У Юрия Аввакумова, ведущего представителя движения «бумажной архитек­туры», возникшего в 1980-х годах, есть серия работ, в которых основным эле­ментом являются лестницы^[1]. В этих проектах Аввакумов организовывал изображения и макеты лестниц в различные формации — от четкого круга до хаотичного нагромождения, от крестов до мельниц. Постоянным, однако, оста­валось одно: эти лестницы никуда не вели^[2]. Традиционная — поступательная — функция «лестниц» оставалась в тени их способности формально чле­нить пространство и создавать тем самым иллюзию физического и смыслового движения. В проекте «Башня Перестройка» (совместно с C. Подъёмщиковым и Н. Аввакумовым, 1990) эта иллюзорность движения, впрочем, подверглась сокрушительному разоблачению: скелет «Рабочего и колхозницы» Веры Му­хиной был окружен строительными лесами — лесницами (sic!), — воспроизво­дящими силуэт татлинского памятника Третьему интернационалу. Динамизм татлинской башни в данном случае заменялся статичной ритмикой оков: вмес­то обещания движения «лесницы» материализовали состояние ограничен­ности, неподвижности, тупика. Стремительные символы эпохи, столкнувшись друг с другом, превращались в грузную метафору скованности^[3].

Текст Ольги Брейнингер, предложенный для (очередного) обсуждения на страницах «НЛО», во многом напоминает мне «бумажную архитектуру» Аввакумова. Социальная местоположенность и материала, и проблематики оказываются второстепенными по сравнению с желанием автора продемон­стрировать свои технические способности. Точнее, «бумага» служит единст­венным источником и ограничителем того, что Александр Раппапорт, исто­рик архитектуры, называет «гипнотизмом условной мыслимости», в котором «проектное воображение» заменяет архитектурную практику^[4].

Лишенные доступа к реальным архитектурным проектам, «бумажные ар­хитекторы» были вынуждены оттачивать профессиональные качества на до­ступном материале. В отличие от «бумажных архитекторов», минимализм в выборе материала у Брейнингер не вынужденный, а добровольный. «Про­ектное воображение» текста, предложенного для дискуссии, обещает «обсу­дить природу антропологического поворота и причины, способствовавшие его популяризации в славистике». Но на деле утопический размах этой «условной мыслимости» свелся к «опыту "пристального чтения"» всего лишь двух манифестов. Контекст манифестов, социальная жизнь высказанных в нем идей, исследовательские практики, из которых состоит антропологи­ческий поворот, по большому счету остались за пределами читательского опыта Брейнингер. Широта амбиций нейтрализовалась предельной узостью исследовательской базы: за всю «славистику» призваны отвечать две отно­сительно небольшие публикации.

В своем тексте Брейнингер не объясняет причин, по которым она решила не брать для анализа «природы антропологического поворота» сорок с лиш­ним статей, собственно, и призванных материализовать в сотом номере «НЛО» идею новой антропологии культуры, предложенную И.Д. Прохоро­вой^[5]. За скобками (в основном) остался и десяток реакций на изначальный манифест Кевина Платта («НЛО». № 106)^[6], и еще один десяток откликов на размышления Сергея Козлова («НЛО». № 110)^[7], и дюжина откликов на за­метки Николая Поселягина в «НЛО» № 113^[8]. Не успела прочитать? Не по­няла аргументов? Не хватило времени осмыслить?..

Не лучше обстоит дело и с анализом «причин, способствовавших популя­ризации» антропологического поворота в «славистике». Насколько популярен этот подход в «славистике» за пределами страниц «НЛО»? Какие конкретные тексты могут служить парадигматическими примерами новой интеллектуаль­ной рамки? На каких именно теоретических основаниях строятся исследо­вания постсоветской культуры в контексте антропологического поворота? Брейнингер на эти вопросы не отвечает, да, собственно, она их даже не задает. Скованная двумя манифестами, она выстраивает лестницу, ведущую в нику­да: за антропологический поворот выдаются интеллектуальные заявки о его возможности. Весь процесс «картографирования микро- и макроизменений в современной славистике» сводится к локализации двух точек. Не густо — даже по меркам нынешних микроисторий и индивидуальных case studies.

На мой взгляд, минимальная полезная стоимость такой прямолинейной «картографии» связана — по меньшей мере — с двумя причинами. Одна из них — выбор жанра. Сравнительно-сопоставительное описание изолирован­ных текстов(compare-&-contrast), предложенное Брейнингер, хорошо для курсовых работ, но оно вряд ли способно отразить всю сложность диалоги­ческого процесса, в ходе которого происходит осмысление антропологиче­ского поворота на страницах «НЛО». В сочетании с отсутствием собствен­ного теоретического и методологического взгляда на способ производства антропологического знания в российском контексте сравнение двух мани­фестов закономерно приводит к тому, что новый исторический опыт форма­тируется под уже известные лекала: «хаос» постструктуралистских дебатов Брейнингер преодолевает с помощью прикладного использования структу­ралистских моделей Томаса Куна 1960-х годов.

Симптоматичным для меня, впрочем, является даже не теоретический консерватизм этого движения «назад в будущее». Показательно в тексте Брейнингер — и это второе — последовательное выхолащиваниеантропологического компонента с помощью лесов и лестниц многочисленных библио­графических ссылок и генеалогических связок. Предложенная в статье «кар­тография» является хорошим примером всего того, что антропологический поворот изначально намеревался преодолеть. Вместо повышенного внимания к локальным практикам производства и использования знания, вместо де­тального анализа местных контекстов, формирующих глобальные культур­ные установки, текст Брейнингер предлагает традиционный филологический подход с его приматом написанного текста и зацикленностью на поиске ин­тертекстуальных ссылок.

Во многом эта подмена продолжает тенденцию в восприятии антропо­логического поворота, о которой мне уже приходилось писать^[9]. Пока «антро­пологическое» будет оставаться невнятной метафорой «общечеловеческого», пока «антропологическое» не будет увязано с вполне конкретным исследова­тельским протоколом, предполагающим работу с «живыми документами», антропологический поворот будет сводиться к челночному движению между двумя точками — от манифеста к манифесту. Полезность текста Брейнингер в том, что он наглядно показывает, что это движение — мнимое. В лучшем слу­чае оно становится «долгим эхом друг друга», бесконечным дискурсивным воспроизводством уже сказанного; в худшем — возвратом к уже пройденному.

Вряд ли возможно избавиться от этого «гипнотизма условной мыслимости» при помощи постоянного обсуждения манифестов и реферативных обзо­ров. Методы и концепции оттачиваются не в них. Обсуждать нужно конкрет­ные исследования, предлагающие — в том числе и на страницах «НЛО» — новые концептуальные рамки для осмысления нового материала. Иначе ант­ропологический поворот окажется очередным поворотом на бумаге, «замеще­нием пустоты»^[10], иллюзией смыслового движения — без контекста, вне вре­мени и без сколько-нибудь ощутимых последствий.

Принстон, 13 июля 2013 года

[10] Илья Уткин: «Это было замещение пустоты» // Проект классика. VIII—MMIII (27.11.2003) // www.projectclassica.ru/newsmake/08_2003/08_2003_12.htm (дата обращения: 13.07.2013).