Празднование столетия Отечественной войны 1812 года стало одним из важ­нейших событий культурной жизни России начала XX столетия. Можно утверждать, что оно явилось своеобразным подведением итогов опыта коммеморации побед русского оружия. Внешне торжественные мероприятия 1912 года не сильно отличались от тех, что происходили в 1904, 1909, 1910 го­дах, когда торжественно отмечались пятидесятилетие обороны Севастополя, двухсотлетие победы при Полтаве и взятия Выборга: парады, молебны, крест­ные ходы, народные гулянья, фейерверки, выпуск юбилейных изданий, уста­новление памятных знаков (монументы, мемориальные доски и т.д.). Однако обнаруживаются очень существенные, можно сказать, принципиальные нов­шества. Торжества 1912 года, растянувшиеся на несколько месяцев, прошли буквально по всей империи - от Варшавы до Владивостока. Ранее юбилейное «действо» наблюдалось только в «памятных местах», непосредственно свя­занных с событиями прошлого, и в обеих столицах - традиционных сценах репрезентации государственных символов. Этот масштаб был заслугой пра­вительства, занявшего активную позицию после урока 1911 года, когда, не проявив должного внимания к юбилею крестьянской реформы, власти ощу­тили сильную конкуренцию со стороны общества в воздействии на умы.

В таком расширении территориальных рамок проявилось то, что сейчас называют «административным ресурсом». Немалую роль играло и сочув­ствие общества, в данном случае оказавшего правительству всяческое содей­ствие. Священность памяти героев Отечественной войны для представителей различных политических сил делала неуместными всякого рода демарши в период юбилея. Гимназисты читали лермонтовское «Бородино» и крыловскую басню «Волк на псарне», священники на молебнах поминали воинов, «за царя живот свой положивших», войска проходили церемониальным маршем, учителя истории рассказывали о Наполеоне и Кутузове, актеры-любители разыгрывали «патриотические» пьесы. В остальном все выглядело как обыч­ный праздник - иллюминация, гулянье, фейерверк.

Наиболее важным отличием юбилея 1912 года от всего ранее наблюдавшегося в коммеморативной практике России следует считать явление, кото­рое можно назвать «коммерциализацией памяти». Речь идет о том, что исто­рические символы «великой годины», будучи предложенными в свободную продажу, оказались востребованными и принесли немалую прибыль тем, кто их тиражировал. При этом «спрос на историю» проявился не только в доста­точно узком кругу образованной публики, но и среди «народа». Основными формами этого «бизнеса» стали: торговля подлинными и поддельными пред­метами старины, изделиями с исторической символикой, организация экс­курсий, издание путеводителей и популярной тематической литературы, со­чинение (исполнение) музыкальных и драматических произведений на юбилейную тему. Сделаем оговорку: к 1912 году многие зарабатывали на вни­мании россиян к своему прошлому. Но они находились лишь на первом этапе развития «коммеморативного бизнеса». Главный его принцип - тесная связь с «местом памяти». Люди, приезжавшие в Севастополь, охотно платили за экскурсии по линии обороны города 1854—1855 годов, посещали панораму Ф. Рубо, покупали осколки бомб, пули, открытки и книги^[1]. Однако в канун 50-летнего юбилея Крымской войны ни один фабрикант не рискнул поста­вить на поток изделия с «севастопольской» символикой и попытаться про­давать их на необъятных просторах России.

Некоторый коммерческий успех имели памятные вещички, связанные с двухсотлетием победы над войсками Карла XII. В 1909 году украсить свою одежду металлическим знаком в честь Полтавы мог всякий, поскольку в свободной продаже было 15 видов «жетонов», выполненных по заказу част­ных фирм. Но и тогда еще ничто не предвещало бума в производстве юбилей­ных сувениров. Важным сигналом для промышленников относительно воз­можности коммерческого использования символов 1812 года стал триумф изготовителей бюстов и мини-памятников Александру II в 1911 году, когда праздновалось пятидесятилетие отмены крепостного права. Петербургский электрогальванический завод Э.Э. Новицкого оказался буквально завален за­казами. За солидную сумму предприниматели купили исключительное право на тиражирование уменьшенных копий знаменитой скульптуры А.М. Опе­кушина - и не прогадали. Только это предприятие изготовило более трех ты­сяч изображений царя-освободителя. По каталогу желающие могли заказать и солидное изваяние, покрытое слоем бронзы (на пьедестале из полированного гранита, высотой 3 метра 30 сантиметров за 11 500 рублей), и скромненький цинковый бюстик по оригиналу А.Д. Кившенко за 15 рублей. Внутри этого це­нового диапазона кроме указанных изделий завод предлагал еще 26 (!) моде­лей для покупателей всех рангов. Спрос на статуи и бюсты Александра II в 1911 году был ажиотажным: своих заказчиков нашли еще несколько пред­приятий в Киеве, Москве, Нижнем Новгороде, Воронеже и Туле. Не удержа­лась от выпуска столь выгодной продукции даже такая солидная фирма, как механический завод Ф. Сан-Галли в Петербурге. Копии памятника Александ­ру II и его бюсты разошлись буквально по всей России. Правда, большинство таких изваяний приобреталось «по воле начальства». Так, подольский губер­натор А.А. Эйлер заказал 160 памятников для всех волостей, а его ставрополь­ский коллега Б.М. Янушевич сделал заказ для всех сел губернии^[2].

