СОВЕТСКИЙ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АВАНГАРД: ИНСКРИПТЫ КНИЖНОГО СОБРАНИЯ РГАЛИ: [Каталог- альбом ]. Вып. 1 / Сост. ЛЯ. Дворникова. — М.; Центр книги Рудомино, 2012. — 183 с. — 1000 экз.

В последнее десятилетие в России достаточно интенсивно ведется публикация инскриптов^[1], в результате чего вводятся в научный оборот важные ранее неизвестные материалы. Благодаря этому становится возможным по-новому взглянуть на феномен дарительной надписи — инскрипт перестает восприниматься только как меморабилия и становится самостоятельным и крайне любопытным фактом литературы и истории: «...книжный инскрипт многозначен: 1) это факт книжной культуры; 2 ) феномен бы­товой культуры и литературного быта; 3) исто­рико-литературное явление; 4) источник твор­ческой лаборатории»^[2].

При публикации инскриптов чрезвычайно важны правильность прочтения и передачи текста, а также уверенность в их подлинности. Некритический подход в данном случае может быть причиной введения в научный оборот фальсифика­тов (для уважаемого Н.А. Богомолова, опубликовавшего свод «Автографы писа­телей в букинистических каталогах»^[3], наверно, будет сюрпризом, что подлинных авторов некоторых «автографов писателей», которые опубликованы им по ката­логам букинистов, он знал лично).

С учетом статуса РГАЛИ и ценности его книжных фондов можно было наде­яться на более или менее профессиональную публикацию. Как известно, обслу­живание читателей поставлено тут очень плохо, и, с точки зрения рядового ис­следователя, РГАЛИ, безусловно, самый неудобный из федеральных архивов: многочасовые очереди, жесткий лимит на выдачу дел, двухнедельное ожидание рукописей, недружелюбное отношение сотрудников читального зала — все это делает пользование архивом делом исключительно неприятным. Впрочем, предположение, что основные усилия сотрудников архива направлены на хранение и научное описание вверенных сокровищ, не сбывается: с одной стороны, громкие кражи последних лет сильно поколебали образ РГАЛИ как надежного хранителя культурных ценностей^[4], с другой — недавняя капитальная работа архива по ма­териалам Союза советских писателей «Между молотом и наковальней» (М., 2011) удостоилась весьма жесткой аргументированной критики^[5]. Настоящее издание также не смогло изменить грустную тенденцию.

Начнем с названия — «Советский художественный авангард». В аннотации сообщается, что в сборник вошли ранее не публиковавшиеся «послания пред­ставителей советского художественного авангарда своим корреспондентам», но наполнен он автографами таких «авангардистов», как М. Алигер, И. Андроников, С. Бабаевский, Н. Бердяев, О. Берггольц, В. Вишневский, М. Гершензон, М. Горь­кий, М. Исаковский, С. Клычков, Л. Леонов, М. Лохвицкая, С. Михалков, М. Нечкина, Л. Сейфуллина, А. Серафимович, К. Симонов, А. Фадеев, К. Федин, П. Щеголев, Г. Эль-Регистан и т.д. Именно такие имена составляют основу каталога, включившего (по нашим подсчетам) описания около 850 инскриптов. И только вчитавшись в предисловие, мы обнаружим, что авангардистами были не авторы публикуемых инскриптов, даже и не их адресаты, а фондообразователи: Дзига Вертов, В. Каменский, А. Крученых, В. Мейерхольд и С. Эйзенштейн, к фондам кото­рых восходят книги.

Как следует из вводных статей, в РГАЛИ «подготовлен сборник, включающий публикацию 5,5 тысячи инскриптов» (с. 9), а общее число таковых в архиве — 25 тыс. (с. 11), но публиковать их РГАЛИ не спешит, предпочитая издавать тематические каталоги. В данном случае из пяти фондообразователей наиболее представительна коллекция А.Е. Крученых (около 690 книг происходят именно оттуда). Но и здесь нас ждет разочарование: «В данный сборник, по разным при­чинам, вошли не все печатные издания с автографами, дарственными надпи­сями и маргиналиями авторов» (с. 13), из коллекции А. Крученых оказались изъяты «однотипные, малосодержательные дарственные надписи на книгах от­дельных поэтов и писателей», детские книги, нотные издания и др. (с. 13), хотя ноты и «малосодержательные» надписи других фондообразователей включены исправно.

