Обширная литература по социальной истории России начала ХХ века редко включает в круг дискуссионных вопросов анализ положения дел внутри выс­шей школы — как будто бы там все обстояло почти беспроблемно: студенты сдавали экзамены и собирались на митинги; профессора исправно получали жалованье и добивались расширения коллегиальных прав; а министерские чиновники пытались обуздать тех и других, направляя общие усилия и ин­тересы в благонамеренное русло¹. В самом деле, именно политические кон­фликты и столкновения партий, многолюдные сходки, обструкции и бойкоты в ретроспективе представляются и самим свидетелям эпохи и последующим историкам наиболее заметной стороной университетской жизни — но только до 1917 года.

В этой статье нам хотелось бы подробнее остановиться на иных — струк­турных, социальных и отчасти также экономических — факторах и условиях развития высшей школы, которые часто (быть может, из-за своей «элемен­тарности»?) нивелируются или даже пропускаются в стандартных версиях ее истории. Особенный интерес будут привлекать непоказные стороны уни­верситетской эволюции, связанные с неравенством, иерархизацией, внутрен­ними противоречиями и моментами выхода напряжения на поверхность, точками разрыва. Государственные (императорские) университеты, где до революции училась примерно половина всего студенческого контингента страны, рассматриваются как интегральная часть системы высшего образо­вания — и мы вынужденно оставляем за скобками техническую и агрономи­ческую школы, проблемы женского или негосударственного образования и многое другое². Вопросов советской жизни университетов мы также будем касаться очень выборочно, скорее по контрасту с тенденциями предыдущего развития. Исторические условия трансформаций преподавательского кор­пуса в годы революции, Гражданской войны и нэпа исследованы в литературе заметно хуже, и завершающие разделы статьи могут рассматриваться лишь как предварительный эскиз для будущих исследований такого рода.

Попытка анализировать преподавательский корпус 1900—1910-х и 1920— 1930-х годов в рамках одного текста может показаться несколько прежде­временной и скороспелой — слишком уж несхожи были условия работы у профессоров царского и нэповского времени (не говоря про периоды Граж­данской войны и «великого перелома»), даже если речь идет об одних и тех же людях и факультетах. Насущной задачей для изучения советского периода развития высшей школы является синтез просопографических исследова­ний, реконструкция истории институтов и учреждений с анализом офици­альной политики (и центральных, и местных органов)³. Не случайна специа­лизация исследователей образования отдельно на имперском и отдельно на советском периодах; мы опираемся на эти наработки и пытаемся их соеди­нить под новым углом зрения, чтобы увидеть превращенное действие преж­них факторов и тенденций и после перелома, точки разрыва традиций. «Новый угол зрения» в данном случае — не просто стремление критически пересмотреть традиционные нарративы университетской историографии с позиции социальной истории, но трактовка этих неравенств как источ­ника одновременно и растущего напряжения, и перспективной динамики отечественных мест знания. Особенно непросто сводить воедино из разных дисциплинарных сюжетов механику патрон-клиентских отношений и не­формальных статусов «людей знания» — вслед за работами Ш. Фицпатрик, Н. Кременцова, — поскольку эти зачастую косвенные данные (именно мар­керы, а не только статистически выверенные показатели) не могут быть од­нозначно представлены в штатном расписании вуза, царского или советского.

Обратим внимание только на одну черту — если самым массовым фа­культетом в дореволюционном университете был юридический, то 1920— 1930-е годы стали временем интенсивного роста именно технических спе­циальностей. Ведущими и главными факультетами становятся естественно­научные, при том что фундаментальные научные исследования все более сосредоточиваются в специальных институтах — как отраслевых, так и вхо­дящих в систему Академии наук. Все эти перемены диктовались не только «сверху» новой властью, но были и результатом прежнего развития системы высшего образования как социального института.

 

I

У политической ангажированности дореволюционной высшей школы была, конечно, и социальная подоплека — в отличие от западноевропейского кол­леги российский студент был не просто более политически радикален, но еще и заметно беден; а главное — придерживался иного, по сравнению с большин­ством студентов в Германии, Великобритании или Америки, этоса и круга поведенческих привычек⁴. Именно левая окраска российского студенческого радикализма (и буршества, резкого недовольства «мещанством») при отсут­ствии корпорантского духа была давно замечена современниками и объясня­лась как социальными причинами, так и, в особенности, субверсией просве­тительских идеалов, а также идеологической индоктринацией в духе «долга перед народом», влиянием идеологов вроде Писарева⁵ и Лаврова. Нелице­приятные заметки Александра Изгоева о российском радикальном студенче­стве в «Вехах» сразу же вызвали отторжение большинства пишущих из оп­позиционного лагеря — как клевета на интеллигенцию⁶. Однако этот образ студента-бунтаря вовсе не исчерпывал всех типов дореволюционного студен­чества, а после 1907 года начал постепенно уступать гегемонию иным, более прагматичным и деловым категориям учащейся молодежи. Книга Марины Могильнер о мифологеме «подпольной России» и исследования Сьюзен Морисси о студенчестве, а также монография Ильи Герасимова, который про­анализировал новые, прогрессистские течения внутри образованного сообще­ства 1910-х годов⁷, хорошо показывают эту социальную и идейную перемену прежних «заветов» радикальной оппозиционности. Благодаря исследова­тельским усилиям этих авторов, а также серии книг Анатолия Иванова⁸ жизнь дореволюционного студенчества отражена в современной литерату­ре практически во всех ее аспектах; в то же время социальные установки и стратегии поведения преподавателей (при большей, казалось бы, степени от­ражения их в мемуарах, эпистолярных источниках, публицистике и т.д.) опи­саны все еще фрагментарно⁹, за исключением двух зарубежных публика­ций — фундаментальной монографии Труде Маурер и книги Сэма Кассова¹⁰. И если позднесоветская историография делала упор на «прогрессивности» тех или иных преподавателей, то у Кассова профессора выступают скорее как разобщенная группа, руководствующаяся принципами институциональной стабильности и поиска оптимальных условий роста знания.

Описывая положение российских профессоров как социальной группы начиная с середины XVIII века, Труде Маурер справедливо обратила внима­ние и на моменты противоречия внутри далеко не единого преподаватель­ского корпуса, особенно противостояние «старших» и «младших» препода­вателей. По университетскому Уставу 1884 года, в основных положениях действовавшему вплоть до крушения империи, полновластные ординарные профессора обладали ключевыми полномочиями во внутриуниверситетских делах, а более многочисленный корпус приват-доцентов пользовался от при­надлежности к университету в первую очередь символическими благами. Формально базовое денежное вознаграждение ординарных профессоров не менялось до Первой мировой войны (штатный годовой оклад в три тысячи рублей, увеличивающийся с выслугой лет, а также с министерскими допла­тами в случае, если гонорар от студентов составлял менее 1000 рублей¹¹). Приват-доценты получали гонорар за счет фиксированных студенческих взносов в зависимости от числа записавшихся на их курсы слушателей — или же зарабатывали чтением обязательных лекций, выполняя служебные обя­занности профессоров, по сокращенной на треть штатной ставке¹². При этом большинством современников гонорарная система, несмотря на то что она давала в руки университетских советов порой немалые внебюджетные сред­ства, воспринималась как плохо продуманная и несправедливая¹³. Юрист Лев Петражицкий писал в 1909 году:

В Германии сумма гонорара колеблется в зависимости от ученых заслуг, уче­ной репутации и аттрактивной силы лекций, в России от количества обяза­тельной и от достоинств ученого и его курса независимой канцелярской за­писи слушателей. Пустая аудитория и большой гонорар, полная аудитория и отсутствие гонорара здесь вполне естественная и частая комбинация¹⁴.

 

Прежде всего гонорарная система не обеспечивала символического единства профессий внутри университетской корпорации — равенства или внутренней соотносимости оплаты труда преподавателей многолюдных факультетов (юридического, медицинского) и узкоспециальных (например, восточного в Петербурге).

Мы полагаем, что ныне действующая система гонорара в наших универси­тетах не только не содействует возникновению и развитию конкуренции в деле университетского преподавания, но напротив, задерживает и тормо­зит ее появление там, где она возможна. Не гонорару обязана своим суще­ствованием приват-доцентура и отмена его ни в малой степени не отразится на этой последней и не помешает ей расти и утверждаться там, где есть бла­гоприятные для этого условия. Если мотивом к введению гонорара было сознание недостаточности профессорского жалованья, то в распределение сумм от него получаемого дохода необходимо внести начало равномерности и соответствия количества труда с вознаграждением¹⁵.

 

Так об этом писал еще в 1897 году киевский профессор Юлиан Кулаковский, а накануне Первой мировой войны в большой обобщающей статье об эконо­мическом положении российских университетов те же аргументы против не­равенства вознаграждения приводил и харьковский историк Дмитрий Багалей¹⁶. Как видно, проблема «зарабатывающих» и «затратных» факультетов возникла в российской — государственной, не частной! — университетской системе отнюдь не с 1990-х годов.

