – он был «отверженный». На арестантском языке – «обиженный». Мужики, кто прибыл с ним вместе, говорили про него, что он сам добровольно занял это место в арестантском мире, а на вопрос «зачем?» и «почему?» отвечал, что сам знает свой путь… Некоторые считали, что он больной на голову, а некоторые решили, что есть за ним какой-то косяк, раз он сам так определился в арестантской колоде.

Стоит сказать, что в арестантской жизни ниша «обиженных» самая низшая. Как правило, в ней перво-наперво находились гомосексуалисты, педофилы и прочие развратники на сексуальной почве, и не только. Мог в «обиженные» попасть и человек, которого определили туда по беспределу, против их воли, и к таким, конечно, было другое отношение. Но, так или иначе, с ними нельзя было курить одну сигарету на двоих, есть за одним столом, здороваться за руку и так далее. Даже если кто-то попадал туда незаслуженно, все равно дороги назад нет, но жить-то надо, вот они и живут, но только обособленно. Работа им достается тоже не ахти какая, самая грязная.

Алексей, хоть и был у нас в бараке «в углу» (так называется место для «обиженных»), но все равно как-то отличался от них. Он чаще был один, чем с ними, в свободное время он читал или гулял в одиночестве, о чем-то думая. Если его звали в барак для какой-то работы, он спокойно шел и безропотно все выполнял. При этом он всегда выглядел опрятно, «ухоженно», что также отличало его от «обиженных», так как основная их масса относилась к своему внешнему виду безразлично.

Как-то раз я позвал их старшего (у них тоже существовал старший) и спросил у него:

– Послушай, Чирик, а что этот Леша Тюменский тебе про себя говорил, как он в угол попал?

Чирик улыбнулся своим беззубым ртом и ответил:

– Сказал, что не важно это. И вообще он мутный какой-то, ни с кем не общается.

– Понятно, Чирик. На вот, покури.

И я дал ему сигарету.

 

2.

Был у нас в бараке скороспелок, молодой пацан Чира Тамбовский, он относил себя к блатным, хотя по сути являлся фраером. Не стану разъяснять все тонкости арестантской жизни, старые сидельцы поймут, которые знают, что такое чай и холод кичи с нарисованной на стене батареей. Парень был немного дерзок и нагл.

Как-то Чира решил простирать свои вещички и направился в угол, чтобы поручить это дело кому-нибудь из обиженных. Так поступали многие в бараке, кто имел чай и курево – за стирку надо платить. В углу, кроме Алексея, никого не было. Чира его не знал и спросил:

– А где все?

Алексей оторвал глаза от книги и ответил:

– Не знаю, все куда-то по делам разбежались.

И снова принялся за чтение.

– Дела у прокурора, чушка, – сказал Чиря и заржал.

Чире явно не понравилось такое пренебрежительное отношение со стороны Алексея, и он разозлился.

– Слушай сюда, чушка, вот тебе шмотки, пачка сигарет и чтобы к утру вещи были чистые и сухие, – в приказном тоне сказал он и швырнул свои лохмотья на шконку.

Он уже хотел уйти, но тут услышал твердый голос Алексея:

– Спасибо, я не курю и стирать тебе ничего не буду, я тебе ничего не должен, а руки у тебя самого есть, не инвалид.

Чиря задохнулся от гнева, опешив от такой, как он думал, наглости.

– Ты что, непуть, совсем, что ли, страх потерял? Ты че, место свое потерял? Да я тебе сейчас хребет сломаю!

И выскочил из угла, видимо, за подмогой.

Скорее всего, Чиря на самом деле перетрухал и не стал бы без поддержки лезть в бутылку сразу. Уже потом многие так подумали. Чиря же преподнес своим друзьям собственную версию случившегося, и они решили проучить строптивого. Ворвавшись гурьбой в угол, они испинали его ногами, избили палками, а он не оказывал никакого сопротивления и не звал никого на помощь. Избили его так жестоко, что он попал в санчасть.

Вечером про случившееся знала вся зона, и, естественно, дело дошло до смотрящего и до администрации лагеря. Надо отметить, что Чирю за это по голове не погладили, ему недвусмысленно было сказано, что такое поведение не красит арестанта и что это беспредел. На этом бы все и закончилось, но масса арестантов уже знала все подробности, и уважение к Чире иссякло, хотя никто ему ничего не говорил.

Из санчасти Алексей вернулся в барак все такой же спокойный и невозмутимый.

 

3.

Однажды вечером мы сидели возле барака в кругу и пили чай, болтали на разные темы. И вечер был тихий, и на душе стоял штиль. Я заметил Алексея – он ходил вдоль барака и очем-то думал. Я решил поговорить с ним откровенно.

