Журнальный клуб Интелрос » Неволя » №15, 2008
Я решил пойти служить в КГБ – такая у меня тогда была мечта. Я верил, что здесь работают кристально честные люди. Окончил высшие курсы КГБ в Киеве и стал работать следователем. Мне пришлось заниматься реабилитацией невинно осужденных как врагов народа. Я увидел, сколько безвинных было записано во враги. В том числе и мой дед, осужденный в 1943 году. Последней каплей послужил допрос женщины, отсидевшей много лет в лагерях за связь с националистами. Она пришла в хорошем пальто и никак не желала раздеться. А в кабинете было жарко. Наконец она сдалась – сняла пальто. Под ним оказалась телогрейка. Увидев мой недоуменный взгляд, она сказала, что в этом кабинете ее избивали. И она, опасаясь новых побоев, решила защитить себя телогрейкой. Было очень противно на душе. И стыдно.
Я стал адвокатом. Ведь в этой роли, казалось мне, я смогу противостоять всему этому безобразию, раскрывать в суде случаи избиения подследственных, фальсификацию доказательств, добиваться оправдания невиновных.
Моя адвокатская практика быстро росла, клиентов искать не приходилось. Вскоре я перебрался в Москву, впрочем, своих земляков заботами не оставил. Был среди них мой коллега Белов, бывший чекист. С него и началась моя тюремная эпопея…
Белова обвиняли по четырем серьезным статьям: убийство, контрабанда, разглашение государственной тайны, спекуляция валютой.
Я вступил в дело третьим. До меня защиту Белова осуществляла адвокат-женщина. Очевидно, удачно осуществляла – обвинение трещало по всем швам. Однажды вечером ее встретили в подъезде собственного дома «трое неизвестных» и зверски избили. А на прощанье сказали: «Если хочешь жить, выходи из этого дела».
Затем за дело Белова взялся другой адвокат. С ним, насколько знаю, жестко поговорили, и он под благовидным предлогом отказался от своего подзащитного. Тогда семья Белова пригласила меня.
Знакомясь с уголовными делами против Белова, я просто поразился, как грубо их «липовали»: подтасовка следовала за подтасовкой. К тому времени Белов уже не работал в органах. И, по его версии, ему мстили за то, что отказался стать сексотом, секретным сотрудником. Так или не так – не знаю. Но дела выглядели явно заказными. Забегая вперед, скажу, что три дела удалось рассыпать до суда, а четвертое (убийство) провалилось прямо в суде. И Белов был полностью оправдан. Редчайший для наших судов случай. Правда, тогда уже я сидел в СИЗО...
Во время следствия над Беловым со мной серьезно поговорили. Стыдили: как это я, бывший чекист, и иду против своих! Я отвечал, что стыдно должно быть следователям: они грубо фальсифицировали доказательства. Словом, общего языка мы не нашли.
Потом, уже в следственном изоляторе, меня навестили два странных посетителя. Одного я сразу узнал: начальник Калужского управления ФСБ Денисов. Второй был сотрудник РУОП МВД РФ по Москве Прокофьев. Незваные гости не медля приступили к делу: «Сдай нам Белова, и мы облегчим твою участь». – «Что значит сдай?» – «Ну, расскажи об его связях. Обо всех уликах, которые ты наверняка знаешь». – «Ну, во-первых, никаких криминальных улик на моего подзащитного нет. А даже если бы и были, я бы вам не сказал. Ведь я его защитник». – «Ну, так поторгуемся. Ты нам Белова, а мы забудем про твои наркотики. И выйдешь на свободу с чистой совестью». Я не чувствовал за собой никакой вины. И прекратил разговор. Впоследствии мои защитники представили суду выписку из журнала посещений СИЗО. Там значились и Денисов, и Прокофьев. С какой стати они меня навещали? Но судья не захотел вызывать двух подозрительных гостей для допроса. А ведь, казалось бы, это могло способствовать выяснению мотива провокации.
О том, что мои злоключения связаны с адвокатской деятельностью, косвенно свидетельствует и обыск моего офиса. Искали вроде бы наркотики, а изъяли материалы уголовных дел.