Даже при таком подходе хотелось бы видеть удобную систему каталога: тра­диция предписывает располагать их в алфавите авторов (как у Н.А. Богомолова) или в алфавите книг-носителей (как в каталоге М.С. Лесмана). РГАЛИ выбирает третий путь: внутри каждой коллекции введен свой алфавит, причем в описании собрания Крученых он распадается еще на восемь алфавитных рядов; и нет ни­какой нумерации — ни по разделам, ни даже сквозной; поэтому пользоваться из­данием крайне затруднительно.

Каталог предваряется четырьмя предисловиями, в которых малоизящные трюизмы («...представление о том, что мы под этим имеем в виду, дадут такие имена как…», с. 18) соседствуют с высоким штилем: авторы любят слово «корифей» (дважды на с. 13), порицая «литераторов достаточно заурядных» (с. 15), не брезгуют прилагательным «некий». В нескольких статьях мы видим намеки на нравственную нечистоплотность А.Е. Крученых (с. 10, 21—22), что вообще уди­вительно в контексте такого издания.

Любопытная теоретическими установками статья Н.Н. Зубкова «Инскрипты в собраниях деятелей советского авангарда как историческое свидетельство» ока­зывается крайне уязвимой в фактическом плане, ср.: «Прежде всего, весьма нети­пична такая фигура, как поэт-библиофил. По крайней мере, для русской культуры гораздо характернее такие "бескнижные" (то есть не имевшие своей библиотеки) люди как Лермонтов, Маяковский, Хлебников» (с. 18) — куда в таком случае де­вать Ломоносова, Блока, Брюсова и др., не говоря уже об истинном библиофиле Пушкине?

Или утверждение о том, что В. Шкловский, в отличие от А. Крученых, в совет­ской «литературной иерархии занимал довольно скромное, но устойчивое поло­жение» (с. 23), тогда как все было с точностью до наоборот: Шкловский с 20-х гг. выступал в роли живого классика, а Крученых воспринимался лишь единомыш­ленником друзей юности — Хлебникова и Маяковского. Когда же обращается вни­мание на то, что среди традиционных инскриптов «удивительно мало игровых, об­ращений также почти нет» (с. 23), то приводится «интересное исключение и в том и другом случае — надпись Ю.Н. Тынянова на сборнике "Мнимая поэзия"», кото­рая начинается стихами:

Медведь сказал козе:
Коман вуз озе
Скакать, плясать,
Меня так беспокоить.

Но, учитывая личность автора, а также самый характер стихотворения, было бы уместно предположить, что это цитата. Так оно, собственно говоря, и есть — это начало басни И.П. Мятлева «Медведь и коза».

Также автор отмечает «интересные», с его точки зрения, инскрипты — надпись В. Каменскому — «автор и получатель инскрипта объединены здесь знанием, что такое "Цувама"», но, чтобы понять, что это вообще такое, «нужны, по крайней мере, дополнительные разыскания» (с. 15); для простоты авторский метод таких разысканий указан в комментарии к личности И.В. Жилкина: «Поиск в Google дал только отрывок из книги Чуковского "Высокое искусство" с критикой выполненной Жилкиным редакции переводов Диккенса» (с. 27; надо ли говорить, что менее экстравагантный поиск в библиотечном каталоге дал бы куда больше).

Авторы других предисловий демонстрируют не меньшую эрудицию: М.А. Кузмин получает лишних восемь лет жизни (с. 12; раньше ему грозил в лучшем слу­чае мягкий знак); в Пантеоне отечественной культуры покоится Борис Шклов­ский (с. 10), не говоря уже про опечатки (Проковьв вместо Прокофьев, с. 9, и др.); в любом случае согласимся с мнением Е.Ю. Гениевой, которая предлежащую книгу называет «в высшей степени своеобычной, замечательной и заниматель­ной» (с. 10).

Обратимся же к каталогу. Однако, заметим, нигде даже не говорится, что это каталог: внешне это альбом, внутри — статьи и публикации текстов, но нигде вы не найдете четко сформулированных эдиционных принципов. В этом-то и есть главное отличие издания — оно подчеркнуто ненаучное, поскольку иначе при­шлось бы соблюдать нормы научной публикации; ведь «книжный инскрипт по природе своей сюжетен: за ним — новые имена и факты. Это своеобразный клу­бок, из которого вытягивается нить взаимоотношений, биографических сведений и неизвестных эпизодов творческой биографии»^[6].

