СИЗО и дурдом

Кто из зэков не знает, что такое «крест» на тюрьме? Это покой, тишина, больничный режим и жратва цивильная. Здоровье слегка подправишь. Не то что в прокуренной хате… Там даже кровать на кровать похожа, а не на нары. Опять же – «гараж» в проходе на двоих – хоть сигареты в него сгрузишь. Все не под подушкой.

Переконтаваться на больничке многие хотели бы, хотя все знают: хорошо там, где нас нет…

Но и попасть туда совсем не просто – здоровых, как известно, на крест не берут. Там и больных особо не жалуют – настучишься в тюремную дверь, прежде чем заметят и оставят.

Оттого среди зэков шепотом про мастырки рассказывают и обучают друг друга, как врача тюремного нахлобучить – благо докторов тоже время от времени сажают. Есть кому учить.

Но искусство это не простое, и тюремный врач тоже не лох. Он о коллегах-сидельцах знает: от них вся мастырская зараза!

Лепилу с тюремного креста ничем не удивишь: этот причину болезни будет искать тщательно. Он словно не симптомы ищет, а «дело» о симуляции монтирует – точь-в точь как другие коллеги в ментовской форме. И пациента он осматривает совсем не так, как участковый терапевт из городской поликлиники. Он все видит!

Другое дело – «дурной врач». С ним все же попроще – он хоть жалобы слушает, не перебивая. Сочувствует и кивает. А если сочувствует, то настоящий арестант всегда договориться сможет.

Конечно, «беса гнать» лучше заранее… Когда тюрьмой еще и не пахнет. Пришел в дурдом, пожаловался – эти с удовольствием кого угодно полечат… Им дураки всегда к месту: чем их больше, тем работа их заметнее – ВЫЯВИЛИ! А как в клетку посадили – только скажи, что на дурной киче парился – сразу на Серпы отправят.

Но после жизни арестанской свободы хочется…

К тому же каждый зэк, откидываясь, про себя думает – это был последний раз. Больше не сяду!

Но «последний раз» не у всех получается…

Тихон думает, меряя хату шагами: три метра туда, три обратно.

Вот пока чалишься, мысли хорошие в башку приходят: откинишься, библиотеку посетишь и почитаешь там что-нибудь умное, о дураках написанное.

А как откинешься – снова за старое: стакан, кенты и новое дело. И так с малолетки. А уж когда закроют, там не до умных книг. Да и где их тут достанешь?

Однако это только так говорят: дурное дело не хитрое. Сказать, понятно, легче, чем сделать.

Тихон чешет небритую харю, мыслю гоняет.

А если там ничего не обломится и снова вернут к хозяину, то тоже беда не велика: одно дело на нарах парится, совсем другое – на больничке зависнуть. Пока там экспертиза, пока то да се… А срок идет.

Но походишь, подумаешь: что Борменталю говорить и рассказывать? Это не хирург – его мастыркой не заинтересуешь и не удивишь. Было такое: просто из уважения за мужество лепила на «кресте» оставил. Но там знания долго копились, а тут что?

Ну, положим, можно и без книг как-то обойтись и что-то узнать. Вон у молодых пораспрашивать: среди них каждый третий на игле сидел. А где игла – там дурдом и доктор.

Тихон приглядывается к молодым – кому из них тайну свою доверить можно? Наркоманы… Эти за марафет маму родную продадут. Опер им шприц из-под стола покажет – весь расклад будет…

О времена, о нравы… Не то что при старом законе. Лет двадцать тому назад даже масти такой не было! И откуда появились-то? Как из-под земли…

Однако справки навести все же надо…

– А что, Витек, – начинает он базар издалека с молодым. – Давай-ка мы это дело перекурим.

Витек не против перекурить на халяву, но напрягается – чтой-то вдруг с батей? Не кенты вроде бы…

– Ширнуться бы сейчас чем-нибудь полезным, – втягивает Тихон молодого в разговор. – Или травки курнуть… А?

Но молодой тоже не совсем молодой, и гнилой базар ему не нравится. Тихон видит это и излагает свою проблему постепенно и внятно. Витек чешет затылок и советует:

– Ты, батя, с хитрыми докторами осторожней. В их контору только вход, а выхода у них нет. Залечат! Знаешь, что это такое?