Если число ординарных профессоров ограничивалось штатным расписа­нием 1884 года (принятым одновременно с уставом), то количество универ­ситетских студентов постоянно росло — примерно вдвое к Первой мировой войне по сравнению с концом XIX века. Соответственно этому росту для нужд занятий увеличивался и состав приват-доцентов, а также внештатных профессоров. Но дороги карьерного продвижения внутри университета были весьма тернисты. В откровенных и очень подробных письмах матери из Пе­тербурга еще в начале 1890-х годов 22-летний Александр Пресняков, буду­щий известный историк, вполне реалистично взвешивал карьерные шансы и возможности:

А моя ученая карьера? Ты, по-видимому, не знаешь, что это такое. Поло­жим, оставляют меня при университете. Это значит, надо готовиться к ма­гистерскому экзамену и писать диссертацию. Прежде диссертация была всем, а экзамен — пустою формальностью. Теперь экзамен получил значе­ние. Дают определенную программу — томов сто с лишним лучших исто­рических сочинений. В лучшем случае экзамен сдают года через 2—3. Тогда становятся «магистрантом», получают право читать лекции. Затем — дис­сертация: от выбора темы зависит, сколько времени на нее надо. Но mini­mum — 5 лет, а обыкновенно больше. Затем вы магистр. Т.е. — больше ничего. Сохраняете право читать лекции, если найдутся охотники слушать. Предполагается, что магистр пишет докторскую диссертацию. Но все это ученые степени, скажешь ты, а профессура? Профессура дается старшему доценту по вакансии. Так после Замысловского стал профессором Плато­нов, и я надеюсь, что не доживу до того, чтобы в Петербургском универси­тете был другой профессор русской истории, т[ак] к[ак] это значит, что Платонов скончался или ушел. А ему повезло. Ему всего 34—35 лет, и он профессор, а Милюков, его ровесник — человек с крупным именем в нау­ке — доцент. С материальной стороны, напр[имер], Милюкову университет не дал еще ничего; он ничего не получал и не получает. Вывод: ни маги­стерство, ни докторство, ни доцентура не составляют того, что мы зовем «положением», не дают обеспечения. Их практичность в рекламе — в боль­шей легкости попадать в разные столичные учебные заведения. Вот что та­кое ученая карьера с ее житейской стороны. А настоящая ученая карьера — в научных занятиях, в своем личном развитии и изложении своих взгля­дов — печатном или на лекциях, в необязательных доцентских лекциях в университете. Первый способ высказываться, т.е. в печати, и лучше, и сим­патичнее. Быть университетским преподавателем в настоящем смысле этого слова может только профессор, потому что он читает общие, обяза­тельные курсы и, главное, ведет практические занятия — два способа, ко­торыми он создает своих учеников и, если он талантлив, — создает школу. Положение это лично для меня недостижимо, потому что я если даже буду доцентом, то после Платонова — приблизительно десятым или одиннадца­тым кандидатом на кафедру, а это мыльный пузырь. Моя ученая карьера в моей голове. Если в этой голове есть что-нибудь, то что-нибудь и выйдет, а нет — так и нет¹⁷.

 

Для многих университетских деятелей, включая и профессоров, важным ре­сурсом для поправки материального положения стало преподавание на (част­ных) Высших женских курсах. На долю младших преподавателей приходи­лись и курсы в разных учебных заведениях (от классических гимназий и выше), включая и частные вузы — после 1905 года, а также поденная литера­турная работа, журналистика или редактирование периодических изданий, составление энциклопедий, пособий и справочников. Показательно, что во второй половине 1890-х годов практически одновременно в печати самими профессорами начинают резко критиковаться и гонорарный принцип, и си­стема защит как внутренние проблемные зоны системы, введенной уставом 1884 года¹⁸.

Демократизация университета «на входе», расширение социального со­става студенчества в начале ХХ века отчасти уравновешивалось «на выходе» инкорпорированием вчерашних недовольных и нередко бунтующих студен­тов в средний или высший класс общества, в служилое сословие или город­ские элиты. Одной из возможных «форточек» для более благоприятной со­циальной амортизации вчерашних выпускников стали утвержденные еще Уставом 1804 года льготы при поступлении на государственную службу: дип­лом сразу давал его обладателю более высокий класс по Табели о рангах и вполне ощутимые стартовые привилегии перед коллегами по службе и потен­циальными конкурентами¹⁹. Во многом эта мера была введена не столько для повышения престижа научного знания, сколько из-за необходимости сделать чиновничество более образованным и компетентным. Вопрос о служебных привилегиях студенчества — и необходимости их отмены в новой обста­новке — неоднократно обсуждался при попытках реформирования россий­ской университетской системы еще во второй половине XIX века. Деятель­ность специальных комиссий во главе с министром просвещения Деляновым в 1880-е годы оказалась безрезультатной²⁰. Любопытно, что если Николай II явно был настроен на ликвидацию этой льготы²¹(делавшей, по мнению выс­шего чиновничества, университет излишне привлекательным для выходцев из «низших классов»²²), то сами профессора склонны были эту довольно ар­хаичную черту в новых пунктах университетского устава сохранить — как, например, писал выдающийся медиевист и талантливый публицист начала ХХ века Павел Виноградов:

Эти права и преимущества университетского курса сформировались потому, что Россия нуждается для пополнения своего государственного персонала не только в людях, обладающих определенными знаниями или выдержав­шими тот или иной экзамен, но прежде всего в людях с высшим образова­нием, с культурным достоянием, которое было бы не ниже того, какое полу­чают руководящие люди на Западе. Приобретением этих прав университеты не принижают своих стремлений до ступеней табели о рангах, но возвышают культурное значение государственной службы и либеральных профессий. Отнятие этих прав было бы равносильно покровительству стремлениям, ко­торые ничего общего ни с высшим образованием, ни со свободой знаний не имеют. Не мудрено, что за отнятие прав поднимаются голоса людей, не рас­положенных к университету и его воспитанникам. И было бы очень наивно со стороны убежденных сторонников университетов увлечься словами: «свобода слушания», «разрыв с практическими стремлениями», и сдать за­служенную университетскую позицию их врагам²³.

 

Удержанию этой нормы способствовала необходимость перемены всего за­конодательства о госслужбе (и пересмотр схожих льгот не только для выход­цев из университетов, но и для выпускников отраслевых вузов и привилеги­рованных учебных заведений). К определенным ступеням Табели о рангах были привязаны и сами преподаватели — как обладатели ученых степеней, званий и университетских должностей, от декана до ректора. Все это питало социальный престиж ученой профессии помимо заработка, но, несмотря на рост числа университетских выпускников на самом верху государственной бюрократии²⁴, дворянство — насколько можно говорить о нем как о единой группе — и в начале ХХ века по-прежнему не чувствовало университет «своим» институтом. Попытки отвоевать университет у радикалов, сделав его по немецкому (во многом воображаемому) образцу прибежищем «партии порядка», остались делом немногочисленных правых, которые — вопреки собственным декларациям — не столько деполитизировали университет, сколько «подогревали» внутреннюю атмосферу²⁵. Не более перспективными оказались и попытки консолидировать на рубеже 1900—1910-х годов профес­суру «истинно русского» направления. Заметное присутствие дворян среди преподавателей университета в начале ХХ века было обусловлено скорее притоком детей чиновников и выходцев из служилого дворянства в высшую школу, чем популярностью университетских карьер у представителей дво­рянства родовитого или поместного. Например, Сергею Витте, выпускнику физико-математического факультета Новороссийского университета (прав­да, еще в 1870-е годы), даже ссылка на родовитых дворян-профессоров Ка­велина и Чичерина так и не помогла оправдать перед семьей возможный вы­бор профессорского поприща.

 

Таким образом, уже к началу попыток реформирования университета после студенческих беспорядков 1899 года преподавательский корпус Российской империи был неоднороден и иерархизирован. На заседаниях Академического союза (фактически профсоюза высшей школы) после 1905 года младшие преподаватели ставили вопрос о расширении своих прав при голосовании в университетских советах — но каждый раз эти инициативы сдерживались ординарными профессорами²⁶. Когда революционная волна схлынула, поло­жение «пасынков университета» стало обсуждаться и на страницах столич­ной печати²⁷.

Возможность преподавания в качестве приват-доцента даже без защиты магистерской диссертации (но после сдачи магистерских экзаменов), осо­бенно привлекательная для медиков, стала в начале ХХ века дополнитель­ным фактором превращения этих экзаменов, помимо квалификационных испытаний, в род своеобразного фильтра для воспроизводства академиче­ского корпуса. Дорогу же к профессорскому званию открывала лишь вто­рая, докторская диссертация — и, по сути, доступ к академическому полно­правию оказывался трехступенчатым²⁸. Провал на магистерских испытаниях по всеобщей истории в 1895 году стоил академической карьеры такому та­лантливому исследователю, как Николай Павлов-Сильванский (1869—1908), который одним из первых станет анализировать русское средневековье в ка­тегориях феодального строя. Нужно также напомнить, что выпускные эк­замены по Уставу 1884 года (опять-таки по немецкому образцу) были пе­реданы из ведения университетов в руки специальных государственных комиссий, что вызвало немало нареканий со стороны профессоров как сви­детельство недоверия.

