До последнего дыхания

 

Оксана Дворниченко. «Клеймо. Судьбы советских военнопленных». М.: Культурная революция, 2016. 776 с.

 

Никто не знает, сколько именно советских военнопленных было в годы Великой Отечественной войны. Источники называют разные цифры, от 3 миллионов 400 тысяч до 5 миллионов 800 тысяч человек. Известно, что 940 тысяч освободили в ходе боевых действий, еще 1 миллион 836 тысяч человек после окончания войны были возвращены на родину, порой против собственной воли; около 180 тысяч остались в Европе.

Книга известного кинодокументалиста и писателя Оксаны Дворниченко посвящена «всем “пропавшим без вести”», причем «пропавшие без вести» взяты в кавычки – так автор отделяет судьбу конкретных людей от языка военной бюрократии. Никто не сообщал родным о пленении, всегда – об отсутствии вестей.

Текст «Клейма» строится как монтаж многочисленных записей интервью (многие из них сохранились на видео, автор записывала их многие годы), фрагментов архивови комментариев к теме, которая долгое время не существовала в советском публичном пространстве. У книги, работа над которой длилась в общей сложности почти 20 лет, сложная структура и сложный дизайн, напоминающий о сложности самой темы. Отношение к захваченнымв плен определяла логика: «Попал в плен – значит, предатель»; после войны даже юных узников концлагерей негласно ограничивали в праве поступать в вузы.

Последняя страница не совсем последняя – материалы к книге можно найти в библиотеках и в Интернете. В разделе «Библиография» приводятся ссылки на почти две сотни книжных и журнальных публикаций и на интернет-порталы российских государственных архивов, а также интернет-сайты, от «Победителей» и красноярского общества «Мемориал» до «Чекист» и soldat.ru.

Вcего в книге собраны материалы более 20 видеоинтервью, взятых у бывших пленных и тех, кто оказался на «оккупированной территории» и был угнан в Германию (вопрос об «оккупированной территории» еще долго включался в советские анкеты), информация о боевых действиях и статистика, есть здесь и не публиковавшиеся прежде воспоминания. Подобные тексты не любили советские историки, они разрушали миф о попавших плен как слабовольных и струсивших. Вот свидетельство артиллериста Волховского фронта Якова Федоровича Авдеева:

 

«Я участвовал во взятии г. Тихвина и Бологое, а в 42 г. попали в окружение, разорвали кольцо, после этого опять воевали в жестоких боях, при этом носили снаряды на себе за несколько км, а 31 мая 42 г. мы опять оказались в окружении, и замкнулось кольцо 25 июня 42 года. Я в это время был ранен, хотели пробиться к своим, пытались ночью, но прорваться из окружения не удалось, – и пошли нескончаемые лагеря военнопленных».

 

Что ждало после освобождения, известно. В «Архипелаге ГУЛАГ» есть объяснение новым лагерям, уже в СССР, которые ждали освобожденных:

 

«Лился поток всех побывавших в Европе… Опасался Сталин, чтоб не принесли они из европейского похода европейской свободы».

 

Но мало кто говорил о том, что пришлось пережить попавшим в немецкий плен. В книге есть воспоминания балерины Большого театра, ставшей санинструктором. Когда она была вместе с ранеными в окружении, немцы, найдя группу, облили всех бензином и подожгли, санинструктора из последних сил солдаты вытолкнули из общей кучи, она упала в кювет. В плену продолжала перевязывать раненых; там ее насиловали охранники – «из своих».

Автор напоминает об ужасающих буднях войны. Вот фрагмент одного из солдатских воспоминаний:

 

«Немцы все теснее “мешок” сжимали. Когда плацдарм стал простреливаться насквозь, к авианалетам добавились минометные, артиллерийские обстрелы. Спрятаться негде: болото, не окопаешься. Помню, капитан сидит – никого больше нет, – и пистолет перед ним. “Это – для себя,– говорит. – Мне отсюда уже не уйти». Я был контужен, ранен в плечо, ключица была раздроблена. После одного из обстрелов я голову поднял – а вокруг фрицы стоят. Было это 24 июня 1942 года».