Работая с делом Белова, я с некоторых пор заметил за собой слежку. Как потом выяснится на суде, мои телефоны были давно поставлены на прослушку, а сообщения на пейджере распечатывались и передавались следователям. Это было явно противозаконно – ведь уголовного дела на меня не заводили. Я вполне осознавал, что против меня готовится какая-то провокация. И потому старался не ездить в машине один. А в тот роковой день 19 мая 1997 года так случилось, что мне пришлось ехать в офис одному. С собой я вез дипломат с деньгами и документами. Было около двух часов дня…
Согласно милицейскому протоколу, «19 мая 1997 г. во время работы по проверке имеющейся информации в 14.00 на перекрестке ул. Нижней с Ленинградским проспектом была задержана автомашина под управлением Бровченко С.В., из салона которой было изъято вещество кокаин, находящийся в дипломате, принадлежащем Бровченко». Это пишет оперативник Шувалов. А оперативник Клещеев вторит ему, утверждает в протоколе осмотра (как позже выяснилось, записанного с чужих слов), что в нескольких пакетах полимерного материала находилось большое количество порошкообразного вещества… При осмотре автомашины и изъятии наркотиков производилась видеосъемка». Съемка действительно производилась.
Итак, путь моему автомобилю преградила милицейская машина. Милиционеры потребовали, чтобы я вышел из нее и открыл багажник. В то время как открытая крышка багажника перекрывала мне обзор, милиционеры забрались в салон и стали его осматривать. Я, согласно закону, потребовал адвоката и присутствия понятых. На меня надели наручники и избили. На суде, понятно, все рубоповцы дружно станут отрицать это. И судья им поверит, хотя в деле есть справка из травмпункта, зафиксировавшая побои, а также соответствующий акт. Избитого арестанта даже не принимали в ИВС, чтобы потом не брать ответственности на себя. Так что пришлось демонстрировать побои врачам. А потом еще и вызывать «скорую»... Все равно ничего не удалось доказать. Это, кстати, распространенная судебная практика.
Милицейские съемки на видеокамеру – вот уж действительно коварное новшество. Держат камеру вроде бы свои люди в погонах. И наводят ее, куда операм надо, и отводят в сторону, когда снимать не надо (если задержанного, скажем, лупят почем зря). И все-таки нет-нет, а объектив, вопреки замыслу милицейских кинематографистов, запечатлеет такое, что потом от защитников не отбиться. Вот и в моем случае даже безжалостно изрезанная лента создавала проблемы для обвинения. На пленке ясно были видны следы монтажа – например, мои крики в момент избиения обрывались на полуслове. Было видно и то, что к появлению понятых все двери автомашины «наркодельца» открыты (то есть опера лазали туда без свидетелей), что сам задержанный не может видеть, что происходит в салоне его автомобиля, что опер Тетерчев роется сначала в чемодане с наркотиками, а потом делает смывы с моих рук (то есть сам же может этим наркотиком мои руки испачкать)...Поначалу незадачливые свидетели, они же участники операции, изо всех сил пытались выкручиваться, но проклятая пленка портила всю картину. Противоречия слишком бросались в глаза. И когда мне удалось добиться, чтобы скандальная пленка была показана в суде, «липа» стала очевидной. Тогда судья Шереметьев объявил перерыв и удалился в совещательную комнату. Там он, как свидетельствует адвокат Галкина, натаскивал оперов – какие давать показания. Судья предложил неожиданный творческий ход – начальник отделения РУБОП Горчилин заявил вдруг, что пленка запечатлела отнюдь не реальную картину, а постановочную. Поскольку специалисты с камерой опоздали. Теперь на художественность можно было списать все вопиющие процессуальные огрехи и снять противоречия в показаниях.
Защита тотчас же попросила заново допросить понятых, однако суд не пожелал их допрашивать. Отклонена была также просьба привлечь на помощь эксперта. А ведь эксперт легко бы установил очередность отснятых кадров: что было снято раньше – «изъятие» или «смывы рук»? Впрочем, и без понятых, и без эксперта лжесвидетельство оперативников, а значит, перспектива уголовной ответственности для них была очевидна. Но судья просто исключил пленку из материалов дела – убрал помеху.