До 1912 года торговля сувенирами в районе Бородина носила характер местного промысла и не шла ни в какое сравнение с торговлей, налаженной в Севастополе. Вот что пишет один из путешественников 1880-х годов об из­влечении крестьянами материальной пользы из соседства с памятным мес­том: «Когда мы въехали в деревню Семеновскую, то нас окружило несколько ребятишек, почуяв в нас туристов; они наперебой один перед другим стали предлагать нам купить Бородинские пули, которые по настоящее время вы­пахиваются из земли. В подлинности этих предъявленных нам ребятишками пуль нельзя было сомневаться, как по внешнему виду их старинной кон­струкции, так и по другим признакам. Шесть разнообразной величины пуль, начиная от средней величины картофелины и кончая каленым орехом, я при­обрел у какой-то девочки без запроса с ее стороны и без торга с моей за 10 коп. серебром. Сотоварищи мои по тем же приблизительно ценам тоже запаслись несколькими экземплярами их»^[3]. Но крестьяне научились не только собирать, но и изготавливать сувениры. Тем же туристам были предложены пу­говицы, якобы найденные на местах боев. Цена была уже более серьезная - по гривеннику за штуку. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что пуговицы эти - современные, которым умело придали «старинный вид». Обман окончательно раскрылся, когда на одной из них была обнаружена эмблема телеграфной службы, которой при Кутузове, разумеется, не существовало^[4]. Впрочем, бойкая торговля «материальными свидетельствами» не означала, что любителям старины предлагались исключительно подделки. У местного населения действительно была возможность собирать пули, кар­течи, ядра, металлические детали амуниции. Множество предметов такого рода было найдено весной—летом 1912 года во время восстановления фле­шей у села Семеновское.

Второй этап коммерциализации памяти наступил тогда, когда потреби­тельская ценность исторического символа стала сохраняться за пределами «места памяти». Это важное свидетельство о том, что представление о цен­ности символа прочно укрепилось в умах широкого круга населения. Разу­меется, в данном случае следует сделать значительную поправку на фактор «моды»: большое число обывателей приобретало предметы с цифрами «1812», с портретами Кутузова, Наполеона и Александра I не под влиянием собственно исторических «верований», а потому, что так поступали «все». Но эта мода сама по себе достаточно красноречива. Можно установить связь между качественными изменениями и количественными. На первом этапе в производстве сувенирной продукции участвуют в основном мелкие пред­приятия и отдельные кустари, которые удовлетворяют спрос, исчисляемый единицами, десятками и сотнями изделий в год. На втором этапе в погоню за прибылью от продажи «исторической памяти» включаются уже масса ремес­ленников и солидные предприятия, поскольку рынок поглощает тысячи из­делий с исторической символикой. Так, в 1912 году юбилейную продукцию огромными партиями выпускали крупнейшие производители текстиля, по­суды, парфюмерии и т.д. Промышленной продукции и рукоделий с симво­ликой Отечественной войны оказалось так много и она представляла собой столь значимое культурное явление, что на выставке, посвященной 100-ле­тию «великой годины», был создан специальный, «Юбилейный» отдел. Ор­ганизаторы дали этой части выставки следующую характеристику: «Цель особого юбилейного отдела как на настоящей выставке, так и в самом музее настолько ясна, что объяснений не требует. В этом отделе по возможности будет собираться все, что появилось и появится в разных изданиях, отраслях знаний, торговли и промышленности, посвященное столетнему юбилею ве­ликой Отечественной войны 1812 года»^[5].