Витек пускается в длинные и нудные базары о нейролептиках и прочих вредных колесах. Между делом рассказывает и о хороших. Вздыхает, вспоминая дурдомовское изобилие.

Тихон кивает, но слушает не очень внимательно – за шесть ходок о дурдоме приходилось слышать всякое. Плохое чаще от молодых да нетёртых, из тех, кто СИЗО тюрьмой называют. Они по жизни ничего хуже дурдома и СИЗО не видели. А что такое СИЗО? СИЗО – тюрьма следственная… Залётных там почти нет: все местные, всех греют… Чего не жить-то?

Настоящая тюрьма – это где-нибудь пересылка за Уралом. В этапку входишь, а в углу куча фуфаек от вшей шевелится. Как муравейник…

Жизнь на лесной командировке они даже представить не могут: жрать нечего, мороз под тридцать и работа в лесу в вечно мокром фофане.

Хотя и в СИЗО механизмов воздействия хватает. Вон браслеты затянут чуть потуже, чем нужно, в «стакан» посадят, да забудут про тебя – мало не покажется… А то – уколы!

Дурдом – это почти райский угол: тепло, светло, не голодный… Вечерами беседы умные с лепилой ведешь. Почти свобода!

Тихон качает головой, однако слушает этот бред, не перебивая.

– Да чего делать-то? – наконец спрашивает он у «специалиста». – Чего говорить-то?

– Ну… ты это… – Витек морщит узкий лоб и размахивает руками, помогая своей голове. – Скажи им там: газы менты сверху пускают… Мол, травануть, суки, задумали. Будет тебе бред отравления!

 

…Информацию о газах решено было сообщить через заявление к хозяину и в прокуратуру: мол, меры примите! Преступление готовят под прикрытием тюрьмы и Закона!»

Хозяин почитал этот бред, плюнул, да и передал челобитную в санчасть. А санчасть приняла меры. Как и планировалось.

 

– Не хрена себе... вы-ы-лечили! – удивленно ахнула хата, когда тень Тихона через три недели впихнули на прежнее место.

 

Самоубийца

Сколько людям не рассказывают о произволе в психиатрии, «что попасть в дурдом – проще простого», а не верят. И уж коль попал ты туда – значит, быть тебе и на психучёте. А с этим клеймом человек будет мучиться всю оставшуюся жизнь...

Обычного гражданина рассказами этими не пронять. Иной себе на уме: «Это все антипсихатрия понапридумала!»

Другой просто головой качает: да как же это так – нормального человека и вдруг в сумасшедший дом поместили? Да быть такого не может!

И в глубине души каждый про себя тихо думает: меня-то каким боком это касается? Спорь об этом не спорь, а все ж люди в психушке больные… Что там они порассказывают!

И уж если поместили в дурдом кого-то, значит, не совсем он нормальный!

А я сифилисом не заболею, триппером тоже…

Пока здоровый к «дохтору» на заметку не попадает.

 

…Дело было перед Новым годом. Зарплату привезли прямо на объект в последний рабочий день старого года. Привезли вместе с авансом. Хотя аванс-то давным-давно уже прошел. Но все тянули до последнего:

– Сегодня не ждите. Завтра…

А завтра всегда завтра. Но вот наконец дождались.

Зарплату же вперед выдали из тактических соображений: если ее выдать в положенное время – работы еще несколько дней после праздников не будет. Там Старый Новый год подходит… Как же, его тоже встретить надо! А тот, что совсем уже старый, – проводить еще раз. Заодно и «подлечиться». А какая работа во время «лечения»?

А тут закрыли накладные, сразу всё и привезли – пусть хоть всё пропразднуют!

Ну, может быть, раньше выданная зарплата последний рабочий час испортит… Но ведь час, не неделю…

Деньги выдали, и настроение было уже праздничное. И началась беготня по магазинам.

Однако процесс был пока еще управляемым. Но нужно было торопиться.

Петрович, мастер, носился по обьекту, пытаясь предотвратить последствия незапланированной зарплаты. Он даже не ругался – ну, чего там, час до конца работы остался. Лишь бы выпроводить всех по-хорошему, да не забыть кого-нибудь спящего!

Помогали ему в этом два деда-сторожа. Один становился на входе и считал выходящих из подьезда. Второй проверял по этажам.