Таким образом, с помощью многочисленных подтасовок, манипуляций, фальсификаций мне и вынесли абсурдный приговор – девять лет строгого режима. Но доказывать его абсурдность пришлось долгие мучительные годы.
Со своими защитниками нам удалось трижды отменить обвинительный приговор районного суда и кассационной инстанции. Это своего рода рекорд. Дважды заместители председателя Верховного суда РФ выносили протест. И начиналось новое судебное рассмотрение.
Растянулась эта процедура на годы. Конечно отмена несправедливого обвинительного приговора – радость. И надежда. Но надежда чаще всего не сбывается. А поездка на очередной суд – мука. Ведь любой этап – это пытка.
Всего я пережил три длительных этапа (Иркутск – Москва и обратно) и бессчетное количество доставок из СИЗО в суд. А это тоже пытка, как вскоре убедится читатель…
Автомобиль, в котором нас отвозили на вокзалы и с вокзалов в тюрьму, представлял настоящую душегубку. Духота страшная – буквально нечем дышать. Ведь вентиляционные люки намертво заварены. Кузов раскален до предела – стояла жуткая жара, до 40 градусов. Стенки автомашины обжигают – не прикоснешься. Мне стало плохо с сердцем. Попытался вызвать врача, но в ответ услышал лишь ругательства и угрозы. На следующих этапах я уже подобных попыток не предпринимал – понимал, что мне никто мне поможет. Пытка продолжалась семь часов.
Наконец, вокзал. Идет посадка в арестантские вагоны. Людей заставляют сесть на корточки и в таком унизительном положении ждать своей очереди. Совершенно обессиленные попадаем в вагон. А там ничуть не лучше. В одну камеру попадает 18 человек – вдвое больше, чем может разместиться. Да еще с баулами, мешками.
Справлять нужду – проблема. Должны вроде бы выводить в туалет каждые четыре часа. Но то ли у конвоя сил не хватает, то ли лень одолевает. Раз не выводили в туалет шестнадцать часов. Так зверствовал бурятский конвой. Я не выдержал и написал в бутылку. Прямо перед конвоиром. Слава Богу, он промолчал. Мог и избить. Но мне уже было все равно. Кстати, это тяжелейшая мука для всех. А ведь у многих отбитые или простуженные почки. Но оправляться нельзя ни в автозаке, ни во время посадки в поезд до его отхода.… Терпеть приходится много часов.
За время дороги у меня было несколько сердечных приступов. Но никакой медицинской помощи оказывать и не подумали. Лишь когда на пересылке в СИЗО я потерял сознание, пришел врач и сделал укол.
С нами в купе ехал человек с открытой формой туберкулеза. Кто знает, сколько человек от него заразилось. Еще был один душевно больной. Я и не заметил, как он подкрался ко мне с бритвой в руках. Как-то удалось его успокоить и отобрать бритву.
Поезд вез нас из Москвы до колонии в Иркутске с остановками на пересылках больше месяца. Пытка продолжалась долго. За это время я так ослаб, что не мог нести свои вещи – товарищи по несчастью помогли.
Потом потянулись дни в колонии. О них я еще расскажу. Но вдруг узнаю, что мой приговор отменен Президиумом Верховного суда. Я конечно же очень обрадовался: «Справедливость все-таки существует!» И от радости не мог уснуть. Все вспоминал дочку. Расстались мы с ней, когда ей исполнилось 12 лет. И конечно же благодаря газетам и ТВ все вокруг знали, что она дочь презренного наркоторговца, который травит зельем людей. Как-то она встретит меня?
И вот наступил час отправления тюремного эшелона в Москву – на пересуд. Я, конечно, знал, что придется несладко: один раз уже приходилось ехать подобным образом через всю страну. Но тогда я ехал в зону, а сейчас на свободу! Каким же наивным я был! Мне еще несколько раз пришлось проделать этот «крутой маршрут», пока наконец меня выпустили из-под стражи. Не оправдали – суд еще продолжается, – а отпустили под подписку о невыезде. Эта подписка и сейчас ограничивает мою свободу. Но теперь я твердо верю, что добьюсь полного оправдания. И мучители мои за все заплатят!