 

А следом – как воспринимался героизм советских солдат самим немцами. Запись, сделанная в июне 1942 года в ставке фюрера «Волчье логово»:

«Гитлера привела в восторг та манера, с которой Кюхлер рассказывал за обедом о тяжелых кровопролитных боях на Волхове. Говоря о пленных, он сказал, что было захвачено 10 000 раненых. Однако в болотистой местности было совершенно невозможно оказать им помощь, и они все погибли. Что же касается боевого духа русских, то он сообщил, что солдаты в окопах сражаются как звери, до последнего дыхания, и их приходится убивать одного за другим».

 

С населением немецкие солдаты порой пытались общаться по-человечески:

«Немцы очень боялись партизан, и по болотной местности всегда ходили с колами для опоры, а оружие – на весу, на шее, и периодически стреляли по кустам. В тот раз они гнали впереди себя для прикрытия женщин с детьми. Я несла на плечах младшую, а старшую волокла за ручку. И вот пожилые немецкие солдаты на коротких стоянках, таясь от офицеров, совали нам что-нибудь съедобное и подбадривали, чтобы я не отставала, а то пристрелят. Я видела, как эти солдаты, когда могли, гладили наших детей незаметно по головкам и худым плечикам, хотя за жалость могли поплатиться. Когда нас погнали к Лепелю, один старый немец, который говорил по-русски, сказал, чтобы я исхитрилась и бежала. Мне удалось это сделать.

Среди старост и бургомистров были люди, видевшие свой гражданский долг в том, чтобы помочь как-то наладить жизнь своих сограждан. Они многим помогли, многих выручили из беды. Было и “воронье”, как их называли...Был такой Миша Сазонов – он был местный, хромой. И вот он сразу записался в полицаи и нас сторожил. Ему дали немецкую форму, и он такой нарядный ходил, с автоматом. “Не будете слу­шаться, всех перестреляю!” Некоторые свои были хуже немцев…»

 

«…По Варшавке из-под Зайцевой горы однажды гнали колонну пленных. А пленные – это сорок третий год, немного уже ветер победы веял на наших бойцов, – были настроены воинственно: что это просто трагический случай, что они в плену. И, не доходя Кузьминич, они перебили конвой и разбежались по лесу. А до фронта-то сорок километров. Они безоружные, голодные... Подняли по тревоге гарнизон, обложили этот лес, и их, конечно, перебили. Он, Альфред, вернулся с этой облавы, кровью обрызганный, штык у винтовки в крови. И как же он взахлеб, как с охоты на зайцев вернулся, – рассказывал другим: он этой винтовкой манипулирует, щелкает затвором, он так рад, что ему удалось убить несколько безоружных человек. И нам сразу стало... эти его продукты, что он приносит, стали мы брезговать. Каким бы ты хорошим ни хотел казаться, но когда представилась возможность убивать безоружных людей, ты это делал с наслаждением... палач».

 

Много места «Клеймо» уделяет жизни в оккупации – одни готовы были отступать вместе с немцами, другие помогали партизанам. Оккупанты же не испытывали жалости, лишь удивлялись добросердечию первых и ненавидели остальных. «В том лесу, откуда мы вырвались, –вспоминает кинооператор Оттилия Рейзман о выходе из окружения, – еще много лет на деревьях виднелись скелеты: мирные жители забрались на деревья и прятались в ветвях, думая, что уберегутся, но утром в лес вошли фашисты и перестреляли всех – тысячи людей...»

Как пишет Дворниченко, «колонизаторская политика немцев, их презрение к русскому народу, страшные вести из лагерей военнопленных, вывоз в Германию рабочей силы вызвали ненависть к захватчикам». Те же долго продолжали жить в плену собственной пропаганды – как всякая ангажированная журналистика, немецкая кинохроника создавала свою реальность, продолжая «рисовать ситуацию на Восточном фронте в восторженных тонах под бравурную музыку: Прифронтовой дом отдыха для немецких солдат… Солдаты получают подарки из дома… Поют песни… Концерт по заявкам… Солдаты изготавливают для родных новогодние подарки… Немецкий солдат едет домой с собственноручно изготовленной детской кроваткой – намек. Дети фюрера… Шоу для раненых в госпитале, театр-варьете для раненых…» Автор хорошо понимает силу «картинки», воспаляющей воображение зрителя и не оставляющей ему возможности для анализа увиденного.

Осознание того, что было, приходило не сразу. В книге цитируются послевоенные дневники писателя Федора Абрамова, который, после ополчения и ранения, служил в СМЕРШе. Эти записи полны скепсиса. Он пишет о следователях контрразведки:

 

«Уродливый, нелепый, поистине преступный подбор кадров по „чистой“ анкете, по крестьянски-пролетарскому происхождению, без учета способностей, господствовал в нашей стране и в армии, в органах контрразведки в том числе, что калечило умы и души людей, и без того подавленных страхом и демагогией».