В этом отделе разного рода патриотические рукоделия соседствовали с продукцией промышленных предприятий. Ученицы церковно-приходских школ Московской епархии представили 14 вышивок в разной технике. В их числе были такие сложные изображения, как «Маргарита Михайловна Тучкова, во инокинях Мария отыскивает тело мужа на Бородинском поле в 1812 г.» и «Военный совет в Филях в 1812 году». Даниловская мануфактура в Москве выставила ситец: по светло-зеленому фону — одноглавые орлы в лавровых венках, и картины с изображением пожара в Москве. Конкурировавшая с Да­ниловской Прохоровская мануфактура «не поддалась» и ответила мебельной материей «с изображением Наполеона на Воробьевых горах и изгнанием французов». Что здесь проявилось — юбилейный азарт или озорство, сказать сложно. Еще сложней представить себе мягкую мебель, обтянутую такой ма­терией: сидеть на изображении императора союзной державы в 1912 году мог только отъявленный противник Антанты. «Даниловцы» выбросили в про­дажу атласные платки с юбилейной символикой, «прохоровцы» во избежание обвинения в плагиате стали торговать платками сатиновыми, но не менее пат­риотичными. Хитом сезона стали портьеры с бордюром в виде французских и российских орлов. На одном полотнище был изображен Александр I, на дру­гом — Наполеон: при сдвигании получался Тильзит, при раздвигании — Аус­терлиц. С федоскинских шкатулок разом слетели резвые тройки и красные девицы. Их заменили репродукции с картины Верещагина «Пожар Москвы», портреты Александра I, Наполеона и Лористона (!). Винодел Д.И. Травников предложил шампанское «Наполеон», наливки «Юбилейная» и «Наполеонов­ская». Московское товарищество В. Зимулина сделало ловкий маркетинго­вый ход, выпустив «Юбилейный коньяк», разлитый в бутылки с этикетками, изображавшими семь различных событий 1812 года. Таким образом, чтобы собрать всю патриотическую «картинную галерею», требовалось приобрести почти четыре литра этого напитка. В самом выгодном положении оказались кондитеры — коробки и обертки для конфет и шоколада представляли собой идеальное место для «юбилейных» картинок. Знаменитая фирма «Абрикосов и сыновья» завлекала покупателей конфетными обертками «с изображением портретов героев 1812 г. и различных эпизодов из Отечественной войны». На банках консервированных сардин красовалось лицо французского императора. Завершить трапезу можно было курением папирос «Наполеон», изго­товленных фабрикой А.С. Майкапара в Риге. Многие, встречая на каждом шагу изображения французского императора, говорили о поразившей Россию наполеономании. Корреспондент парижской газеты «Journal» Жан Аялберт отметил, что даже в кабинете министра народного просвещения Л.А. Кассо ему пришлось сидеть на кресле, где на подушке красовался вышитый портрет Бонапарта. На стене висела цветная гравюра с тем же лицом, а на столе стояла чернильница с легко узнаваемой бронзовой фигуркой в треуголке^[6]. «Увлече­ние юбилейным 1812—1912 годом достигло апогея. Нет области торговли и промышленности, в которой бы не появлялось каких-либо поделок, приуро­ченных к юбилейным дням. На парфюмерных этикетках, конфетных короб­ках, тетрадях, безделушках помещаются портреты Наполеона и Александра I. На днях одна московская автомобильная фирма, связанная с мелким спор­тивным изданием, выпустила рекламный плакат с изображением Наполеона… за рулем автомобиля», — посмеивался корреспондент газеты «Утро России»^[7]. «Если бы дух Наполеона, которого столько раз воскрешали поэты, действи­тельно воскрес и прошелся по Москве, той самой Москве, которая так не­гостеприимно встретила его сто лет тому назад — теперь он остался бы дово­лен ею. На каждом шагу портреты его и бюсты, книги, ему посвященные, изоб­ражения его на открытках и разных безделушках, конфекты "Наполеон", духи "Наполеон", готовятся к постановке драмы и оперы, в которых появится опять-таки он; про кинематограф уж и говорить нечего», — вторил ему жур­налист конкурирующего печатного органа^[8]. Внимание к фигуре француз­ского императора было так велико, что в Александринском театре засто­порилась подготовка юбилейного спектакля, поскольку из немалого числа столичных актеров придирчивое руководство труппы никак не могло вы­брать наиболее подходящего на эту роль. Журналисты язвили: «Кажется, при­дется дать объявление в газеты: "Ищут Наполеона, без рекомендации про­сят не приходить"»^[9].