В ночь перед судом, естественно, плохо спишь – готовишься к выступлению. Поднимают тех, кому в суд, часов в пять. А потом маринуют в «отстойнике». Автозаков мало, бензин тоже экономят. Вот и составляют маршруты, чтобы завезти подсудимых одним рейсом в максимальное число судов. Опять жара и духота невыносимая. А зимой – холод собачий.
В этот день почти не кормят. Дадут с собой скудную пайку, и все. Отбываем ведь до завтрака, прибываем, когда ужин окончен. Ну а обед, понятное дело, кто ж тебе в суд привезет. Разве что родные уговорят конвойных что-нибудь передать.
У тебя впереди нелегкая борьба за свою честь и свободу. А ты уже ослаблен предельно.
Однажды у меня прямо в зале суда случился сердечный приступ. Я и мои защитники просили вызвать «скорую помощь» и перенести заседание. Судья Савеловского суда Шереметьев несколько раз отказывал в этом. Грозил удалить меня из зала суда и продолжать заседание без меня. И это после того, как Верховный Суд отменил обвинительный приговор…
В конце концов Шереметьев вызвал врачей. Очевидно, испугался ответственности. А вдруг да умру. Я просил, чтобы при медицинской процедуре присутствовал мой защитник или мой брат, который также имел статус защитника. Некоторые лекарства я не переношу, и мои защитники могли бы рассказать это врачам. Но Шереметьев отказал, хотя врачи не возражали. Очевидно, увидев мое плачевное состояние, врачи проявил твердость и мужество. Настояли на перерыве заседания и помещении меня в тюремную больницу.
Я кратко рассказал лишь один мой судный день. А было их у меня больше сотни.
После нескольких лет мытарств суд опять вынес мне обвинительный приговор. Те же девять лет в колонии строгого режима. И меня опять повезли в Иркутск тем же мучительным маршрутом.
Через пару лет все повторилось: Президиум Верховного Суда по протесту заместителя председателя снова отменил неправосудный приговор: липа его была слишком очевидной. И я опять засобирался в дорогу. И опять, так уж видно устроен человек, с надеждой, что наконец-то справедливость восторжествует…
Но еще задолго до этого был СИЗО. Поначалу помещать меня туда не хотели: я был весь в синяках и кровоподтеках. Опера поработали на славу. Естественно, начальник следственного изолятора не хотел брать ответственность на себя. Пришлось вести меня в травмпункт и, как говорится, «снимать побои». Моих мучителей, похоже, это ничуть не беспокоило. Знали хорошо, что за подобное никто обычно ответственности не несет. Вот если убьют человека, могут быть неприятности.
В качестве адвоката я не раз посещал тюрьму. Но там встречаешься со своим клиентом в особом следственном кабинете. И естественно, тюрьмы не видишь.
Первое, что бросилось в глаза, когда за мной захлопнулась железная дверь, – страшная перенаселенность. И смрад. Сейчас, насколько знаю, ситуация чуть разрядилась. А тогда было просто ужасно. Особенно в тюремных пересылках, но о том особый разговор.
Согласно своему рангу (бывший чекист и сотрудник прокуратуры), я попал в милицейскую хату, то есть камеру. Здесь порядка было побольше. Блатных не было, а значит, и «мастей» тоже. «Масти», кто не знает, – это тюремный ранг заключенного. От самого высокого – вор в законе до самого низкого опущенный, обиженный. Но и у нас в камере был смотрящий – главный то есть. Бывший боксер. Кстати, со мной сидел Беслан Гантимиров, бывший мэр Грозного, обвиненный в коррупции. Когда потребовалось, чтобы Беслан со своими друзьями пошел войной на Дудаева, про коррупцию вмиг забыли. Да ее и не было, скорее всего. На человека навесили преступлений, чтобы перетащить его на свою сторону. Беслан, впрочем, и без того не принимал режим Дудаева, и конфликт их был неизбежен.