 

26 апреля 1975-го Абрамов «отправился на вечер встречи ветеранов контрразведки в Доме офицеров. Славословили, возносили друг друга, пионеры приветствовали… Герои незримого фронта, самые бесстрашные воины. Верно, кое-кто из контрразведчиков ковал победу, обезврежи­вал врага. Но сколько среди них костоломов, тюремщиков, палачей своего брата. Я не мог смотреть на этих старых мерзавцев, обвешанных орденами и медалями, истекающих сентиментальной слезой. Ушел».

Два года спустя встреча ветеранов повторилась, у Абрамова сдают нервы:

«Дети приветствовали… палачей. И тут я встал. Не мог уже терпеть… Укаждого руки в крови. Торжествовать ли сегодня надо было? Молебен по убиенным. И раскаяние».

 

Сегодня действия самого Абрамова в годы борьбы с космополитизмом часто подвергают критике, наверняка найдутся людей, готовые предъявить претензии по поводу запоздалого прозрения – дескать, чего оно стоит годы спустя? Где писатель был раньше? Но такова природа совести и трагедия совестливого человека – если он что-то не понимает сразу, прозревает позже, он испытывает больше мучений. Совесть не позволяет забыть прошлое, переписать его или согласиться с навязываемой трактовкой. Это ее свойство позволяет увидеть связующие нити событий и поступки людей в новом свете, понять, что правда была иной, чем ее представляла нескончаемая, неотвязчивая от своих жертв пропаганда.

Обвинения в позднем прозрении исходят обычно от людей, которые не видят ни прошлого, ни настоящего, сами они не испытывают стыд – само слово кажется сегодня устаревшим, его нет в политическом лексиконе. Не только государство, но и значительная часть страны вели себя так же бесстыдно по отношению к брошенным на произвол судьбы соотечественникам. Яркая книга Оксаны Дворниченко – не первая попытка хотя бы запоздало загладить вину перед людьми, в большинстве своем попавшими в плен или оказавшимися в оккупации не по своей воле. Хочется верить, что она не последняя.

Прочитав книгу, иначе понимаешь эпиграф к ней, взятый из нобелевской лекции Альбера Камю:

 

«Получив в наследство изуродованную историю – смесь разгромлен­ных революций, обезумевшей техники, мертвых богов и выродившихся идеологий, историю, где власть посредственности не в силах уже убедить, но способна все разрушить, где разум пал так низко, что стал при­служивать ненависти и угнетению, это поколение, основываясь лишь на своем неверии, должно было восстановить в себе и вокруг себя хотя бы крупицы того, что составляет достоинство жизни и смерти». Эта способность сохранять достоинство жизни многое определяет в истории, даже если помнят о ней единицы.

 

 

О предателях и героях

 

Жуков Д., Ковтун И. Полицаи: история, судьбы и преступления. Изд. 3-е, испр. и доп. М.: Пятый Рим (ООО Бестселлер), 2016. 320 c.

 

Книги о войне продолжают издавать каждый год, несмотря на юбилеи или их отсутствие. Со временем выясняется, что количество «белых пятен» в прошлом не уменьшается, а скорее даже увеличивается. Не только историкам вряд ли когда придется объявить тему закрытой, переоценкой случившего занимается все общество.

Исследование Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна выходит третьим изданием, с дополнениями и исправлениями. Успех вызван темой, которую изучали и раньше, но мало кто был способен на столь энциклопедические масштабы рассказа.

Соавторы рассматривают разные аспекты проблемы полицаев, начиная с рассказа об органах охраны порядка СССР и Германии в довоенный период и места вспомогательной полиции в структуре оккупационной администрации и заканчивая образом полицейского в пропагандистской войне. Здесь множество судеб, фактов и событий, связанных с бессмысленной, звериной жестокостью борьбы. Не все страницы истории прежде освещались объективно – так, в разгроме легендарной подпольной группы «Молодая гвардия» (в действительности организация краснодонских подпольщиков называлась «Молот») решающую роль сыграли полицейские из местного населения, роман же Фадеева, а следом и фильм стыдливо умолчали об этой прослойке советских людей.