Не остались в стороне и парфюмеры. Товарищество «Брокар и Ко» выпу­стило духи, одеколон и мыло «В память Наполеона», а товарищество «А. Ралле и Ко» — то же под названием «Букет Наполеона». В некоторых ма­газинах к «юбилейной» парфюмерии прилагался красочный иллюстриро­ванный альбом «В память столетнего юбилея Отечественной войны. Тексты и рисунки по роману Л.Н. Толстого "Война и мир"» или металлический же­тон и настольный маленький портрет Наполеона. Из Парижа прибыла пар­тия парфюмерии «В память 1812—1912», причем пробки представляли собой бюсты Александра I, Наполеона и фигурку французского орла. В России та­кие вольности с образами императоров, хотя бы и усопших, не приветство­вались (чтобы открыть флакон, надо было в некотором роде свернуть мо­нарху шею). Поэтому пробки к юбилейным духам отечественная фирма А.М. Остроумова изготовила в виде треуголок.

«В виде Наполеона» делались ложки, сигарные ножи, свистки, подушечки для иголок, мешочки для конфет. Проще перечислить, на каких предметах в 1912 году не было изображений Александра I и Наполеона, чем на каких они были. В России с незапамятных времен пользовалась популярностью де­ревянная незатейливая игрушка, особенно удававшаяся кустарям района Троице-Сергиевой лавры: на двух параллельных штифтах, соединенных шар­ниром, двигались фигурки мужика и медведя, «боровшихся» между собой. В юбилейный год резчики заменили мужика казаком, а медведя — Наполеоном. Юбилейные товары предлагались в расчете на любой бюджет, вкус и возраст. «В Москве получены огромные партии игрушечных солдатиков в исторических формах 1812 г. Получена также интересная игра, называющаяся "Преследование Наполеона". Игра эта обещает сделаться модной в предстоя­щем сезоне», — писала газета «Вечернее время»^[10].

Юбилейный поток увлек даже изготовителей электрооборудования. Мос­ковский промышленник М.И. Мишин прислал на выставку гипсовый, кра­шенный под бронзу светильник «Наполеон сидит на стуле, около него на столе электрическая лампа». Всеобщее увлечение не миновало ни произво­дителей кузнецовского фарфора, ни мастеров, делавших хрусталь на заводе князя А.Д. Оболенского. Это — еще один важный показатель глубины внед­рения исторических символов в сознание россиян: знаковые изображения за­воевали новую территорию. Они уже размещались не только на сувенирах. В 1912 году юбилейная символика наносилась на предметы, которые исполь­зуются в быту.

Власти смотрели на стихийную эксплуатацию исторических символов со смешанными чувствами. Запрещению и конфискации подверглись только платки с изображениями лиц Александра I и Наполеона, а также пепельницы, выпущенные фирмой Кузнецова^[11]. Запрещение платков, скорее всего, объ­яснялось многофункциональностью этой части гардероба русской бабы: кроме применения по прямому и вполне благонамеренному назначению, пла­ток мог использоваться как сумка, пояс, полотенце, простынка, пеленка. За­прещение же пепельниц объяснить еще проще: гашение папиросы о венце­носный лоб могло покоробить и самого ярого республиканца.

Следует отметить, что массовое производство предметов быта, украшен­ных юбилейной символикой, а также их поступление в специальный отдел музея не вызывали удивления. «Голос Москвы» писал: «Здесь много различ­ных изделий, начиная с самых роскошных и кончая копеечными, юбилейные платки, мыло, духи, пудра и др.»^[12]. «На оконных выставках множества ма­газинов появились бюсты Александра Первого, Наполеона и их сподвиж­ников; сделаны эти бюсты из различных материалов и довольно хорошо. Отметим, кстати, что редкая фабрика посуды не выпустила кружек, блюд и чашек с портретами тех же героев»^[13], — говорилось в другой статье. Цент­ральный печатный орган партии октябристов, газета «Утро России», ней­трально отозвался о наличии огромного числа «юбилейных» поделок, пред­ставленных в соответствующем зале выставки^[14], отметив (среди резных кус­тарных игрушек) Наполеона на Поклонной горе, Александра I с генералами, би-ба-бо с головой Наполеона, а также массу грубо исполненных статуэток обоих императоров.