Царская власть с конца XIX века явно сдерживала по политическим при­чинам и количественный рост потенциально оппозиционной университетской «популяции» (студенты были слишком радикальны, а профессора — либе­ральны), и расширение географической сети высшей школы. Иногда властью попечителя учебного округа (при поддержке министерства) к приват-доцен­туре не допускались лица еврейского происхождения, даже те, кто принял христианство!²⁹ При этом оборотной стороной приват-доцентского «перена­селения» определенных, особенно столичных, факультетов оказался хрони­ческий недокомплект профессорских мест, особенно в периферийных уни­верситетах по целому ряду специальностей, предусмотренных штатным расписанием (пустовало в разное время от четверти до трети профессорских кафедр)³⁰. В результате, по свидетельствам современников, в провинциальных университетах дореволюционной России обычной практикой стало занятие профессорских должностей магистрами, которые становились профессорами с приставкой «временно исполняющий обязанности». Это практически не сказывалось на дальнейшей карьере, выслуге лет — но денег эти преподава­тели, как уже было указано, получали на треть меньше «ординариуса»³¹. Воз­можно, высокая планка требований (сложные магистерские испытания — ма­гистерская диссертация — докторская диссертация) была своего рода стихийным средством саморегуляции университетского сообщества. И тут уже сказывались не только ограничивающая политика правительства, но и сдерживающие меры со стороны самих ученых³². Почти двадцать лет при об­суждении возможных университетских реформ вставал вопрос об упрощении доступа к профессорскому званию и соответственно — о замене двух после­дипломных степеней одной, но каждый раз — и в дебатах начала века, и в спо­рах времен первой русской революции, и в период Первой мировой войны — сторонники этой «демократизирующей» меры оказывались в уже действую­щем профессорском корпусе все-таки в меньшинстве³³.

Поводом для громкой полемики в прессе стала скандальная защита ис­ториком Николаем Чечулиным в 1896 году в Петербургском университете докторской диссертации о внешней политике Екатерины II³⁴. Скрытым аргу­ментом для сохранения двух степеней, очевидно, оставалось старое и по-че­ловечески понятное правило: «Если мы смогли все это преодолеть, то и после­дующие должны справиться». Ссылка на западный опыт работала двояко — то в пользу одной степени (и «облегченной» диссертации вроде Ph.D.), то ука­занием на важность второй, повышенной по значимости Habilitationschrift в немецком случае. Более утонченный и действенный довод изложил уже в се­редине 1930-х в обширной записке о порядке присуждения степеней античник Сергей Жебелев:

Рассуждая беспристрастно, я стоял бы за сохранение двух степеней, то есть необходимости представления двух диссертаций. И вот по каким сообра­жениям: у нас, при сложившихся порядках, так называемая ученая литера­тура никогда не могла похвастать очень обильной «продукцией», и сведение ученых степеней к одной понизило бы ее еще более, так что две степени сле­довало бы сохранить, прежде всего в интересах науки, в особенности если бы магистры не оставались на положении каких-то пасынков, а получали бы право занимать экстраординатуры, что должно было давать им нрав­ственное удовлетворение. А хочешь улучшить и свое материальное поло­жение, пиши докторскую диссертацию³⁵.

 

Те же, кто слишком резво защищал вторую диссертацию вдогонку свежеиспе­ченной магистерской — в надежде обрести профессорское место, — вызывали упреки в скороспелости и карьеризме. Ученая аргументация полемики во­круг докторских сочинений на страницах «Журнала Министерства народ­ного просвещения» (у гуманитариев) нередко дополнялась откровенно пер­сональными доводами против «выскочек»³⁶. Об этих социально-структурных факторах — помимо неизбежной борьбы партий или самолюбий — свидетель­ствуют доступные ныне историкам материалы конфиденциальных служеб­ных документов, в особенности переписки, дневников, мемуаров (включая и членов профессорских семей)³⁷.

При этом и сами профессора с тревогой ставили вопрос о трудности до­ступа к академической карьере, признавали явную недостаточность содер­жания для оставленных при университете (600 рублей в год). Это делало не­обходимым для кандидата поиск дополнительного приработка, который мог в конце концов оказаться и основным:

Научный труд для многих талантливых молодых ученых ныне превратился в научный аскетизм, часто без надежды на лучшее будущее. Посему и уни­верситетские кабинеты и лаборатории значительно опустели, а научная ра­бота в них увяла. Многие способные работники покидают ныне универси­теты, находя себе на других, практических, поприщах лучшее обеспечение и жизнь. Посему и научные силы России и поныне все еще малочисленны по сравнению со странами Запада. Необходимой полноты преподавания наук — Universitas litterarum — в наших провинциальных университетах не имеется; научная мысль развита слабо; научная литература в зародыше. В России есть крупные ученые единицы, но нет научных школ³⁸.

 

Эту констатацию современника дополняет высказанное почти с вековой дис­танции соображение авторитетного историка: «Царская Россия давала вели­ких ученых и исследователей, но не смогла обеспечить развитие стабильной университетской системы и удовлетворительной системы академических специальностей»³⁹.

 

II

Талантливый украинский историк, фольклорист и археолог Виктор Петров, он же автор замечательных интеллектуальных романов, опубликованных под псевдонимом В. Домонтович, напечатал уже после конца Второй мировой войны в одном из украинских эмигрантских журналов замечательное мему­арное эссе-диптих «Болотяна Лукроза»⁴⁰. Как выяснится через несколько лет, он с конца 1941 года был тайным агентом НКВД среди немцев и украинских активистов в оккупированном Киеве и затем в западной зоне разделенной Германии. И незадолго до таинственного и явно недобровольного возвраще­ния в СССР Петров, после довольно успешной советской академической карьеры в Киеве в 1920—1930-е годы, со смешанными чувствами вспоминал о друзьях-неоклассиках и днях университетской юности:

У студентов философского факультета было только две возможности, одна — напрягая все свои духовные способности, ценой величайших уси­лий, обеспечить себе путь в профессуру, другая — пассивное погружение в глухую безвестность провинциального учительства.

Путь к профессуре был четко начертан. Он начинался с написания ме­дальной работы на предложенную факультетом тему. Тому, кто претендо­вал стать профессорским стипендиатом, нужно было получить золотую ме­даль, именно золотую, и ни в коем случае не серебряную, ибо серебряная ничего не гарантировала. <...> Оставленный при университете держал ма­гистерские экзамены. После двух вступительных лекций он получал звание приват-доцента. Все это требовало колоссального напряжения умственных сил, тотальной мобилизации всех духовных ресурсов. Не все выдерживали. Часто чрезмерные усилия губили человека. Уничтожали его. <...>

Те, кто выдержал первые испытания, написав медальную работу и до­бившись оставления при университете, в большинстве случаев не выдер­живали вторых. Успешно пройдя магистерские экзамены и получив доцен­туру, они сдавали. Их силы были исчерпаны. Они уже отдали все, что могли отдать, и превращались в ничто. Диссертации оставались ненаписанными. Опустошенные, они замолкали. Должен ли я теперь вспоминать фамилии, называть имена?⁴¹

 

Здесь Петрова явно подвела память: конечно, в годы Первой мировой войны он заканчивал историко-филологический факультет Императорского университета Святого Владимира в Киеве (и был одним из 17 оставленных для подготовки к профессорскому званию при своем научном руководителе А.М. Лободе).

Киев здесь — не просто условная географическая точка. Пожалуй, имен­но там, в средоточии будущих имперско-национальных конфликтов, внутриуниверситетские напряжения чувствовались и сказались даже острее, чем в столичных центрах. К этому добавлялись периодические кампании против заподозренных в украинофильстве или потенциальном сепаратизме, симпа­тии к австрийской или польской «интриге»⁴². В 1880-е годы нравы провин­циального университетского сообщества, малопочтенные связи с киевской «теневой» городской политикой и торговой верхушкой живописал в своем подробном дневнике профессор-юрист Александр Кистяковский (отец из­вестного философа-правоведа и украинофила Богдана Кистяковского)⁴³. Схо­жих киевских героев и университетскую среду на рубеже веков, увиденную скептическими глазами радикального студента, описывал в мемуарах начала 1920-х годов будущий видный советский публицист Давид Заславский⁴⁴.

Напомним, что с Киевом начала ХХ века были связаны, с одной стороны, такие видные авторы «Вех», как Николай Бердяев и преподававшие соответ­ственно в университете и политехническом институте Евгений Трубецкой и Сергей Булгаков⁴⁵, а с другой — Павел Блонский и Густав Шлет, ученики психолога Георгия Челпанова. Притом и Шпет, и Блонский, переехавшие за­тем в Москву и оставившие оригинальный вклад в историю философии и пе­дагогику, несмотря на все различие их послереволюционных карьер, были в годы университетской молодости очень тесно связаны с левой политикой (вплоть до арестов и высылки из города). Будущий ближайший сподвижник Крупской и автор радикальных манифестов о необходимости «революции в науке», Блонский оставил мемуары, где весьма критически отзывался об университетской среде, особенно московской, связанной с Л.М. Лопатиным⁴⁶. Напомним, что университетские карьеры в столицах были весьма затруднены и для молодых тогда редакторов философского журнала «Логос», обладате­лей докторских степеней немецких университетов — вроде Федора Степуна или Сергея Гессена.