Расплата настигала многих предателей, но порой желание возмездия затмевало разум мстивших.

 

«Жертвами партизанского возмездия часто становились и семьи полицейских,  –пишут Жуков и Ковтун. –“Непокорные деревни”, превращенные в полицейские гарнизоны, уничтожались вместе с жителями. Действияподобного рода не только не считались в среде партизан чем-тоужасным, но воспринимались как вполне нормальное явление,обусловленное военными и идеологическими соображениями.Например, в ноябре 1943 г. в Новосельском районе Ленинградской области (сегодня Стругокрасненский район Псковской области) была образована “оргтройка” во главе с бывшим начальником местного РО НКВД Н.П. Дурыгиным, бывшим председателем Степановского сельсовета Г.К. Лебедевым и бывшимучастковым милиционером П.А. Григорьевым. По приказу “оргтройки” в районе совершались расправы над противниками советской власти. В частности, было убито 30 человек. В их числебыли жены и дети (от двух до семи лет) полицейских. От действий “оргтройки” пострадали также и партизанские семьи, заподозренные в связях с немцами.Совершая расправы над семьями полицейских, партизаны хотели заставить стражей порядка бросить службу. Труднее было принудить к этому жителей сел и деревень, где в полиции состояли все мужчины. Тогда командование партизанских отрядов старалось наказать не только полицейских, но всех граждан, проживавших там».

 

Даже малозначимые на первый взгляд цифры, приводимые в книге, оказываются «говорящими». Так, удивительно низким выглядит денежное довольствие сотрудничавших с нацистами – начальник волостной полиции получал 64 марки в месяц, служащие боевых подразделений 240 рублей – притом что под конец оккупации, например, ведро картошки в Калининской области стоило 100 марок (1000 руб.), а десяток яиц – 700 марок (7000 руб.).

Последняя глава книги, «Расплата», посвящена возмездию, настигшему после освобождения захваченных земель многих из бывших полицаев. Правда, не всегда это возмездие было справедливым:

 

«Показательна судьба исполняющего обязанности начальника Иванинской полиции Курской области П.К. Меснянкина. Этот выходец из кулацкой семьи и бывший военнослужащий РККА за время службы в полиции снискал уважение местного населения тем, что “не зверствовал, а наоборот, арестовывал лишь полицейских и старост, которые бесчинствовали по отношению к жителям». После освобождения Иванинского района частями Красной Армии он не стал бежать из села, был арестован и допрошен в особом отделе одного из соединений. Там он все правдиво рассказал, покаялся и, в силу того, что за него ходатайствовали местные жители, избежал смертной казни, которую <…> ему заменили службой в штрафной роте. За проявленный героизм его досрочно освободили и направили в 65-ю армию. Однако на новом месте службы работники контрразведки почему-то решили, что Меснянкин недостаточно искупил вину перед Родиной. В итоге, он вновь оказался в штрафной роте. Бывший начальник полиции выжил и в этот раз, а после освобождения продолжал героически воевать, рвался в бой и первым в 1285-м полку стал Героем Советского Союза. После окончания войны Меснянкин продолжил службу в Советской армии, стал офицером, однако 5 апреля 1948 г., будучи командиром взвода 690-го артиллерийского полка, был арестован и срочно этапирован в Москву».

 

В итоге он получили 10 лет лагерей.

Подобных судеб было немало. Некоторые из них нуждаются в уточнении. В книге упоминаются те, кто после 1945 года

 

«нашли приют на Западе. В силу того, что вскоре после окончания Второй мировой началась “холодная война” и руководствозападных спецслужб нуждалось в специалистах и консультантах по СССР, бывшим пособникам немецких оккупантов частоудавалось избегать выдачи советской стороне. Советские оккупационные власти в Германии еще в 1946–1947 гг. предоставили бывшим союзникам несколько списков военных преступников – граждан СССР – с требованием их выдачи. 29 июня 1946 г.заместителю начальника британской военной администрации в Германии, генерал-лейтенанту Робертсону, было направлено требование о выдаче бывшего профессора Ленинградского института востоковедения Н.Н. Поппе. В 1942 г. в районе Кисловодска последний перешел на сторону немцев, стал агентом полиции, участвовал в допросах советских граждан. После войны, по данным советских властей, Поппе оказался в британской зонеоккупации. На протяжении 1946 г. было направлено еще несколько напоминаний, но тщетно: на все обращения советской стороны бывшие союзники отвечали стандартно: приказ об арестеПоппе подписан, но сам он еще не найден».