Что можно делать в камере, а что нельзя, я и до этого хорошо знал: мне обучение не требовалось. Особо презираем доносчик, стукач. Но это и в обычной жизни так же. Жестоко наказывают за крысятничество, то есть за воровство. Украсть что-нибудь у своего же братана зэка – это подлянка. Не любили в камере нерях, чертей, как их здесь называли. Как бы ни было трудно в таких условиях соблюдать гигиену – держись. Мойся над унитазной раковиной, стирай свое нехитрое бельишко. Иначе получишь ранг «чушка» или «черта» (зэки произносят это слово наоборот: треч).
Заместителю начальника тюрьмы по оперативной работе очень трудно вербовать в милицейской хате стукачей. Большинство арестантов в прежней своей жизни занимались этим сами. Так что они знают все хитрости вербовки. Знают и то, что тайное почти всегда станет явным. Но главному оперативнику стукачи нужны везде. А иначе как сможешь помешать, скажем, готовящемуся преступлению: убийству, побегу? А то и проговорится зэк о чем-то тайном, касающемся его преступления на воле. Вот и раскрытие. А за это чины и звания.
Надо сказать, что своих стукачей мы легко вычисляли. Как правило, они были обеспечены хуже других, не получали посылок с воли. В то же время их очень часто вызывали якобы к адвокату. Ясно, что к бедняку адвокат в тюрьму ходить не будет. Да еще часто. Словом, так примитивно маскировалась встреча с опером.
И вот вопрос: что делать с разоблаченным стукачом? В тюрьме обычно разговор короткий – если не убьют, то изувечат. Но, с другой стороны, какой смысл? Появится новый, неизвестный Его еще надо вычислить, а тут вот он, всем известный. Думаю, разоблаченный стукачок может быть даже полезным. Я, например, зная, что человек стучит (он сам в это признался), дал ему пачку сигарет и сказал, чтобы он информировал своих шефов, что, мол, мне в камере очень плохо живется: спать не дают, избивают и пр. Именно этого хотели опера, решившие прессовать меня и сломить. И теперь уже наш стукачок поработал на нас: передал начальству желанную для него (начальства) информацию. Мол, ваше указание исполняется: Бровченко почти сломлен.
Поражался иной раз, как плохо ведется оперативная работа: вербуют кого не попадя. Например, один «подсадной» рассказал нам, что он служил в войсках ИВС. Видимо, перепутал ВВС с изолятором временного содержания. Но летчик не может оказаться в ментовской хате. Словом, стукачей мы почти всегда легко узнавали.
Жизнь в камере однообразна и груба. Под стать этому и шуточки, приколы. В зоне, где есть работа, время движется не столь тягостно, а тут…
Вот, например, типичный прикол. Заходит (заезжает, как мы говорим) новичок в камеру. Он бывший милиционер и конечно же знает, что его должны содержать среди ему подобных – иначе ведь и убить могут. Но вдруг начальство что-то перепутало – такое случается. Или места в ментовской хате не оказалось. Словом, он заходит с опаской, а его встречают: «Да это же мусорок, я тебя сразу узнал». Новичка обступают якобы с угрозой. Он, конечно, дрожит и чаще всего отрекается от своего ментовского сословия. Потом раздается дружный смех. Что и говорить, жестокая шутка. А вот еще. Новичку говорят, что его очередь идти на базар. «Как это?» А вот когда с прогулки будут хату загонять, ты не иди. Объясни, что тебе на базар надо. Дают ему деньги, поручения, мешок. Прогулка закончена, всех загоняют в камеру. А наш новичок упирается: ему, мол, на базар надо. Если конвойные в хорошем расположении духа, посмеются и затолкают в камеру. Если в плохом, могут и накостылять.
Однажды мне пришлось видеть крайне жестокую и унизительную сцену. Один арестант оскорбил женщину-конвоира. И конвойные (вертухаи) решили наказать. Они открыли все оконца в камерах, через которые передают еду. И на глазах у всех повалили провинившегося на пол, надели наручники. После чего женщина-конвоир сняла с себя трусы и села ему соответствующим местом на лицо. После чего он уже навсегда считался опущенным, или петухом, «пилоточником». Отныне каждый имел право его насиловать, унижать. Какова жизнь опущенного в тюрьме, думаю, многие знают. Страшная сцена. И самое страшное, что здесь главным действующим лицом выступает женщина.