Накопленный заряд структурных, социальных и даже экономических противоречий начал резонировать в российских университетах уже с марта 1917 года. Не внес мира в ряды преподавателей и оправданный шаг по воз­вращению в университеты профессоров, уволенных при Льве Кассо (в 1911— 1914 годах) или ушедших из университета в знак протеста; вдобавок своих постов лишились преподаватели, через головы университетских советов на­значенные этим «реакционнейшим» министром⁴⁷. Ведомство образования летом 1917 года (при товарище министра Вернадском) провело законода­тельное положение о штатной доцентуре, но попытки возродить полувековой давности принцип защиты диссертации venia legendi (только по представле­нии текста, без многосложных экзаменов) натолкнулись в октябре того же переломного года на сопротивление большинства университетских советов⁴⁸.

Еще недавно вполне умеренные и лояльные профессора окраинных универ­ситетов, вроде Киевского или Одесского, уже весной — летом 1917 года обна­руживали себя на правом фланге резко переменившейся общественной жизни, нередко злорадно наблюдая просчеты или бессилие своих либеральных кол­лег-кадетов, которым не по плечу оказывалась слишком долго ожидаемая власть⁴⁹. Растерянность перед стремительно разворачивающимися событиями царила отнюдь не только справа. Если общестуденческий съезд летом 1917 года не смог принять никаких резолюций⁵⁰, то члены нового форума воссозданного Академического союза, как и в 1905—1906 годах, сделав шаги навстречу тре­бованиям младших преподавателей, в то же время негативно высказались о возможности студентов участвовать в управлении университетами на правах членов советов⁵¹. Видный историк идейной жизни XVII века, киевский про­фессор Евгений Спекторский даже в эмиграции вспоминал о событиях 1917 го­да и столкновениях с радикальными студентами все так же болезненно:

Первая встреча комиссии со [студенческим] коалиционным комитетом протекала очень драматично. Один студент, потрясая кулаками, кричал нам: «Мы вас никогда не уважали и не будем уважать». На [геолога про­фессора] Лучицкого это произвело такое впечатление, что он расплакался и отказался от участия в собраниях. Вместо него председателем от профес­соров был выбран я. <...>

Был еще один эпизод, в котором я принял участие. У профессорского подъезда было вывешено за подписью коалиционного комитета какое-то оскорбительное для профессоров объявление. Входившие в университет читали его и уныло шли дальше. Меня же это объявление так возмутило, что я сорвал его. Некоторые профессора были так запуганы, что усмотрели в этом моем действии проявление какого-то необыкновенного мужества, хотя студенты не только не отомстили мне за это, но, по-видимому, даже отнеслись к этому одобрительно. В нашей соединенной комиссии начались тягостные препирательства со студентами по поводу их требований. Они настаивали на включении в заседания факультетов и совета их представи­телей, хотя бы всего одного и доказывали, что это не опасно, ибо он всегда будет в меньшинстве. Мы уже объясняли им, что представитель, хотя и в единственном числе, всегда будет говорить от имени всей студенческой массы, что ему будет трудно участвовать в принятии педагогических мер против его неуспевающих в учебных занятиях товарищей и что ему при­дется признать свою полную некомпетентность при обсуждении ученых достоинств кандидатов на вакантные кафедры⁵².

 

Главный конфликт в Киеве вспыхнул вокруг фигуры ректора, политэконома по специальности Николая Мартиниановича Цытовича (1861—1919), кото­рый, согласно мемуарам Спекторского, ранее вполне ладил с молодежью, но теперь стал чуть ли не символом «охранительства». В сентябре 1917 года дело дошло до того, что студенты фактически не пустили ректора в университет, о чем он сам детально сообщал в меморандуме в петроградское Министерство просвещения:

На другой день, 11 -го сентября, когда назначено было начало занятий в уни­верситете, я в сопровождении проректора В.В. Карпеки и декана юридиче­ского факультета Е.В. Спекторского подошел к профессорскому входу и увидел значительную группу студентов (человек 40—50), заграждавшую вход. Один из студентов заявил мне, что он является представителем совета старост, и спросил меня, желаю ли я войти в университет как профессор, или как ректор, и когда я ответил, что желаю войти и как профессор, и как ректор, студент заявил мне, что я не могу быть пропущен, так как студенче­ство желает участвовать в выборах должностных лиц университета, я же был выбран без участия студентов и вопреки воле студентов. Тогда я спросил его, будет ли применена сила для того, чтобы не допустить меня войти в уни­верситет, и услышал в ответ, что совет студенческих старост сам не будет препятствовать входу моему в университет, но если я туда войду, то студен­ческие старосты снимают с себя ответственность за то, что может произойти.

Заключив из этих слов, что мое появление в университете может вызвать со стороны студентов какие-либо эксцессы, я решил воздержаться от посе­щения университета в этот и в ближайшие дни и о всем случившемся пись­менно донес Совету, прося его собраться под председательством старейшего из деканов для обсуждения создавшегося положения дел. Совет постановил обратиться к студентам с увещанием <...> и собрать факультетские собра­ния студентов для обсуждения, совместно с профессорами, создавшегося положения. Студенты же с своей стороны решили на сходке, состоявшейся 12-го сентября, провести референдум о начале занятий⁵³.

 

Полная неопределенность ситуации в стране отразилась и на том, что вопрос о начале учебного года летом — осенью 1917-го в вузах решался на местах и во многом стихийно⁵⁴. В своих мемуарах Спекторский описывал визит в осен­ний Петроград, откуда последний министр просвещения Временного прави­тельства Сергей Салазкин (либеральный профессор, бывший руководитель Женского медицинского института в Петрограде) не слишком успешно пы­тался уладить положение дел в Киеве:

Петербург производил зловещее впечатление. Днем по городу носились ав­томобили с вооруженными седоками более или менее ломброзовского вида. Вечером город погрузился во мрак во избежание неприятельского воздуш­ного нападения <...> На следующий день я отправился в министерство, где встретился с киевскими коллегами. Министр принял нас всех сразу. Вы­слушав наши жалобы, он бессильно развел руками, чтобы нас утешить, ска­зал, что чего доброго его самого вскоре заставят выйти с метлой подметать улицы. Служитель принес всем нам стаканы с пустым жидким чаем. Ми­нистр замялся. Вынул из жилетного кармана коробочку с крохотными ку­сочками сахара и протянул ее нам. Каждый из нас взял всего по кусочку, выбирая самый маленький⁵⁵.

 

В Киевском университете в 1917—1920 годах как будто максимально сфоку­сировались процессы, общие для всей системы высшего образования бывшего имперского пространства: противостояние внутри университета, политичес­кие и национальные конфликты, становление новых типов организации нау­ки, демократизация в самых неожиданных и почти гротескных формах, скан­далы и примирения. Можно вспомнить хотя бы громкое для той среды дело историка Евгения Сташевского, прямо накануне Февраля публично обвинен­ного в краже документов из московских архивов (то ли ради научной карьеры, то ли в политических целях)⁵⁶. Профессорский совет, вначале никак не хотев­ший уступать студентам, все-таки нашел возможность компромисса в вопросе о ректоре (с весны 1918-го и до конца Гражданский войны им оставался как раз Спекторский). Помимо проблем со студенчеством уже летом 1917 года профессора в Киеве столкнулись с необходимостью отстаивать «общерус­ские» принципы, принимая обращения против начавшейся украинизации «Южного края» — эта политика пока еще оставалась на уровне деклараций или выступлений набиравших силу школьных активистов⁵⁷. В этом киевлян поддерживали их коллеги (хотя, конечно, далеко не все) из университетов Одессы, Харькова и Нежинского историко-филологического института, где в живописных гоголевских местах десятилетиями тренировали казеннокошт­ных преподавателей ненавистной гимназической классики. И все же мало кто мог предположить летом — осенью 1917 года, сколь «вегетарианскими» пока­жутся эти столкновения уже совсем скоро, когда рядом с Университетом Свя­того Владимира появится университет национальный, одни студенты будут гибнуть от пуль наступающих большевиков под знаменами Центральной Рады, а другие в конце концов останутся на стороне красных. Часть препода­вателей университета, особенно из доцентов и недавних профессоров, с теми или иными оговорками присоединилась к украинским политическим силам — например, ученик Владимира Перетца Иван Огиенко (будущий митрополит автокефальной церкви), философ Василий Зеньковский⁵⁸ или правовед Бог­дан Кистяковский. Летом — осенью 1918 года Украинскую академию наук, сохранившуюся затем и при большевиках, будет активно создавать бывший член кадетской партии Владимир Вернадский. Гражданская война, как ни па­радоксально, дала мощный выход институциональному строительству в ака­демической сфере и открытию новых университетов, но отнюдь не способ­ствовала укреплению долгосрочной, а не «попустительской» — пока не дошли руки у власти — автономии высшей школы⁵⁹.

