Памяти Валерия Иванова

Весь город знал, что убийство журналиста № 1 заказал весь город.

Невыясненным оставалось другое: чей киллер отстрелялся первым и, соответственно, последним.

Работниками милиции негласно были отмечены восемьдесят случаев произведенных заказчиками оплат по данной «номинации», но на поверку настоящий фигурант по делу так и остался неустановленным. Ибо все ненастоящие, или лжефигуранты, на первых же допросах с пристрастием оказались обладателями безупречных алиби и автоматически были переквалифицированы из обвиняемых по особо тяжкой статье Уголовного кодекса в заурядные мошенники.

Это же нонсенс: не засадишь же за организацию убийства весь город?!

Спрос рождает предложения – цинично противопоставляли лжекиллеры известный закон политэкономии дотошным расспросам следователей, терявшихся в догадках.

Газетчики трубили и требовали раскрытия преступления.

Общественность волновалась и, давно привыкнув ко всяким злодеяниям, творимым в отчизне, в масштабах города ничего не требовала, лишь переживала, как бы опять не поднялись цены на водку. К этому привыкнуть тольяттинцы решительно отказывались, готовые в любую минуту из опорожненной бутылочно-водочной тары прямо в центре города соорудить самую что ни на есть революционную баррикаду.

И выдвинуть лозунги: «Не сметь покушаться на святое!», «Мы вам „Жигули“, а вы нам что же?!», «Россия – это прежде всего дешевая водка!». И т. д., и т. п.

В целях снятия нездорового ажиотажа, напрямую связанного с убийством популярного журналиста и косвенно спровоцировавшего массовый спрос на спиртное, на закрытом совещании горе-правоохранителей было принято решение: в экстренном порядке арестовать первого встречного, пусть даже невиновного! Ибо, как когда-то метко изрек духовный вождь чекистов Дзержинский: «Невиновных людей не бывает, есть только объекты нашей недоработки».

Тут-то как нельзя кстати первым кандидатом на злополучную доработку подвернулся некто Черников, только что сринутый в качестве второго седока с памятника Татищеву, зачем-то настырно пытавшийся развернуть выдающееся творение скульптора-современника в прямо противоположное от исходного направление.

– Утонешь же, скотина, – жалостливо трепал коня за гриву не предусмотренный творцом второй наездник, – катим-ка лучше в дурку, там на полдник компот дают с булочками.

Но, видно, не судьба была ему на этот раз побаловать чугунного коня компотом с булочкой: памятник-то оставили, а вот инициатора происшествия – Черникова – на «воронке» прямым ходом доставили в городскую прокуратуру. В кабинет к дежурному следователю, который без обиняков оценив бросающуюся в глаза из-под коротких рукавов рубашки широкую, как загородная трасса, «дорогу» от причиненных шприцем проколов, приступил к решению заданной задачи:

– Наркотики употребляешь?

– А у тебя есть?

– В убийстве журналиста Иванова чистосердечно сознаешься, отказа ни в чем не будет, уяснил?

– А як же.

– Приступим к допросу: кто заказал? Кто исполнил?

– Я!

– Все сходится, – отрапортовал высокому начальству прокурорский работник ниже классом.

Где бы героина еще взять? Столько висяков раскрыть можно. Надо будет потолковать с оперативниками.

– Гуляй, рванина! Тут на всех «читков» хватит, – бахвалился препровожденный в кутузку Черников. – Завтра еще пойду, загружусь за парочку жмуриков.

– Во дает! Во мочит! Так посадят же?

– Кто посадит? Не боись. Меня только вчера с Южного шоссе из психушки выписали. Я на тот момент, когда ихнего журналиста хлопнули, в кабинете у завотделением Василь Васильевича с котом Барсиком в шахматы играл. Так он мне мат поставил. Вернусь, прибью подлюгу! Алиби у меня, понял? Ты, когда на дальняк ходишь, – наставлял он слушавшего его с открытым ртом низкорослого паренька, по виду малолетку, – газету «Тольяттинское обозрение» с собой бери, путного там теперь все равно ничего не прочтешь, но хоть мусорские сплетни знать будешь. Запугали писак, запугали.

– Тогда завтра и мы запишемся в киллеры, – подхватили инициативу собратья по несчастью. – Если у тебя нашлось алиби, то и у нас оно наверняка имеется. Мы же не убивали журналиста.

– Это еще доказать нужно! При нынешнем положении вещей иногда это бывает весьма и весьма проблематично. Только назовись груздем – мигом тебя запихнут в кузов.

– Но у тебя же получилось?

– Я же вам сказал, что у меня два адвоката: завотделением Василь Васильевич и кот Барсик.

Но, несмотря на все вразумления бывалого Черникова, к утренней проверке, как и положено, на имя начальника оперативной части, было составлено (в муках писавшееся всю ночь) заявление с настоятельной просьбой – выдать на всю камеру запретного зелья.

Настоящая коллективная петиция!

– Вы что, рехнулись? – заорал на них молодой и круглый, как мяч, ответственный по изолятору, по долгу службы отвлекшийся от контроля над шмоном. – Кто же так оформляет? Надо явку с повинной писать, а вы про наркотические средства!