Но вообще-то в милицейских камерах больше порядка и меньше жестокости. Мне, правда, не приходилось видеть среди заключенных судей. Закон их чересчур бережет от уголовного преследования. Но, думаю, если бы судья попал к нам в камеру, ему бы не поздоровилось. Через судейский произвол прошел почти каждый…
Сейчас тюремное начальство много хвастается, что жизнь в тюрьме кардинально изменилась, все соответствует чуть ли не европейским стандартам. Вообще-то некоторые позитивные сдвиги есть. И кормить стали лучше, и посылки можно получать чаще, да и тесноты такой, как была, нет. Но в большинстве камер условия по-прежнему пыточные.
А как реагируют в тюрьме на жалобы, знаю по своему опыту… В зоне самым тяжелым было читать-перечитывать свое «дело». Видеть всю фальшь «доказательств». И знать, что ничего нельзя сделать. От этих мыслей у меня началась бессонница, завершившаяся неврозом. Меня даже положили в соответствующее отделение тюремной больницы. Чуть подлечившись, я твердо решил: не сдамся. В этот момент, к счастью, мне попалась в руки книжка Юрия Александрова, в которой приводились адреса и телефоны различных правозащитных организаций. Нашел там я и знакомую фамилию – Сергей Григорьянц, руководитель «Гласности». Еще в школе КГБ я не раз слышал эту фамилию от преподавателей в погонах. Они называли Григорьянца врагом советской власти, говорили, что он занимается подрывной деятельностью и прочее, и прочее. Если это так, почему же он на свободе? Потом я узнал, что знаменитый правозащитник уже отсидел пять лет. Но сейчас времена несколько изменились. Требовалась хотя бы видимость доказательств «преступной деятельности». «Вот он-то мне и нужен», – решил я. Только как до него добраться? В это время ко мне на свидание приехал брат Юрий. У него был мобильный телефон, правда, почти разряженный. Я позвонил – и, о чудо – трубку взял сам Григорьянц. Мы коротко поговорили, и Сергей Иванович пообещал встретиться с моим братом. Впоследствии Григорьянц сыграл большую роль в моей жизни…
Я понимал, что в одиночку ничего не добьешься, – значит, надо как-то объединяться. Понимал я и то, насколько безумно все это выглядит… Я решил начать создавать гражданское общество прямо за колючей проволокой. Не плести заговор, а все делать легально, опираясь на закон и Конституцию.Началось все с письма, которое получили зэки от вождя консервативной партии Льва Убожко. Вождь звал пополнять ряды консерваторов и бороться за права человека в России. Партию тотчас же прозвали консервной, а консервы у зэков в почете. Кто-то вступил ради шутки, кто-то за компанию. Меня же увлекла борьба за права заключенных. Позднее я решил создать специальную организацию для этой цели: филиал Всероссийского движения за права человека. Толчком послужил Гражданский форум в Москве, на котором президент призывал строить гражданское общество. Я и стал его строить в зоне.
Организационная конференция проходила вечером в «запретке» (клочок территории рядом с бараком, обнесенный «колючкой»). Шесть человек собрались тайком. Шел снег, было темно. Я выступил перед народом, народ меня поддержал. И избрал председателем. Как положено, оформили протокол.
Вскоре в организации было уже 180 человек. Зэки помогали друг другу чем могли: жалобу написать, размножить материалы дела, иногда выручить конвертом (почтовые принадлежности в большом дефиците). В колонии благодаря нашим усилиям сформировалась богатая правозащитная библиотека: не отказывал никто. Присылали книги со всех концов России, и даже мира. Появились и первые победы. Осужденному, которому предстояло условно-досрочное освобождение (УДО), администрация вдруг стала чинить препятствия. И хотя у него не было ни одного взыскания и срок вышел, передавать его документы в суд почему-то не хотели. Предлагали вместо УДО идти батрачить в колонию-поселение. Это было незаконно, и мы сумели добиться победы в суде: мужика пришлось отпускать. Так о «тайном обществе» узнало начальство.