Сами юбилейные торжества 1912 года тоже оказались достаточно прибыльным мероприятием. Московская городская дума потратила огромные суммы из своего бюджета, «но зато город Москва в лице своих купцов и ре­стораторов, содержателей экипажей и театральных антрепренеров в десять раз выручал с приезжих гостей эти потраченные суммы»^[15]. Пожалуй, трудно было найти такого человека в Первопрестольной, который не сумел бы по­править свое финансовое положение в августе 1912 года. Даже комнаты с ок­нами, из которых были хорошо видны различные церемонии, сдавались внаем за баснословные суммы. Владельцы гостиниц утроили цены^[16]. Журна­лист «Петербургской газеты» иронизировал по этому поводу: «Бородинский юбилей по существу своему торжество мирное, а цены на все там установ­лены по военному положению»^[17]. Крестьяне не стеснялись просить по 10 руб­лей за ночлег на сеновале^[18]. Корреспондент «России» был потрясен тем, что извозчик потребовал с него за проезд на расстояние менее трех верст в про­стой телеге в двадцать (!) раз больше, чем запросил бы столичный лихач в коляске, запряженной породистым рысаком. Еще большее впечатление про­извела на него фраза извозчика: «Мы этого сто лет ждали!»^[19] Редкая публи­кация о Бородинских днях обходилась без упоминания о дороговизне прак­тически всего и жадности бородинских крестьян, которые на замечания о «несусветности» запрашиваемой ими платы отвечали вышеприведенными словами^[20]. О скандальности ситуации решилось написать даже «Русское знамя», обычно умилявшееся патриотизму и бескорыстию «простого наро­да». «Губернскому комитету по организации юбилейных торжеств 1812 года пришлось натолкнуться на непомерно высокие цены, запрашиваемые жите­лями селений, примыкающих к Бородинскому полю. Некоторые крестьяне запрашивают по 500—800 рублей за избу, а один трактирщик за помещение в 4 комнаты запросил 2000 рублей», — с негодованием писал корреспондент этой газеты^[21]. Ситуация усугублялась тем, что «от казны» поместить на ноч­лег с минимальным комфортом можно было всего 300 человек^[22]. Из-за доро­говизны всем участвовавшим в юбилейных мероприятиях генералам выдали единовременное пособие в размере 150 рублей, штаб-офицерам по 125 руб­лей, обер-офицерам по 100 рублей^[23]. Но это была мизерная компенсация.

О неразвитости «торговли памятью» в окрестностях Бородина свидетельствует то, что тамошние жители не задумались о доходности экскурсий. По­пытки приезжих найти что-либо стоящее в памяти жителей исторического места заканчивалась неудачей: «...к сожалению среди здешнего населения не сохранилось ни сказаний, ни особенно интересных рассказов; правда, живы были внуки очевидцев французского нашествия»^[24].

Юбилейный ажиотаж позволял делать коммерческими предприятия, ко­торые вне связи со знаковыми событиями вряд ли могли рассчитывать на при­быль. В Москве в одном из домов на Большой Дмитровке устроили выставку, посвященную временам Александра I. «Русское слово» назвало экспози­цию «антикварной лавкой», не имеющей никакого исторического значения: «С приближением юбилейных дней на каждом шагу вырастают аферы и пред­приятия, связанные с именами героев великой эпохи. К карамели, папиросам, открыткам, платкам и лубочным книжкам присоединяются даже выставки...»^[25] На юбилейной волне могли поправить свои дела и мастера кисти — так, например, лейб-гвардии Егерский полк заказал сыну известного живо­писца Ильи Репина Юрию Репину полотно «Бородинский бой». (К тому времени этот художник уже успешно выполнил заказ 11-го Восточно-Сибирского полка — батальную картину «Тюренченский бой (Русско-японская война)»^[26].)

Коммерческий интерес переплетался с идеями просветительства. Смолен­ское губернское земское собрание весной 1912 года постановило «...осведомить широкие массы населения с событиями 1812 года в пределах своей губернии путем распространения брошюры, которая вместе с исторической правдой событий напоминала бы доблестные подвиги наших предков в про­шлом и будила патриотическое чувство в настоящем. Такая брошюра должна быть роздана всем оканчивающим курс начальных школ как министерских, так земских и приходских. Количество подлежащих бесплатной раздаче та­ких книжек определить приблизительно от 15 до 20 тысяч стоимостью 15— 20 коп. за экземпляр, а потому ассигновать на издание такой книжки-бро­шюры в 3—4 листа с несколькими гравюрами и портретами 3000 руб. Так как книжка эта может представлять интерес и получить распространение помимо учащихся в школах, то издать ее и для продажи, на что и открыть управе кре­дит из оборотных средств по запасному капиталу до 1000 руб.»^[27].