В спорах с «реакционными» — впрочем, кавычки тут можно было бы и снять — профессорами в Киеве уже в 1917 году проявили себя и один из лиде­ров младших преподавателей математик Отто Шмидт, и юные студенты-фи­лософы, ученики Зеньковского (и будущие известные советские профессора) Валентин Асмус и Михаил Дынник⁶⁰. Современники и единомышленники героев «Белой гвардии» Булгакова, еще недавно полноправные и грозные профессора, начнут распродавать библиотеки и подрабатывать ручным тру­дом, чтоб не умереть с голоду, а часть из них, вроде записного «украиноеда» и черносотенца профессора Тимофея Флоринского или давнего украинофила Владимира Науменко, министра просвещения в последнем кабинете гетмана Скоропадского, погибнет от рук чекистов⁶¹. Потери университет­ского сообщества тех грозных лет были обусловлены не только политиче­скими репрессиями или эмиграцией, но и голодом и болезнями, которые унесли жизни не только киевлян Юлиана Кулаковского или уже упомяну­того Николая Цытовича, но и их куда более известных и либеральных пет­роградских коллег — Алексея Шахматова и Александра Лаппо-Данилевского (если говорить о самых известных именах из печального списка потерь рус­ской науки тех лет⁶²).

 

III

Радикальные перемены в высшей школе на территории, подконтрольной большевистской власти, были связаны со структурными изменениями — принципиальной отменой ограничений на доступ в вузы и ликвидацией де­сятилетиями закреплявшихся форм иерархии внутри преподавательского корпуса. Июльские и сентябрьские совещания 1918 года представителей про­фессоров с руководством Наркомпроса несколько остудили общий реформа­торский пыл, но принцип «декастизации»⁶³ университета оставался для новой власти абсолютной ценностью. Отчасти в этом сказались многолетние мы­тарства в ожидании кафедр бывших младших преподавателей (они теперь как раз оказались во главе дела образования), а также неприязненные отношения с большинством коллег у тех профессоров, вроде астронома П.К. Штернберга или юриста М.А. Рейснера, кто активно и деятельно поддерживал Ленина и Луначарского, работая в Наркомпросе. Против профессоров активно шла в ход классовая риторика. Нужно было отобрать эксклюзивный доступ к зна­ниям (и к распределению их) у тех, кто — подобно эксплуататорам — рассмат­ривал свои ученые достоинства как пожизненную привилегию. Все эти на­копленные ценности подлежали пересмотру — и перераспределению⁶⁴.

Согласно декрету от 1 октября 1918 года, все прежние степени и звания ликвидировались и заменялись категориями профессора и преподавателя в зависимости от стажа. И хотя конкурс на замещение должностей в вузах, объявленный осенью 1918 года⁶⁵ для тех, кто преподавал более десяти лет, во­преки ожиданиям инициаторов пока оставил большинство преподавателей на своих местах, руководством российского Наркомпроса сразу по окончании Гражданской войны был взят курс на советизацию высшей школы (самым ак­тивным его проводником был заместитель Луначарского историк Михаил По­кровский, выходец из радикальной приват-доцентской когорты). Ситуация особенно обострялась весной 1921 и 1922 годов в результате забастовок в ву­зах в связи с принятием нового университетского устава⁶⁶, после вмешатель­ства руководства РКП(б). Самым радикальным вариантом решения про­блемы оказался как раз украинский, где университеты в конце 1920 года были попросту ликвидированы, а вместо них была создана сеть высших педагоги­ческих институтов (с двумя факультетами — соцвоспитания и профвоспитания)⁶⁷. Архитектором этой системы был выпускник восточного факультета Петербургского университета эстонец Ян Ряппо. Смягчением такого крутого поворота отчасти стало создание в Украине специализированных научно-ис­следовательских кафедр, комбинирующих черты аспирантуры и собственно академического института⁶⁸. Близкую к украинскому опыту установку на про­фессионализацию высшей школы открыто поддерживали и в Главпрофобре — подразделении Наркомата просвещения, курировавшем вузы, — во главе ко­торого были Отто Шмидт и Евгений Преображенский:

Создавая свои интеллигентные кадры, обучаясь в высших и средних шко­лах, пролетариат естественно стремился изменить и систему этой школы и сблизить ее организации со своими руководящими организациями, партий­ными и профсоюзными — и пожалуй, в особенности профсоюзными, по­скольку новое строение жизни должно было идти, в соответствии с потреб­ностями нового руководящего класса, в профессиональном и техническом направлении. <...> Отехничение, опрактичение и орабочение по составу — вот формула, которая может передать первоначальное основное стремление русской революции в области школы, отражающееся и на позднейшем по­строении школьной системы⁶⁹.

 

В целом же, вопреки активной социальной политике демократизации сту­денческого контингента (включая идеологически мотивированную чистку 1924 года⁷⁰), рассорить академическую молодежь в начале и первой половине 1920-х годов со старшими коллегами не удалось. Несмотря на поощрение сверху, так и не смогла обрести ожидаемого властями влияния группа «левой профессуры» (к ней примыкали и видный некогда левый кадет Николай Гредескул, и монархически настроенный славяновед Николай Державин, и ис­торик революционного движения Михаил Лемке⁷¹, и ученые из радикальной внеакадемической интеллигенции вроде биохимика Александра Баха или защитника сменовеховства этнографа Владимира Богораза). Знаменитая вы­сылка 1922 года и выборочные репрессии ОГПУ против отдельных членов академического сословия последовательно увязывались с борьбой против автономных организаций профессуры и любых попыток институционализации людей знания помимо официальных учреждений⁷². Разрешенные же профессиональные союзы с заметным руководящим весом большевиков (секции научных работников внутри отраслевого профсоюза деятелей про­свещения) оказались довольно эффективной школой лояльности новому строю — где в президиуме мирно заседали рядом академик Ольденбург, боль­шевики Мицкевич и ректор МГУ историк Волгин, а также недавний «бур­жуазный» министр Салазкин⁷³.

Но как же тогда сказывались базовые структурные противоречия старших и младших в университете? Эти конфликты оказывались теперь скорее идео­логическими и культурными, нежели групповыми и поколенческими, как раньше. Действительно, в годы нэпа, после крушения прежнего жизненного мира в эпоху Гражданской войны, для носителей профессионального знания вопреки декларируемому эгалитаризму были отчасти восстановлены преж­ние привилегии⁷⁴. После недавних пайков и недоедания зарплаты «спецов», как их стали тогда называть, ощутимо росли, но быстрее всего как раз благо­даря государственной службе, а не собственно преподаванию, на что обра­щали внимание и члены официальных профсоюзов:

…заработок отдельных работников, всецело отдающих свой труд высшей школе <...>, все же остается ниже ставок квалифицированных специалистов: инженеров, химиков, агрономов, банковских служащих и прочих, занятых в так называемых производственных наркоматах. Это обстоятельство и яв­ляется причиной того, что большинство профессоров, имеющих хотя бы ма­лейшую возможность приложить свои знания в области того или иного про­изводства, предпочитают не загружать себя учебной работой по высшей школе, но, стремясь лишь не порывать связи с ней, материальное свое бла­гополучие строят на заработке в предприятиях ВСНХ, Наркомзема или НКВнешторга. <...> Союз работников просвещения неоднократно в ряде пе­чатных выступлений и докладных записок указывал на вредность и опас­ность для развития науки в республике такого рода совместительства⁷⁵.

 

Уже в относительно либеральные 1920-е годы чисто экономический крите­рий (величина оклада) перестал быть главным мерилом социальной диффе­ренциации внутри университета — на фоне разнообразной, градуированной и подвижной системы льгот, полномочий и новых иерархий. При этом власть выбирала разнообразные риторические стратегии объяснения неравенства или явлений, которые, с точки зрения ее же установок, относились к буржу­азным или даже феодальным порядкам (вроде возвращения платы за обуче­ние или ограничения по доступу в вузы, вопреки прежним широковещатель­ным декларациям о всеобщности и бесплатности образования)⁷⁶. Если на самых первых этапах большевистской политики классовый подход оборачи­вался неравенством в пользу «низших классов», то с 1923—1924 годов на­учные работники и преподаватели стали в ряде случаев — снабжения по ли­нии ЦЕКУБУ, преференций по приемусвоих детей в вузы и так далее — приравниваться к рабочему классу, обходя «простых» служащих. Препода­ватели-политехники в середине 1920-х годов даже ставили вопрос в духе то­гдашней «смычки»: «.раз крестьянству даются права и делаются уступки, то чем профессора хуже крестьянства»⁷⁷.