Составители не приводят данные об адресатах или авторах (хотя про Б. Пас­тернака мы узнаем, что он «русский поэт, писатель, переводчик, прозаик» (с. 140)); когда в описании они вынуждены указать в качестве носителя инскрипта вырезку из журнала или оттиск без обложки, то никогда не утруждаются установить ис­точник и дату, давая лаконичное описание: «Шкловский В.Б. Андрей Белый. — Оттиск. — С. [231]—245» (с. 130), «Асмус В.Ф. К вопросу о логике естественных и исторических наук. — Оттиск. — С. 3—38» (с. 116), «Пяст В.А. Нет, мне песни иной запеть...; Младенцу; О поэте... — Оттиск. — С. 137—139» (с. 154, у Пяста, ко­нечно же, «…не запеть»), «Иоффе И.И. Русский ренессанс. — Оттиск. — С. 236— 285» (с. 165).

Удручает непоследовательность составителей в случаях, когда адресат инскрипта не может быть установлен однозначно. Так, например, они включают в указатель имен «Высокоталантливого Сына Нашего» (с. 176; угадайте, на какую букву), хотя как раз в этом случае имя можно было установить — у Н.Г. Шебуева, автора инскрипта, был сын, действительно высокоталантливый поэт Георгий Ни­колаевич Шебуев. Но, включив «Сына», почему не включить туда Таню П., Катюшу и Фафалю (все — с. 132), не говоря уже и о Цыпленочке (с. 51)? Дело можно было решить наличием сквозных указателей, но нет: вместо этого сделан общий именной свод, а отдельно к нему почему-то и указатель псевдонимов, смысл ко­торого, признаться, абсолютно загадочен, особенно с учетом того, что многие псевдонимы не раскрываются вовсе (некоторые при этом можно было раскрыть, в частности, «Кара-Дарвиш, Акоп» (с. 41, 178) — это армянский футурист Акоп Минасович Генджян).

Но главное и, увы, непоправимое отличие этого фолианта — беспрецедентно низкое качество чтения автографов. Поскольку воспроизведена факсимильно лишь малая часть, мы так и не узнаем — «симоволисты» со с. 129 — шутка Г. Шенгели или опечатка, а «Цувама» вместо «Цувамма» со с. 40 — это ошибка критика В. Вешнева или составителей. Но «принципы» публикации литературных текс­тов, «выработанные» сотрудниками РГАЛИ, следует перечислить.

С завидной настойчивостью публикаторы вводят свои, а отнюдь не авторские, знаки препинания — например, «Я очень люблю тебя, Алеша, и очень рад...», тогда как у Б. Пастернака «Я очень люблю тебя Алеша, и очень рад…» (с. 97) или наоборот: «Алеша! Это мой первый опыт...» вместо «Алеша! — Это мой первый опыт...» в инскрипте О. Брика (с. 58) и др.; многократно вместо «е» пишут «ё» и наоборот («Крученых» вместо «Кручёных», с. 61, 109; «Артём» вместо «Артем», с. 66 и 67; «теща» вместо «тёща», с. 87 и др.), постоянно заменяют прописные буквы на строч­ные и наоборот (прекрасный пример — «.Бродяге Всесветному — памятка о ста­ром бродяге, авторе...» публикуется как «...бродяге всесветному — памятка о ста­ром бродяге, Авторе...», с. 41); не говорим уже о таких тонкостях, как различие между дефисами и тире. С завидной частотой меняют местами дату и топоним в конце инскрипта (или вообще переносят их из начала в конец). В результате уже не вызывает удивления, что буквы, написанные по старой орфографии, или при­водятся составителями как диковина (например «эгоисмъ», с. 172), или же ять в инскрипте А. Ремизова читается как «а», и вместо «гадает на зеркале» мы видим «гадает на зеркало» (с. 136). Впрочем, пенять на зеркало не будем.

То обстоятельство, что графика прозаического инскрипта представляет его порой носителем практически стихотворного ритма, публикаторам не очень интересно. И лишь по факсимиле мы можем восстановить авторский смысл, например:

Но удивительнее всего, как мы уже сказали, прочтения составителей. Вот некоторые результаты сравнения публикации с факсимиле:

Вряд ли дарители этих сокровищ, в особенности неоднократно оскорбляемый в книге А. Крученых, ожидали, что их наследие окажется исходным материалом для такой небрежной поделки, созданной без умения и любви.