 

На самом деле судьба русского немца Поппе требует комментария. В ней не все так просто и спрямлено. Николай Николаевич Поппе (1897–1991)– выдающийся ученый-лингвист и этнограф, например, на сайте по алтайскому языкознанию он назван«одним из лучших монголистов мира, блистательным исследователем», это «человек, чья биография достойна детективного романа и съемок голливудского блокбастера, один из основателей научной алтаистики». Его уход с немцами похож на попытку вырваться из советского безумия, хотя в СССР его ценили, в 1932-м Поппе был избран самым молодым членом-корреспондентом Академии наук, успел опубликовать до войны 27 книг. На Западе же Поппе сделал хорошую научную карьеру, стал профессором в Университете штата Вашингтон, был избран почетным доктором и иностранным членом нескольких университетов и академий. Его судьба – пример сложного плетения исторических сюжетов, которые можно, конечно, разрубить кавалерийской шашкой, но можно и оставить как есть. Рубить, конечно, легче, чем думать, но чем больше времени оказывается между событием прошлого и отдельным человеком, тем важнее оказывается для него взгляд, лишенный идеологических шор.

17 сентября 1955 года Президиум Верховного Совета СССР амнистировал советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны и осужденных на срок до 10 лет включительно, остальным наказания сокращались наполовину. Это не остановило процесс разоблачения и наказания коллаборационистов – «только в период с 1981 по 1986 г. в СССР были проведены судебные процессы над 60 бывшими пособниками противника». К сожалению, на уроках истории в советских школах брежневского времени об этом почти не говорилось – не все страницы прошлого еще были открыты, власть из последних сил оберегала общество от исторической правды.

 

 

Против течения

 

Хафнер С. История одного немца / Пер. с нем. Никиты Елисеева, под ред. Галины Снежинской. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. 448 с.

 

У русского издания книги Себастьяна Хафнера подзаголовок, отсутствующий в немецком, – «Частный человек против тысячелетнего рейха». Обычно подобные «дополнения» редко идут на пользу первоисточнику, но в случае с Хафнером сотворчество выглядит оправданным, хотя и запутывает вопрос о жанре. Это не мемуары, поскольку имена персонажей изменены, а некоторые реальные люди и вовсе разделены на двоих. В то же время это и не роман, хотя многие образы и сюжетные линии прописаны вполне художественно, а стиль временами напоминает о прозе Ремарка.

Но Хафнер (1907–1999) решил в итоге стать публицистом, а не писателем, хотя литературный талант его очевиден, он и вызывает межжанровую сумятицу «Истории…». По образованию Хафнер юрист, по профессии – историк и журналист. Он успел получить образование референдария (русская Википедия неточно трактует значение этого слова, в Германии так называли судебных юристов низшего уровня); после нескольких месяцев практики в берлинском суде он оставил мысль посвятить себя юстиции. Причиной стало не только постоянное вторжение штурмовиков в повседневную деятельность суда, но и трусливое поведение юристов старшего поколения, готовых ради сохранения близкой пенсии идти на радикальные сделки с собственной совестью. Хафнер эмигрировал в 1938 году, уехав за возлюбленной –та была еврейкой – в Лондон, где работал обозревателем «Обсервера». После войны много писал для еженедельника «Штерн», издавал книги, в том числе о Бисмарке, Гитлере и Черчилле.

«История» посвященавзрослению в Германии в 1914–1933 гг. – суровое, хотя порой и веселое время, обернувшееся в итоге катастрофой для мира. Самые абсурдные здесь с точки зрения происходящего страницы – те, что посвящены новым месяцам новой власти, когда и возникла главная загадка века, загадка: «А где, собственно говоря, были немцы? Еще 5 марта 1933 года большинство их голосовало против Гитлера. Что стало с этим большинством?» С самого начала нацизм вторгался в приватное пространство человека, пытаясь контролировать все сферы его жизни, и прежде всего – как думать. Автор рассказывает, как многие рассчитывали на армию как зону, свободную от нацистской идеологии, и как ловко работала пропаганда, приватизируя прошлое, переписывая его в интересах сегодняшней власти. Автор вспоминает, как стал свидетелем того, как в дом заходят штурмовики – проверить, не принимает ли незаконно врач-еврей пациентов, что уже запрещено законом. Этой безнаказанностью штурмовики пользовались и до прихода Гитлера к власти – в книге упоминается, как еще во времена Веймарской республики «шесть штурмовиков ночью врываются в дом к “инакомыслящему”, выволакивают его из постели и забивают насмерть. Их приговаривают к смерти. Гитлер посылает им телеграмму со словами сочувствия и похвалы. Ничего не происходит. Нет, кое-что происходит. Убийц помиловали».