Первой шла бытовка женщин-маляров. Но они были самые дисциплинированные и совсем не пьющие. Они ушли домой сами.

Петрович несся уже наверх и уговаривал плотников:

– Мужики, давайте на посошок и по домам! Вас уже там ждут!

Мужики шевелились, галдели и предлагали Петровичу выпить «за компанию»:

– Ну хоть немного! За уходящий...

Не всегда получалось отказаться: обидится народ. Тогда устанешь их выгонять. Лучше пригубить чуть-чуть.

Однако бригад было много и чуть-чуть пригубить тоже не всегда удавалось.

К концу полицейской операции Петрович сам с трудом держался на ногах. Даже два деда начали сомневаться, что он сам найдет дорогу домой. А тут он еще и заснул у них в сторожке.

– Слушай, – предложил один, – может, ему такси вызвать?

– Какое, на хрен, такси перед Новым годом? – засомневался другой. – Такси теперь не дозвонишься. Либо ему всю зарплату придется отдать. Пусть уж лучше тут до утра спит.

В это время Петрович проснулся и заторопился домой.

Сторожа особо и не уговаривали – Новый год все-таки лучше встретить дома, чем в бытовке со сторожами.

Для начала все же попытались вызвать такси. Но, как и предполагали, не смогли даже дозвониться: занято, занято, занято… А на общественный транспорт в такое время полагаться не приходилось: то ли придет, то ли нет.

– Ладно, – махнул рукой Петрович. – Мне тут недалеко, я вон пустырем и через переезд.

Попрощались. Трезвея на ходу, проскочил пустырь и вышел к железке. Матюгнулся: прямо по курсу стоял состав. Да такой длинный, что в сумерках даже не понять было, с какой стороны обходить его лучше.

Вагоны, словно китайская стена, перегородили дорогу домой. Если эту стену обходить – значит, километр туда да километр обратно. Как раз до Нового года хватит... Петрович забрался на подножку и попытался через верх преодолеть эту преграду, но у него ничего не получилось. Он спрыгнул и попробовал сделать это в другом месте.

За спиной у него кто-то начал свистеть и кричать. Он обернулся. Орала стрелочница у будки.

Она что-то кричала ему, размахивала руками и крутила пальцем у виска, но ветер был в ее сторону, потому он не смог ничего не разобрать.

Петрович матюгнулся, махнул на нее рукой и полез под вагон – не обходить же из-за этой дуры состав. В этот момент вагоны щелкнули сцепками и состав тронулся.

 

Он пришел в себя и открыл глаза. Собственно, он даже не терял сознания – оно словно выключилось в самый страшный момент.

Гудели сирены – кто-то уже успел брякнуть в «скорую». Мигали ментовские мигалки. Эти явились выяснить – не осталось ли виноватых в живых?

Петрович лежал в стороне от насыпи голый до пояса. Зимнюю куртку и одежду с него сорвало. Лишь рукава от нее были целы. Зимняя одежда, видимо, его и спасла.

– Шок... – сказал кто-то. – В рубашке родился, ссадинами и синяками отделался. А его, говорят, метров пятьдесят за вагонами тащило…

«Скорая» приводила Петровича в чувство. Сзади столпились железнодорожники, переговариваясь между собой. Подошли менты. Петрович дыхнул на них перегаром.

– Да пьяный он... лыка не вяжет, – определил старший из них.

– Как всё произошло-то? Как его сбило? – начали выяснять они ситуацию.

– Да не сбило его! – орала как зарезанная стрелочница. – Сам он на рельсы лег! Я ему кричала: «Ты что делаешь? Жить надоело? Сейчас состав тронется!» А он мне: «И хер с ним, пусть трогается» – и вниз на рельсы полез!

– Железнодорожный суицид…– кивнул головой врач. – Новый год начался… Сейчас они пойдут один за одним…

– Куда его теперь?

– Куда? В дурдом… А мы не отвезем, он в себя придет и снова на рельсы ляжет.

 

…Как ни старался Петрович доказать докторам в психушке, что не было у него намерений погибнуть под колесами поезда, никто не хотел его слушать. Лишь жена поверила, что это был не суицид, а обыкновенный несчастный случай. Но она ничего не решала.

Выписали Петровича из психушки только после майских праздников под поручительство жены, обязав его «регулярно посещать диспансер».