Но и в условиях нэпа преимущества интеллигенции оказывались предме­том критики и подозрения для «неистовых ревнителей» слева — и снизу. Этот аккумулировавшийся к началу «великого перелома» потенциал «куль­турной революции» в образовательной системе против восстановившегося истеблишмента проницательно анализировали еще в 1970-х Шейла Фицпатрик и ее единомышленники⁷⁸. Врагом профессуры оказывались теперь не коллеги — младшие преподаватели, а в первую очередь студенты или выдви­женцы, делавшие «общественную» или административную карьеру в вузах. Знаменитые «красные профессора» воспитывались отдельно от общей университетской или педагогической среды⁷⁹. Мемуары или заметки современ­ников сохранили пестрые картины вузовской жизни первых советских деся­тилетий, когда прежние профессора должны были принимать экзамены у облаченных немалой властью комсомольцев, которых эти же «старики» явно недолюбливали и побаивались⁸⁰. Авторитет и полномочия профессоров в обновленных университетах были довольно условными и распространя­лись больше на содержание преподавания, чем на учебный процесс в целом — да и то скорее в курсах, далеких от идеологизированной современности⁸¹. Подбор профессоров зависел в конечном счете не от их квалификации, за­слуг, степеней или выбора коллег, но от Государственного ученого совета при Наркомпросе⁸², который вмешивался в кадровые дела куда чаще дореволю­ционных попечителей или товарищей министра.

Также вопреки первоначальной эгалитарности эпохи «бури и натиска» в вузы возвращалась академическая дифференциация и иерархия преподава­телей, не связанная с одной только выслугой лет. Несмотря на отмену званий и степеней, сами защиты «квалификационных работ» (иногда и в традицион­ной форме диспута) продолжались и после осени 1918 года — как это было с работой Питирима Сорокина «Система социологии» (1920)⁸³. В биографи­ческой литературе о Викторе Жирмунском книга «Байрон и Пушкин» (1924) именуется докторской диссертацией, «несмотря на то что официально защита и присвоение ученых степеней были в то время отменены»⁸⁴; греческому ро­ману была посвящена диссертация Ольги Фрейденберг, защищенная по ини­циативе Н.Я. Марра в ИЛЯЗВе⁸⁵. Для подготовки новых вузовских и акаде­мических кадров с 1924 года стал действовать институт аспирантуры (вместо прежних «оставленных при кафедре» и профессорских стипендиатов)⁸⁶, но окончание курса увязывалось с написанием квалификационных работ лишь спорадически. В исследовательской среде ключевым стало разделение на научных сотрудников 1-го и 2-го разряда, но переход из одного в другой до середины 1930-х годов был увязан со стажем, штатными вакансиями и распо­ряжениями Государственного ученого совета при Наркомпросе, а не с под­готовкой диссертации. И все-таки традиция написания диссертационных со­чинений и присвоения степеней была достаточно сильной, и в документах Ленинградского университета дела о присвоении соответствующих научных «градусов» фигурируют уже с 1931 года⁸⁷. На Украине, вопреки тамошней установке на техническую или педагогическую специализацию высшей шко­лы, докторские степени официально остались в законодательстве и практике, но еще большую научно-воспитательную, а не только символическую роль иг­рали так называемые «промоционные работы» для новых и молодых сотруд­ников на научно-исследовательских кафедрах⁸⁸.

 

Уже в 1934 году, после «великого перелома» и одновременно с восстановле­нием нарушенного бесконечными реорганизациями нормального режима дея­тельности высшей школы, были возвращены ученые степени и заново, как до 1917—1918 годов, запущена поточная практика защит диссертаций⁸⁹. При этом в первые полтора года большинство степеней ученые в вузах и академических институтах получали без защиты диссертаций (а некоторые добавляли к до­революционным степеням, явно на всякий случай, еще и советскую)⁹⁰. Это но­вовведение показательно связывалось с унификацией, стандартизацией и централизацией советской университетской системы⁹¹. Принцип единой вер­тикали внутри вуза, ректорское единоначалие, прекращение вмешательства профсоюзных и комсомольских органов в учебные дела, восстановление уни­верситетов на Украине — все эти меры не случайно совпали тогда во времени, подобно тому как в начале марта 1921 года были разом провозглашены соз­дание ИКП, реорганизация факультетов общественных наук, введение обя­зательного набора общественных дисциплин для всех вузов и началась реа­лизация нового положения о высшей школе.

Заложенная еще в начале 1920-х система льгот и набавок для научного персонала была своего рода компенсацией убытков времен Гражданской вой­ны — тот статус, который раньше так или иначе обеспечивался штатным окладом старого университета, теперь приходилось восполнять спецраспре­делением и льготами в рамках централизованной системы. Показательно, что вопросы экономического положения преподавателей и внутреннего устрой­ства университетов, которые раньше были предметом публичной полемики — их обсуждали ведущие профессора на страницах авторитетных толстых жур­налов, — уже во времена нэпа стали внутренним делом прослойки «спецов», освещавшимся юристами вроде Иосифа Ананова или Всеволода Дурденевского, но уже только в качестве экспертов по законодательству, а не «свобод­ных умов»⁹².

Знаменитой жилищной привилегией для научных работников (позднее — кандидатов наук) стало право на дополнительную комнату или 20 м² жил­площади, закрепленное в советском законодательстве с начала 1920-х годов и не раз подтверждавшееся в дальнейшем⁹³. Эта комната времен массовых мобилизаций и жилищного дефицита — после всех революционных рекви­зиций и нэповских «самоуплотнений» — явно оказалась захудалой наслед­ницей дореволюционной профессорской многокомнатной квартиры с кухар­кой и горничной, на которую перед революцией обычно вполне хватало профессорского оклада.

Так или иначе, прежние линии размежевания внутри университета уже в первой половине 1920-х годов серьезно видоизменились и стали вычерчи­ваться по-иному. И эта перемена продолжала сказываться и после очередной пертурбации эпохи советского «большого скачка» и форсированной инду­стриализации. При большевиках фигура нужного властям эксперта засло­нила категорию профессионала как члена определенной группы с автоно­мией, социальными границами и гарантиями, устойчивостью и т.д. Могут ли эксперты и служащие в авторитарном государстве группироваться по сте­пени их академической или социально-иерархической дифференциации? И потому для послереволюционного периода очень важный вопрос о факто­рах размежевания «старших» и «младших» преподавателей заметно услож­няется. Высказанное выше допущение, будто в годы нэпа практики соли­дарности в изрядно затронутом Гражданской войной преподавательском корпусе во многом заместили прежние поколенческие и идейные расхожде­ния, пока остается скорее рабочей гипотезой. Как «тлели» или, наоборот, окончательно затухали в советских условиях прежние академические разно­гласия и обиды; как эта солидарность проявлялась вопреки надеждам властей на вечный конфликт поколений, старого и нового; как все это уживалось с очевидным расхождением профессоров старой школы с советскими выдви­женцами — все эти стороны жизни советской академической среды нуж­даются еще в дополнительном освещении и дальнейших разысканиях.

 

* * *

Устойчивость советской вузовской системы, которая в основных организа­ционных параметрах удержалась с середины 1930-х до конца 1980-х годов, не может объясняться только репрессивной составляющей или идеологическими факторами. Необходимость профессионализма и внутренних градаций пре­подавательского корпуса обеспечивала новая система аттестации — хотя эле­мент паранаучного, доктринального знания в ряде гуманитарных дисциплин (и отдельных участках естествознания вроде лысенковской агробиологии) был очевиден. После антикосмополитской кампании конца 1940-х годов — резкой вспышки противостояния части нового послевоенного поколения ву­зовских выдвиженцев старым профессорам с дореволюционными корнями, по модели «великого перелома»⁹⁴, — явного структурного конфликта старших и младших в университете оттепельных и застойных времен, судя по всему, больше не наблюдалось. «Советские мандарины», описанные вслед за Ф. Рин- гером в работах Даниила Александрова⁹⁵, и кандидаты на эти ведущие пози­ции были уже достаточно однородны в социальном отношении. При том что в отличие от 1920-х годов многие из вузовских работников были членами пар­тии, эта однородность в идейном плане поддерживалась, с одной стороны, скрытой оппозицией прямому вмешательству партийных органов, с другой — неприятием явного разрыва с существующим порядком вещей (в виде дисси­дентства или эмиграции). В отличие от ранних советских лет об университет­ском прошлом уже можно было мыслить в позитивном ключе, с точки зрения преемственности с традициями начала века, уже не только революционными. И эта изобретенная память о правах и свободах «старого» университета за­слонила на более чем полувековой дистанции уже много раз забытую реаль­ность острых внутренних конфликтов и неоднозначной динамики высшей школы позднеимперской России⁹⁶.

Карьеры и распределение иерархий в советских вузах со времен Луначар­ского и Покровского только отчасти определялись академическими заслугами (добротными диссертациями, глубокими лекциями или блестящими статьями), гораздо чаще решающим тут становился запас не научного, а административ­ного капитала — в терминологии Пьера Бурдьё. Заведование кафедрой, декан­ство или ректорство, близость к властной элите на региональном уровне сули­ли любому ученому гораздо больше ресурсов и в профессиональном смысле.

В качестве завершающей виньетки можно указать на характерный эпизод из переписки Сталина и Молотова в конце 1946 года, когда вождь резко одер­нул главного советского дипломата, вздумавшего слишком заметно выразить советским академикам радость по поводу присоединения к их корпорации (кстати, на год позже самого Сталина):

Я был поражен твоей телеграммой в адрес Вавилова и Бруевича по поводу твоего избрания почетным членом Академии наук. Неужели ты в самом деле переживаешь восторг в связи с избранием в почетные члены? Что зна­чит подпись «Ваш Молотов»? Я не думал, что ты можешь так расчувство­ваться в связи с таким второстепенным делом, как избрание в почетные члены. Мне кажется, что тебе как государственному деятелю высшего типа следовало бы иметь больше заботы о своем достоинстве. Вероятно, ты бу­дешь недоволен этой телеграммой, но я не могу поступить иначе, так как считаю себя обязанным сказать тебе правду, как я ее понимаю⁹⁷.