Общественный интерес к «Великой године» породил также драматурги­ческий бум. Дирекция императорских театров объявила конкурс на лучшую пьесу, посвященную 1812 и 1613 годам. Авторы, привлеченные щедрыми при­зами (победитель получал 2000 рублей), гарантированной известностью и возможными предложениями со стороны руководителей трупп в будущем, проявили незаурядную активность. На суд жюри было представлено 27 пьес об Отечественной войне и 23 пьесы об изгнании польских интервентов и из­брании на царство Михаила Романова. Результат конкурса оказался ошелом­ляющим: одобрение комиссии получили только две пьесы «о Наполеоне», а их авторы были награждены половинными премиями — по 1000 рублей. Все пьесы о преодолении Великой Смуты комиссия признала непригод­ными к постановке. Формальным поводом послужил цензурный запрет на представление самодержца на театральных подмостках^[28]. Своеобразное гражданское мужество и профессиональную щепетильность проявило ру­ководство Мариинского театра, решительно отказавшееся от постановки оперы, написанной «по случаю великой годовщины», — на том основании, что «Дирекцию не удовлетворила ни одна из новых опер, специально напи­санных к юбилею»^[29].

Среди авторов пьес на юбилейную тему были как известные литераторы, так и никому не ведомые сочинители, подхваченные волной патриотизма. В числе первых был В.А. Мазуркевич (1871—1941), издавший к тому времени два сборника стихов и три книги рассказов и пьес. Славу ему принесли сти­хотворения, ставшие романсами, в том числе «Письмо» («Дышала ночь вос­торгом сладострастья.»). Мазуркевич представил на конкурс одноактную драму «Наполеон после Бородина», которая выдержала несколько десятков постановок только в праздничные дни. Принял участие в юбилейной кампа­нии и Ф. Сологуб. Его пьеса «Война и мир», являвшаяся инсценировкой ро­мана Л.Н.Толстого, прошла цензуру, однако к постановке принята не была.

В честь юбилея на Александринской сцене 26 августа 1912 года была постав­лена пьеса А. Бахметьева «Двенадцатый год. Хроника в 11 картинах».

В 1912 году особой популярностью (и спросом в нотных магазинах) поль­зовались музыкальные произведения, как написанные столетие назад и к на­чалу ХХ века уже подзабытые, так и сочиненные к юбилею. В их числе «Минин и Пожарский, или Освобождение Москвы» С. Дехтерева, «Победа» И.А. Ленгарда, «Траурный марш на смерть генерала Кульнева» П. Долгору­кова, «Торжественный марш на вход в Париж Его Величества Императора Александра I» Д. Штейбельта, «Марш на погребение защитителя России главнокомандующего армиями генерал-фельдмаршала князя Голенищева- Кутузова Смоленского в знак бессмертной памяти» Ф.Л. Янома (Ямшинова), «Раздайтесь, напевы победы, / Пусть русское сердце вздрогнет» М.И. Иппо- литова-Иванова, «В память 1812 года» А. Кастальского и подобные им сочи­нения С. Траилина, Н. Кленовского, В. Гартевельда, Н. Казанли. Музыкаль­ный критик «Русского слова» дал им следующую оценку: «К сожалению, из всего этого множества только три-четыре произведения заслуживают внима­ния; остальные же ни настроением, ни вдохновением, впрочем, такого в них совсем нет — не соответствуют своему назначению»^[30]. «Очевидно, что музы­кальная литература по поводу юбилея занимает положение аналогичное тому, которое заняла литература словесная. И там и тут полное отсутствие художе­ственных моментов в творчестве — и наоборот, ярко и резко выраженный мо­мент "рыночный", момент чисто меркантильный. Господа композиторы по­старались выбросить в юбилейном году музыку "числом поболее, ценою подешевле" с исключительной целью воспользоваться временным оживле­нием спроса на этот род музыки». Особо отмечали рецензенты преуспеяние таких авторов, как Ипполитов-Иванов, названный в «Голосе Москвы» «при­сяжным писателем всевозможных музыкальных пьес "по случаю"»^[31]. Театральный обозреватель «Московских ведомостей», укрывшийся под псевдо­нимом Бэн, без обиняков объяснил низкий художественный уровень пьес, сочиненных к Бородинской годовщине, отношением их авторов к своим про­изведениям как к продукции, которую у них не получилось бы сбыть в других обстоятельствах: «Эти произведения напомнили мне юбилейные духи или конфекты: не идет у фабриканта какой-нибудь товар, он и воспользуется кстати подвернувшимся юбилеем — возьмет этот товар, завернет в соответ­ственно раскрашенные бумажки, наклеит лубочного рисунка этикетки и пу­стит в обращение. Завернули свои грошовые дарованьица в пьесы со скверно набросанными изображениями великих событий 12 года и ждут барышей. Право, такое творчество в моих глазах является результатом не вдохновения, а самой заурядной спекуляции»^[32]. Обзор юбилейных постановок в другом из­дании завершался обидным, но справедливым пассажем: «Как тени ночи умирают с первыми лучами солнца, так умрут и все юбилейные пьесы вместе с по­следней вспышкой догорающей плошки юбилейной иллюминации»^[33].