– Эх вы, обалдуи, – поддержав коллегу, пожурил их пожилой Кузьмич-«продольный». – Я «куму» сам доложу. Он и без заявления вас примет. Только у него, кажется, героин кончился.

Все сразу перехотели быть киллерами.

– На будущее, чтоб вы знали, коллективные жалобы и заявления не принимаются. Пишите каждый в отдельности. А про дардалыгу я выясню, – залихватски крикнул перед уходом заслуженный «продольный», проворачивая ключами в замках железной двери.

На какое-то время в камерном полумраке воцарилось молчание – заваривался чифир, а потом опять пошел галдеж на не сходившую с уст тему.

– Где же столько листков взять на их «баранки»? А вдруг у них и вправду порошка нету? – одолевали некоторых сомнения.

– Как же – нету? Всегда был, а тут – нету? Куда же он делся?

– Пусть хотя бы травы или сонников дадут, – включился в разговор несколько приунывший и, видимо, испытывающий наркотическую ломку Черников. Я все же за их висяк срок мотать подписался.

– А я бы и салом взял. Или колбасой «Докторской». Пусть потом меня хоть за шведского президента Улафа Пальме судят. Есть так хочется. Все равно я его не убивал. Я где-то слышал, что наш суд самый гуманный суд в мире.

– Как же!

– Цыц, мелюзга! – посыпались со всех сторон окрики на проголодавшегося паренька-малолетку, выискивающего в пустом мешке завалявшуюся хлебную корку.

Не взирая на все разногласия в этом серьезном вопросе, в итоге в камере № 27, что располагается на спецпродоле следственного изолятора № 1, удачно примкнувшего к зданию УВД города, все же победила дружба – заявление на прием к оперативнику подали за бомжа Серегу, внешне производившего впечатление равнодушного ко всему происходящему увальня-недотепы. Пусть он вначале на разведку сходит. Может, что и выяснит? В тюрьме ему сидеть понравилось: ни разу не бьют, три раза кормят...

– А этапируют на централ, так там тебе и вшей выведут, и венерические заболевания, если есть, вылечат. Обязательный для всех медосмотр, – подбадривали его сокамерники.

Перед обедом его вызвали...

И он ушел.

Защемленным нервом потянулось время.

А вернулся предприимчивый бомж только к вечеру, вдрызг пьяный с крест-накрест перемотанным ливерной колбасой, как пулеметной лентой, туловищем.

– Героина не было. Пришлось взять водкой и колбасой. Нате вот, ешьте. Теперь я за Иванова загрузился. У меня тоже алиби на этот случай имеется. Я вспомнил. Я же в тот день в вытрезвителе с самого утра за «белочкой» по потолкам и стенам гонялся.

– Поймал?

– Не дали. Самого поймали и к кровати пристегнули наручниками, чтоб я не рыпался, значит. А дальше ничего не помню. На третьи сутки только в спецприемнике в себя пришел, в пятой камере. В здании напротив. Его через решетку, если вглядеться, видно. А потом меня сюда перевели. Так и сказали: «сразу видно, что ты еще тот гусь лапчатый. Будем с тобой работать».

– Наработали. Жди теперь суда и справедливого приговора.

– Ладно, не плачь, Серега, разберутся. А колбаса-то какая вкусная.

– Жуйте-жуйте.

– Прохиндеи вы, – обиделся приподнявшийся с кровати Черников. – А как же я? Это же моя идея была. Воспользовались, да? Воспользовались...

– А твое алиби уже выяснилось. Мне опера рассказали. Жди теперь, когда за тобой Василь Васильевич из дурки приедет. Будешь там играть с котом в шахматы. И так молодец, тремя дозами отловился. А про журналиста этого, главного редактора газеты «Тольяттинское обозрение» Валерия Иванова, я вам по-простецки, как в некрологах не пишут, словами из песни Владимира Высоцкого скажу: «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт». И главное, что добавлять больше ничего не нужно. Творческие личности сами о себе при жизни еще все споют и скажут. Но я все равно от полноты чувств пару слов вставлю, – как со сцены выводил, подняв руки и вскинув голову, новоявленный лжекиллер. – Ну а за то, что мы теперь здесь от его неугасающей славы харчуемся по собственному разумению кто героином, кто колбасой и водкой, как у Вечного огня греемся, прости нас, Господи, за это, грешных!

– Видать, крепко нализался.

– Это вы мне? – обескураженно заморгал глазами бомж-оратор Серега, после чего устало сполз по покрытой «шубой» стене и, закрыв лицо руками, разрыдался. – Как с вами жить? Как? Эх, люди, люди...

А когда немного пришел в себя и успокоился, то в полной, установившейся будто в необъятном храме тишине, продолжил:

– Я помню, в квартире моей мамы на зеркале висела наклейка восьмидесятых годов того, уже прошлого века, на которой четкими, веселыми буквами было выведено: «Тольятти – город-сад». Полукругом над маленьким, улыбающимся человечком, который придерживал только что посаженное деревце и обычную дачную лопату. А теперь, скажите мне на милость, что подобает писать художникам на полотнах нынешнего страшного времени, если в уличных баталиях честного люда гибнет день ото дня не меньше, чем в гражданских или мировых войнах, когда сбивается счет утраченных судеб. «Тольятти – город-кладбище». Так что ли? Как дальше жить-то будем?