 

В отличие от дореволюционного университета с его довольно широкой авто­номией, где обретение академических степеней и званий обеспечивало их обладателям и социальный успех, и путь наверх (в первую очередь — полу­чение вожделенной ординарной профессуры), в советское время ведущим дифференцирующим фактором в мире знания выступило именно админи­стративное и идейно-политическое ранжирование⁹⁸.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1) Этот стереотип был сознательно нарушен авторами коллективной монографии, на выводы которой мы опираемся далее в статье: Университет и город в России (на­чало ХХ века) / Под ред. Т. Маурер и А. Дмитриева. М.: Новое литературное обо­зрение, 2009.

2) Для реконструкции общего контекста см.: Расписание перемен: Очерки истории об­разовательной и научной политики в Российской империи — СССР (конец 1880-х — 1930-е годы) / Ред. А.Н. Дмитриев. М.: Новое литературное обозрение, 2012 (особенно статьи В. Рыжковского о специальном образовании и И.В. Сидорчука и Е.А. Ростов­цева о негосударственном высшем образовании).

3) См. исследования сибирских историков из ранней советской интеллигенции, ини­циированные еще В.Л. Соскиным в 1960—1970-е годы: Красильников С.А, Соскин В.Л. Интеллигенция Сибири в период борьбы за победу и утверждение Советской власти, 1917 — лето 1918. Новосибирск: Наука, 1985; Дискриминация интеллигенции впосле- революционной Сибири (1920—1930-е гг.) / Под ред. С.А. Красильникова. Новоси­бирск: Институт истории РАН, 1994; Пыстина Л.И. «Буржуазные специалисты» в Си­бири в 1920-е — начале 1930-х гг.: (Социально-правовое положение и условия труда). Новосибирск: Институт археологии и этнографии РАН, 1999; Ус Л.Б, Ушакова С.Н. Научно-педагогические кадры // Интеллигенция Сибири в первой трети XX века: Статус и корпоративные ценности. Новосибирск: Сова, 2007. С. 103—184.

4) См.: Jarausch K.H. Graduation and Careers // A History of the University in Europe / Ed. Walter Ruegg. Cambridge: Cambridge University Press, 2004. Vol. 3: Universities in the Nineteenth and Early Twentieth Centuries (1800—1945). P. 364—393.

5) О полемическом контексте написанной в заключении статьи Писарева, опираю­щейся и на авторские воспоминания о прослушанных в Петербургском университете курсах, см. комментарии в: Писарев Д.И. Наша университетская наука // Писарев Д.И. Полное собрание сочинений и писем: В 12 т. М.: Наука, 2002. Т. 5. С. 393—401, 420—438.

6) См.: Иванов А.Е. Мир российского студенчества: Конец XIX — начало XX века. М.: Новый хронограф, 2010. С. 314—323 (послесловие: «Прав ли был А.С. Изгоев?»).

7) Могильнер М. Мифология «Подпольного человека»: Радикальный микрокосм в Рос­сии начала ХХ века как предмет семиотического анализа. М.: Новое литературное обозрение, 1999; Morrissey S. Herald of Revolution: Russian Students and the Mytho­logies of Radicalism. Oxford: Oxford University Press, 1998; Gerasimov I. Modernism and Public Reform in Late Imperial Russia: Rural Professionals and Self-Organization, 1905—1930. Houndmills: Palgrave Macmillan, 2009.

8) Иванов А.Е. Студенчество России конца XIX — начала XX вв.: Социально-истори­ческая судьба. М.: РОССПЭН, 1999; Он же. Студенческая корпорация России конца XIX — начала XX вв.: Опыт культурной и политической самоорганизации. М.: РОССПЭН, 2004; Он же. Еврейское студенчество в Российской империи на­чала XX века: каким оно было? Опыт социокультурного портретирования. М.: Но­вый хронограф, 2007.

9) Кроме «локальных» статей в монографии «Университет и город» см. исследования Гвидо Хаусманна (Hausmann G. Universitat und stadtische Gesellschaft in Odessa, 1865—1917: Soziale und nationale Selbstorganisation an der Peripherie des Zarenreic- hes. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 1998; Idem. Lokale Offentlichkeit und stadtische Herrschaft im Zarenreich: Die ukrainische Stadt Charkiv // Stadt und Offentlichkeit in Ostmitteleuropa, 1900—1939: Beitrage zur Entstehung moderner Urbanitat zwischen Berlin, Charkiv, Tallinn und Triest / Hg. Andreas R. Hofmann, Anna Veronika Wend- land. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2002) и цикл работ петербургского историка Евгения Ростовцева: Ростовцев Е.А. Академическая корпорация Санкт-Петербург­ского университета в начале XX в.: Отношение к власти и гражданскому общест­ву // «Быть русским по духу и европейцем по образованию»: Университеты Рос­сийской империи в образовательном пространстве Центральной и Восточной Европы XVIII — начала XX в. / Сост. А.Ю. Андреев. М.: РОССПЭН, 2009. С. 139— 156; Он же. «Борьба за автономию»: Корпорация столичного университета и власть в 1905—1914 гг. // Journal of Modern Russian History and Historiography. 2009. Vol. 2. P. 75—121; Он же. 1911 год в жизни университетской корпорации: (Власть и Санкт-Петербургский университет) // Кафедра истории России и современная отечественная историческая наука / Отв. ред. А.Ю. Дворниченко. СПб.: ЕУСПб, 2012. С. 473—507 (= Труды кафедры истории России с древнейших времен до XX века. Т. III); Он же. Испытание патриотизмом: Профессорская коллегия Пет­роградского университета в годы Первой мировой войны // Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории. М.: URSS; ЛКИ, 2009. Вып. 29: Мир и война: Аспекты интеллектуальной истории. С. 308—324; Он же. «Университетский во­прос» и Государственная дума (1906—1911 гг.) // Таврические чтения — 2008: Ак­туальные проблемы истории парламентаризма в России: Всероссийская научно- практическая конференция, 16 декабря 2008 года / Под ред. А.Б. Николаева. СПб.: Музей истории парламентаризма в России при МПА СНГ, 2009. С. 98—133.

10) Maurer T. Hochschullehrer im Zarenreich: Ein Beitrag zur Russischen Sozial- und Bil- dungsgeschichte. Koln; Weimar; Wien: Bohlau, 1998; Kassow S.D. Students, Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley; Los Angeles: University of California Press, 1989. Этим исследованиям явно проигрывает книга: Никс Н.Н. Московская про­фессура во второй половине XIX — начале ХХ века: Социокультурный аспект. М.: Новый хронограф, 2008.

11) К вопросу о профессорских штатах Императорских российских университетов. М., 1914. С. 7. Ср.: Докладная записка о положении младших преподавателей и оставленных при университете историко-филологического, физико-математичес­кого и юридического факультетов Императорского Московского университета. Сергиев Посад, 1916. С. 3—4.

12) Грибовский М.В. Материальный достаток профессоров и преподавателей университе­тов России в конце XIX — начале XX в. // Вестник Томского государственного уни­верситета. 2011. № 349 (август). С. 76—80. Важные сведения приведены в кн.: Бон Т. Русская историческая наука (1880—1905 г.). Павел Николаевич Милюков и Москов­ская школа. М.: Олеариус Пресс, 2005. С. 34—44. См. также: Даценко I. 1нститут приват-доценпв та пщготовка молодих науковщв в утверситетах Росшсько! 1мпери: (Друга половина Х1Х — початок ХХ статття) // Вгсник Ктвського национального утверситету iменi Тараса Шевченка. Iсторiя. 2009. № 98. С. 9—13 (доступно по адре­су: papers.univ.kiev.ua/istorija/articles/The_institute_of_private_docents_and_training _of_young_scientists_in_the_Russian_empire_s_universities_second_half_of_the_XIX_ th_beginning_the_XX_th_century    16632.pdf (дата обращения: 18.07.2013)).

13) Кареев Н.И. Профессорский гонорар в наших университетах: Письмо в редак­цию // Вестник Европы. 1897. № 11. С. 384—398; Он же. Заключения универси­тетских советов о системе гонорара // Вестник Европы. 1898. № 1. С. 394—397; Миклашевский Н. К вопросу о профессорском гонораре: (Статистическая справ­ка) // Образование. 1897. № 12. С. 1—20.

14) Петражицкий Л.И. Университет и наука: Опыт теории и техники университет­ского дела и научного самообразования. СПб.: Типография Ю.Н. Эрлих, 1907. Т. 2. С. 534 (примеч.).

15) Кулаковский Ю.А. Гонорар в русских университетах. Киев, 1897. О его биографии: Пучков А.А. Юлиан Кулаковский и его время: Из истории антиковедения и византинистики в России. Киев: НИИТИАГ, 1999.