– Привет, Леха, – сказал я и стал ходить рядом ним, подстраиваясь под его темп. – Как здоровье? Как дела?

– Спасибо, ничего, все хорошо, – ответил он.

– Слушай, Леха, я все хотел тебя спросить… Я от мужиков слышал, что ты сам в обиженку ушел. Это правда? Я знаю, ты не первый раз сидишь, и раньше ты там не был. Ты, конечно, можешь ничего мне не говорить, я в душу не лезу. Но, если можешь, расскажи, зачем и почему. Обещаю, трепаться не буду.

Алексей слушал меня внимательно, продолжая ходить, он лишь искоса взглянул на меня, как будто оценивая, а потом спросил:

– А зачем тебе вообще это надо знать?

– Не люблю я всякие непонятности, да и интересно, – искренне ответил я.

Он чуть улыбнулся и спросил:

– Скажи, если можно, а ты веришь, что есть Бог?

Я растерялся, но ответил:

– Не могу сказать, что я глубоко верующий, но точно знаю, что Бог есть.

– Значит, понимаешь, что есть грех и душа, – как бы подвел он итог. – Расскажу тебе вкратце, а поймешь ли, не знаю. – Он продолжил: – Дело в том, что я очень грешный человек и сделал немерено зла, иногда мне кажется, что хуже человека и нет. На воле я вообще Бога не знал и дружил с дьяволом, а в церковь-то и вовсе ходу не знал. Тех, кто туда ходил, я высмеивал и считал лицемерами. Как-то сидя в СИЗО, я взял в руки Библию и стал читать, сначала от скуки, а потом осознанно. Через некоторое время я как будто прозрел, увидел всю грязь и пошлость своих прошлых дел. Я почувствовал, что мне стало страшно за себя! Я вдруг словно почувствовал всю боль тех людей, относительно которых творил я свои бесчинства. Я искренне сожалел и каялся, чувствуя, что душе требуется очищение, которое возможно только через страдание и испытания. В тюрьме ведь и так нелгко, но потом, когда меня перевели из одиночки в общую хату, я понял, что самым тяжелым испытанием в тюрьме будет, если я уйду к «обмженным» – добровольно, осознавая последствия.

Ты же знаешь, их еще называли отверженными. Им в тюрьме, наверное, тяжелей всех было. Мне надо было подавить в себе гордыню, пройти через унижения, причем безропотно, и это, наверное, главное, ключевой момент в очищении. По сути, они такие же люди, с руками, ногами и душой. Я добровольно шагнул туда, и теперь знаю, что я на верном пути, и мне стало легче. Когда человек ради благой цели идет на самопожертвование, а точнее, на трудный путь, то это и есть, на мой взгляд, проявление сущности человека.

Разве не так поступали все раскаивающиеся грешники, когда шли на невозможные, казалось бы, лишения и испытания? – как бы спросил он и закончил свой монолог одной фразой: – Поэтому я и стал отверженным, выбрав для себя самое худшее, что есть для арестанта в тюрьме.

Я находился под впечатлением от услышанного, мой рассудок отказывался воспринимать эту информацию. Я был ошеломлен. Его поступок и его мотивы вызвали у меня бурю ощущений – негодование, восхищение и жалость одновременно.

Я вдруг понял, что это человек очень сильный по духу. Но моя арестантская душа, пропитанная тюремным духом, осуждала его, не соглашалась с ним.

– Да, Алексей, тяжкий ты себе выбрал путь, – только и сказал я.

– Осуждаешь меня, дурачком считаешь?

– Конечно нет, это твой свободный выбор, – сказал я и добавил: – Ладно, Алексей, желаю всех благ. Если что, обращайся.

Я направился к мужикам, которые наблюдали за нами.

– И о чем ты, Андрюха, перетирал с этим типом? – спросил Репей.

– Да так, пообщались о жизни… Вы, мужики, попусту не донимайте его, он этого, в натуре, не заслужил, поверьте мне.

Я посмотрел туда, где мы только что говорили с Алексеем. Тот стоял к нам спиной и смотрел куда-то вдаль, все по-прежнему один, ведь он отверженный…



Другие статьи автора: Ловыгин Андрей

Архив журнала
№53, 2017№52, 2017№51, 2017№50, 2016№49, 2016№48, 2016№47, 2015№46, 2015№45, 2015№44, 2015№43, 2015№42, 2015№41, 2014№40, 2014№39, 2014№38, 2014№36, 2014№35, 2013№34, 2013№33, 2013№32, 2013№31, 2012№30, 2012№29, 2012№28, 2012№27, 2011№26, 2011№25, 2011№24, 2011№23, 2010№22, 2010№21, 2010№20, 2009№19, 2009№18, 2008№17, 2008№16, 2008№15, 2008
Поддержите нас
Журналы клуба