Одним из главных обвинений в адрес авторов было то, что они не сумели «возжечь» души зрителей, жаждавших не исторических картин, а «сердечного соединения» с героической эпохой. Рецензент «Голоса Москвы», писавший о пьесе Бахметьева, горестно подытожил: «Мы на юбилее и только на юбилее»^[34]. По мнению другого московского критика, причина провала юбилейных пьес заключалась прежде всего в том, что их авторы не сумели найти идеи, ко­торая воспламенила бы и артистов, и зрителей. Таковой, полагал он, было бы «столкновение расчета, сделанного гениальным умом, с чувством простого русского человека, с его инстинктивною любовью к своей родной земле»^[35].

О том, что общество желало не столько сведений о событиях столетней давности, сколько «сопереживания», свидетельствует разочарование, скво­зящее в рецензиях на театральные постановки, посвященные Бородинской годовщине. Названная «лучшей из бесталанных» пьеса Бахметьева обвиня­лась в первую очередь в том, что не давала зрителю нужного эмоционального заряда: «Задача каждого юбилейного торжества сводится главным образом к тому, чтобы присутствующие прониклись, во-первых, смыслом поминае­мых событий. А во-вторых, чтобы они эти события пережили вновь своим сердцем. Но это переживание должно носить особенный характер: ведь это торжество; стало быть, участник его должен оторваться от серой обстановки окружавших его будней, он возносится над обыденностью, его сердце бьется учащенным темпом, его душа охватывается священным пламенем великих чувств. Стало быть для устроителя и вдохновителя торжественного празд­ника обязателен известный романтизм. Без него, без героического освещения событий тут нельзя обойтись вообще, а для театра такое романтическое на­строение совершенно обязательно. Менее всего юбилейное настроение может дать Толстой. Все, что дышит известной приподнятостью, что выходит за рамки обыденности и естественности, вызывает в нем непримиримое осуж­дение. Культ героев и героизма им отвергнут и осмеян. Для юбилейного тор­жества нам нужны тон и настроение Тараса Бульбы Гоголя, а не спокойный скептический анализ Льва Толстого»^[36]. Разгромная рецензия на пьесу Бах­метьева завершается словами о том, что зрители были оскорблены отказом оркестра играть национальный гимн, которым обычно завершались юбилей­ные спектакли: «Возмущаясь и негодуя, оскорбленная в истинном чувстве патриотизма публика недовольно расходилась. Ей основательно таки испор­тили искренне-праздничное настроение»^[37].

Моральные или материальные барыши в юбилейный год приносило все, на чем видели отблеск «Великой годины». В Одессе полиция задержала про­фессионального бродягу по фамилии Драбенюк, который уверял, что ему сто лет. Вероятно, это был не единожды опробованный способ смягчить суро­вость властей, но тогда он был особенно действенным, поскольку современ­ники Отечественной войны (хотя бы и младенцы) были в большом почете. Редкий бездомный удостаивался заметки в столичной газете, в данном случае уведомлявшей читателей о существовании человека, который «родился близи Москвы в 1812 г. незадолго до занятия ее Наполеоном»^[38]. В Алексеевский комитет по призрению детей лиц, погибших на войне, поступило около 20 тысяч прошений потомков участников войны 1812 года о выдаче им различных пособий^[39].

В начале XX века Россия уже была хорошо знакома с так называемыми юбилейными изданиями, однако то, что произошло на отечественном книж­ным рынке в 1912 году, не имело прецедентов. Общий список книг и брошюр, посвященных Отечественной войне, включал более 700 названий, а их сово­купный тираж приблизился к 5 миллионам экземпляров.