 

Вечно запаздывающая реакция современников: вот что, на взгляд Хафнера, стало в итоге причиной разразившейся катастрофы:

 

«Дико было наблюдать, как одновременно росли: с одной стороны, дикая наглость, позволившая мелкому апостолу ненависти стать настоящим дьяволом; с другой – дремучая глупость его противников, постоянно на мгновение опаздывавших, не успевавших сообразить, что именно он сказал, какое чудовищное действие предпринял, – а все потому, что он опережал их и еще более диким высказыванием или новым чудовищным деянием понижал планку допустимого. Дико было наблюдать гипноз публики, все более безвольно отдававшейся магии отвратительного, сивухе зла».

 

Но даже здравомыслящие, те, кто не симпатизировал НСДАП, куда они делись?

 

«Вот эта загадка: а где, собственно говоря, были немцы? Еще 5 марта 1933 года большинство их голосовало против Гитлера. Что стало с этим большинством? Оно умерло? Исчезло с лица земли? Или, хоть и не сразу, но сделалось нацистским? Как могло случиться то, что с их стороны не было ни одной заметной реакции?»

 

Хафнер формулирует свое понимание истории, которое отличается от мегаломанского видения профессионалов, озабоченных теориями вождизма и широкими перемещениями по карте боевых масс:

 

«Если рассматривать обычные труды по истории, – обращаясь к которым слишком легко забываешь, что перед тобой лишь абрис вещей, но не сами вещи, – возникает искушение поверить, будто бы история – это события, происходящие при участии нескольких десятков людей, и эти люди вершат “судьбы народов”; будто бы их-то решения и поступки и являются тем, что позднее назовут “историей”. В этом случае история нынешнего десятилетия предстала бычем-то вроде шахматного турнира, в котором участвуют Гитлер, Муссолини, Чан Кайши, Рузвельт, Чемберлен, Даладье и еще несколько десятков людей, чьи имена в той или иной степени у всех на слуху. Мы, все прочие, безымянные, – в лучшем случае – объекты истории, пешки в шахматной партии; их двигают вперед или оставляют на месте, ими жертвуют, их жизнь, если она у них вообще есть, разыгрывается в другом мире и не связана с тем, что происходит с ними на шахматной доске, на которой, сами того не зная, они стоят».

 

Хафнеровское же понимание истории строится на индивидуальном жесте и индивидуальном переживании:

 

«Звучит парадоксально, но все же фактом является то, что действительно большие исторические события разыгрываются между нами, безымянными пешками, затрагивают сердце каждого случайного, частного, приватного человека, и против этих личных и в то же время охватывающих массы решений, которые их субъекты порой даже не осознают, абсолютно бессильны могущественные диктаторы, министры и генералы. Знак, характерный признакэтих решающих исторических событий – то, чтоони никогда не проявляются как массовые; дело в том, что масса, как только она становится таковой,утрачивает способность к действию: настоящее историческое событие всегда проявляется как частное, личное переживание тысяч и миллионов одиночек».

 

Книга «История одного немца» не увидела света при жизни автора. Незадолго до смерти Хафнер рассказал о хранящейся в столе уже десятилетия рукописи сыну, тот издал ее лишь в 2000 году (в 2002-м «Иностранная литература» напечатала фрагмент книги в более строгом, чем нынешний, переводе Е. Колесова). Скептики сочли ее мистификацией, вступившийся за честь отца сын подал на них в суд, представив доказательства в виде рукописи. Сохранилась и запись неопубликованного при жизни автора интервью, там говорилось и о книге. Для многих она стала важнейшей в наследии Хафнера, чтимого и читаемого в Германии и сегодня. Возможно, потому, что начало диктатуры – болезненная для любого общества тема, объединяющая множество неприятных вопросов, не только «почему?» и «как?», но и «кто?» и «зачем?» так много верноподданнического энтузиазма выказывали те, кто мог бы в принципе и промолчать лишний раз. Но, видимо, распирало.