«Сережа, что это ты за профсоюз создал?» – спросил меня начальник колонии. «Да все нормально. Вон и президент к подобному призывает». – «А почему с нами не согласовал?» – «Да не обязан я был согласовывать. Это ведь общественная инициатива». Тогда попробовали подъехать ко мне с другой стороны. «Ты распусти этот профсоюз. А взамен я создам тебе хоть секцию водолазов, – предложил начальник. – Получишь отдельное место, электроплитку персональную». Я на сговор не шел.
Начальство решилось «принять меры». Повод представился: при обыске одного «бесконвойного» извлекли кучу жалоб в различные инстанции. Налицо была «незаконная переписка». Жалобы на себя родимых из колонии обычно не выпускали. Вот и приходилось пользоваться «оказией». Я как автор многих жалоб тотчас же угодил на 15 суток в штрафной изолятор. Чтоб другим не повадно было. В ШИЗО я узнал об отмене своего приговора Верховным судом. Пришлось меня отправлять на этап, о чем я уже рассказывал выше.
Когда инициативу благословил иркутский архиепископ, жить стало лучше, жить стало веселее. Как-то отрядник несправедливо наехал на одного зэка, тот пригрозил пожаловаться мне. Отрядник ушел в тину.
…Сегодня я разрабатываю проект создания правозащитных организаций во всех пяти «милицейских зонах». Почему милицейских? А в них нет воровских законов. Так что не придется сражаться на два фронта: с «авторитетами» и администрацией колонии.
Находясь в заключении, я продолжал свою адвокатскую деятельность: был защитником не менее чем у десяти человек. Нас так и привозили в суд в наручниках и сажали рядом в одну клетку. Потом был момент, когда меня незаконно исключили из коллегии адвокатов, хотя Верховный суд отменил обвинительный приговор. Следовательно, у меня были все права. Позднее, когда я вышел на свободу, успел побывать защитником своего коллеги Трепашкина. Процесс был закрытый: Трепашкин обвинялся в разглашении гостайны. Я явился в суд, имея в руках лишь справку об освобождении (выдать паспорт мне еще не успели). У судьи при виде этой справки полезли глаза на лоб, но не допустить адвоката к процессу он не решился. Под напором защиты дело о гостайне лопнуло. Трепашкина осудили лишь к четырем годам колонии-поселения.
Регулярно являясь в суд в качестве подсудимого, я столь же регулярно являюсь туда же (в соседний кабинет) в качестве защитника.
За время, пока суд по моему делу все никак не может приблизиться к завершению, я стал председателем правления известной правозащитной организации «Гласность». (Ее создатель и многолетний лидер С. Григорьянц – ее почетный председатель.) Я также эксперт международного проекта по защите прав граждан в России, финансируемого Евросоюзом. И в этом качестве побывал уже в Иркутской области, собрав большой материал о пытках в милиции и в СИЗО.. Иркутск для для меня город почти родной: рядом с ним я «отбывал наказание».
Лучше всего, конечно, обратиться к профессиональному адвокату. Но пока к вам не подоспела профессиональная юридическая помощь, полезно знать свои права. Этот сайт (www.samsebeadvokat.ru) принадлежит адвокатскому бюро «Юргазэнерго», во главе которого стоит известный адвокат Сергей Бровченко. Он знает нашу правоохранительную и судебную практику не понаслышке: почти семь лет по ложному обвинению провел в местах лишения свободы. Бровченко трижды добивался отмены неправосудного приговора Верховным cудом РФ, в настоящий момент его дело признано приемлемым в Европейском суде по правам человека. И Правительство РФ сейчас вынуждено давать объяснения по поводу его незаконного содержания под стражей, многолетнего судебного рассмотрения и пр. Так что опыт его борьбы представляет общественный интерес.
Задача сайта -- помочь людям ориентироваться в конфликтах с милицией и прокуратурой, добиваться справедливого приговора в судах. Иначе говоря, знать, как защитить свои права, как противостоять произволу.
На сайте будет анализироваться и комментироваться конкретная судебная практика, содержаться информация о значимых уголовных делах и судебных процессах, даваться конкретные рекомендации по защите своих прав. Мы надеемся научить наших читателей грамотно обращаться во все судебные инстанции. В том числе и в Конституционный суд РФ и в Международный суд по правам человека в Страсбурге.