Примечательно, что из 295 печатных изданий (с указанием года выпуска) всего 5 были изданы в 1903—1907 годах, еще 15 — в 1911-м, а остальные 275 — уже в юбилейный год^[40]. Такая динамика говорит о многом: пока о войне 1812 года не стали говорить на всех углах, потребности в большом количестве популярных изданий не было. Можно сказать и смелее: широкой аудитории для таких книг просто не существовало. Власти, судя по действиям Межве­домственной комиссии, осознавали важность события для идеологического воздействия на население, но «поспешали медленно», как и полагалось нето­ропливой российской бюрократии. Частные же книготорговцы действовали по принципу «яичко — к Христову дню».

Органы печати пропагандировали те сочинения, в которых видели «вер­ные» идеологические установки. Иван Кашкаров на страницах «Русского знамени» помянул добрым словом брошюру С. Васенко «Год великого испы­тания» и книгу Н. Михневича «На память об Александре I-м и Отечествен­ной войне». По мнению автора, «после многих десятков лет, предшествовав­ших нынешнему 1912 году, сквозь преобладавшее в нашей книжной и газетой литературе отрицательное направление, враждебное всему русскому, право­славному и народному, блеснул как бы светлый теплый луч, взрыв непод­дельного, родного и торжествующего возгласа, обрадовавшего и ободрившего каждого истинного патриота своего отечества». Отмечалось, что обе работы написаны «со знанием дела и согреты любовью к родине»^[41]. Только в войска Московского округа было разослано 3250 экземпляров книжки Е. Богдано­вича «Тысяча восемьсот двенадцатый год»^[42].

Также имело коммерческий успех издание «Отечественная война и рус­ское общество. 1812—1912», выходившее в 1911—1912 годах. Это была своего рода энциклопедия, каждый том которой состоял из нескольких больших очерков. Руководство изданием осуществляла группа историков во главе с А. Дживелеговым, С. Мельгуновым, В. Пичетом. В обращении к читателям составители и редколлегия обозначили цель своей работы так: «Мы знаем, что одновременно с тем, как мы готовили свою книгу, над работами, посвя­щенными Отечественной войне, сидели и другие. Нам известно, что в числе этих работ будут такие, которые постараются разбудить в читателе низмен­ные шовинистические чувства. Мы не станем на этот путь. Наша цель — дать книгу, объективную в полном смысле слова, — и такую, которая, воздавая должное русскому и русским, не делала бы из квазипатриотического ликования издевательства над французами и их невольными союзниками по "великой" армии. И те и другие слишком дорогой ценой заплатили за безумство Наполеона. Их мужество, их благородные страдания, их трагическая судьба в 1812 году — плохой предлог для шовинистических излияний. Пусть другие заслуживают свои сомнительные лавры на этом пути. Мы будем удовлетво­рены, если русское общество признает, что книга добросовестно старалась нарисовать верную картину отечественной войны, поставленной в правиль­ные исторические рамки»^[43]. Но не один профессионализм был знаменем творческого коллектива. Создатели многотомника, стоявшие на либеральных позициях, объявляли правительство «должником народа»: «Недаром послед­ний период войны называют народной войной. Русский мужик был ее героем, крестьянин — мужественный, самоотверженный, забывший свои собствен­ные крепостные цепи, когда дело шло о борьбе за родину, и вернувшийся под патриархальное помещичье иго, когда ни одного француза не осталось в Рос­сии. Потому что, чувствуя могущество освободительных принципов, которые пробовал принести с собой в Россию Наполеон, представители русской об­щественной власти старались противопоставить им те же принципы. Они су­лили, то глухо, то довольно явственно, волю мужику, если он поможет сокру­шить супостата. Мужик верил и помогал. А когда пришло время награждать его, про волю, да не только про мужицкую волю — забыли окончательно»^[44].

Можно привести множество объяснений активного «юбилействования» российских обывателей сто лет назад, но все они будут иметь характер более или менее обоснованных предположений. Непреложным фактом является только то, что в 1912 году в российском обществе родилось и укрепилось представление о необходимости соединения индивидуальной судьбы с исто­рией Отечества через приобретение и использование в быту предметов с ис­торической символикой. Как уже было сказано, Бородинские торжества стали своеобразным подведением итогов коммеморативной практики в до­революционной России, среди прочего, в очередной раз подчеркнув раздель­ность собственно «общества» и «народа»: при том, что исторические символы пользовались спросом и в той, и в другой среде, стремление бородинских крестьян «любой ценой» капитализировать юбилейный ажиотаж намекает на то, что торжества по поводу столетия победы в Отечественной войне пред­ставлялись им не в последнюю очередь малопонятной «барской» забавой.