16) Багалей Д. Экономическое положение русских университетов. СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1914 (оттиск из «Вестника Европы»).

17) Александр Евгеньевич Пресняков: Письма и дневники, 1889— 1927. СПб.: Дмитрий Буланин, 2005. С. 66—67 (письмо от 7 декабря 1892 года). О трудностях карьеры самого Преснякова, защитившего магистерскую диссертацию только 17 лет спустя, в 1909 году, см.: Брачев В.С. А.Е. Пресняков и петербургская историческая школа. СПб.: Астерион, 2011. С. 49—78 (правда, это исследование не лишено явной одно­сторонности изложения в пользу «патриота-государственника» С.Ф. Платонова).

18) На страницах народнического «Русского богатства» по обеим темам печатается историк Венедикт Мякотин (1867—1937), уже вступивший на путь академической карьеры, но так и не ставший университетским профессором из-за леволиберальных политических увлечений: Мякотин В.А. Диспут и ученая степень // Русское богатство 1897. № 7. С. 1 —34; Он же. К вопросу о профессорском гонораре // Рус­ское богатство. 1897. № 10. С. 75—90.

19) Петров Ф.А. Формирование системы университетского образования в России. М.: МГУ, 2002. Т. 1. С. 224—226, 264—266. О нерешенности этого «служебного» вопроса для российских ученых в XVIII веке см.: Gordin M. The Importation of Being Earnest: The Early St. Petersburg Academy of Sciences // Isis. 2000. Vol. 91. P. 27—28.

20) См.: Соловьев Ю.Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. Л.: Наука, 1973. С. 360—371.

21) Об этом, в частности, писал в своих мемуарах один из последних министров просве­щения дореволюционной России (в 1915—1916 годах) Павел Игнатьев, заслужив­ший на этом посту вполне либеральную репутацию; благодарим В.Г. Бабина, предо­ставившего в наше распоряжение копию англоязычных мемуаров Игнатьева. См. подробнее: Дмитриев А.Н. Воспоминания о будущем: Планы университетских ре­форм в мемуарных ретроспекциях // Пути России. Будущее как культура: Прогно­зы, репрезентации, сценарии. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 309—321.

22) Дубенцов Б.Б. Университетская политика царизма и вопрос о служебных преиму­ществах на рубеже XIX—XX вв. // Вопросы политической истории СССР / Отв. ред. А.Г. Маньков. М.; Л.: Институт истории АН СССР, 1977.

23) Виноградов П.Г. Учебное дело в наших университетах // Вестник Европы. 1901. № 10. С. 564. О Виноградове и его позиции в университетском вопросе см. под­робнее: Антощенко А.В. Русский либерал-англофил П.Г. Виноградов. Петроза­водск: Издательство ПетрГУ, 2010.

24) Тема многочисленных работ С. Куликова; см., в частности: Куликов С.В. Социаль­ный облик высшей бюрократии России накануне Февральской революции // Из глубины времен. СПб., 1995. Вып. 5. С. 3—46.

25) См.: Кушнырь-Кушнарев Г.И. Исторический очерк возникновения и развития ака­демического движения в России. СПб., 1914; Пуришкевич В.М. Материалы по воп­росу о разложении современного русского университета. СПб., 1914; а также соот­ветствующий раздел в книге: Иванов АА. Владимир Пуришкевич: Опыт биографии правого политика. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2011. С. 189 и след. Также см. подроб­нее: Гоз А.Л. В.М. Пуришкевич и правительственная политика в университетском вопросе в 1910—1914 годах // Уроки истории — уроки историка: Сборник статей к 80-летию Ю.Д. Марголиса. СПб.: Нестор-История, 2012. С. 289—308.

26) Хотя либералы признавали необходимость делегирования представителей млад­ших преподавателей в советы. См.: Третий Делегатский съезд Академического союза. 14—17 января 1906 года. СПб., 1906. С. 140—149.

27) См. работы известного в будущем биолога Николая Кольцова (1872—1940): Коль­цов Н. Академическая молодежь // Русское богатство. 1909. № 3. С. 159—178; Он же. К университетскому вопросу. М., 1909 (особенно с. 36—60). См. также: Зацепа Г. Пасынки университета: Материалы по вопросу о положении в университете млад­ших преподавателей. М., 1907.

28) См. содержательные работы украинских исследователей: Даценко I. Система нау- ково! атестацп в утверситетах Росшсько! iмперil у другш половинi Х1Х — на по­чатку ХХ ст. // Плея: Науковий вкник: Збiрник наукових праць. 2009. № 25. С. 27— 40 (доступно по адресу: archive.nbuv.gov.ua/Portal/Soc_gum/Gileya/2009_25/ Gileya25/I4_doc.pdf (дата обращения: 18.07.2013)); Посохов С.И. «Считаю для себя неприличным...»: Этические аспекты процесса защиты диссертаций в университе­тах Российской империи Х1Х — начала ХХ вв. // Харювський iсторiографiчний збiрник. Харюв: ХНУ iменi В.Н. Каразша, 2012. Вип. 11. С. 131 — 151 (доступно по адресу: dspace.univer.kharkov.ua/bitstream/123456789/7542/2/posokhov.pdf (дата обращения: 18.07.2013)).

29) См.: Иванов А.Е. Ученые степени в Российской империи XVIII в. — 1917 г. М.: Ин­ститут российской истории РАН, 1994. С. 94—96.

30) Иванов А.Е. Высшая школа России в конце XIX — начале XX вв. М.: Наука, 1991. С. 205—210.

31) Зёрнов В.Д. Записки русского интеллигента / Публ., вступ. ст., коммент. и указ. имен В.А. Соломонова; под общ. ред. А.Е. Иванова. М.: Индрик, 2005. С. 137—139, 158—159. (Именно так сам Зёрнов получил кафедру физики в новооткрытом Са­ратовском университете в 1909 году, где со временем занял пост ректора.)

32) О возникающих тут коллизиях см.: Алеврас Н.Н., Гришина Н.В. Российская дис­сертационная культура XIX — начала XX веков в восприятии современников: (К вопросу о национальных особенностях) // Диалог со временем: Альманах ин­теллектуальной истории. М.: URSS; ЛКИ, 2011. Вып. 36. С. 221—247; Галай Ю.Г. Коррупционные схемы при преподавании и защите диссертаций в университетах Российской империи // Ученые записки Нижегородской правовой академии. Нижний Новгород: Нижегородская правовая академия, 2011. Вып. 2. С. 32—43.

33) Ср.: Третий Делегатский съезд Академического союза. С. 79—81; Кулаковский Ю.А. Доклад об ученых степенях // Труды Высочайше учрежденной Комиссии по пре­образованию высших учебных заведений. СПб., 1903. Вып. 4. С. 146—147; Линни- ченко И.А. По поводу заметки М.М. Ковалевского о двух ученых степенях. Одесса: Тип. «Техник», 191 [5].

34) См. работы видных юристов: Шершеневич Г. Ф. О порядке приобретения ученых сте­пеней. Казань, 1897; Сергеевич В. О порядке приобретения ученых степеней // Се­верный вестник. 1897. № 10. С. 1—19. К этой литературе примыкает и брошюра фи­лософа А. Введенского: Введенский А.И. О магистерских диссертациях. СПб., 1901.

35) Жебелев С.А. Ученые степени в их прошлом, возрождение их в настоящем и грозя­щая опасность их вырождения в будущем / Публ. И.В. Тункиной // Очерки истории отечественной археологии / Сост. А.А. Формозов. М.: Наука, 2002. Вып. 3. C. 156.

36) См.: Беляева О.М. Эрвин Давидович Гримм: Судьба ученого на переломе эпох // Исторические записки. М.: Наука, 2009. Т. 12 (130). С. 308—352. Также см. с. 325— 326 (переводы профессоров в провинцию при Кассо) и 313—317 (смерть В.Г. Ва­сильевского; удаление профессоров Гревса и Кареева из-за беспорядков).

37) См.: Ростовцев Е.А. Обзор дневника Н.Н. Платоновой (Шамониной) // Памяти академика Сергея Федоровича Платонова: Исследования и материалы / Отв. ред. А.Ю. Дворниченко, С.О. Шмидт. СПб.: СПбГУ, 2011. С. 43—87.

38) Щеглов В.Г. Обсуждение вопроса об ученых степенях // Труды Высочайше учреж­денной Комиссии по преобразованию высших учебных заведений. СПб., 1903. Вып. 2. С. 132—133. Владимир Георгиевич Щеглов (1854—1927) — юрист, доктор права, с 1884 года был профессором Демидовского юридического лицея в Яро­славле (который по основным характеристикам и правам был «однофакультетным» университетом).

39) Kassow S. Professionalism among University Professors // Russia's Missing Middle Class: The Profession in Russian History / Ed. H.D. Balzer. Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1996. P. 198.

40) См. недавнюю обстоятельно написанную биографию, посвященную его научным взглядам и идеологии: Андреев В.М. Вштор Петров: Нариси штелектуально! бю- графп вченого. Дтпропетровськ: Герда, 2012 (о его биографии писателя и развед­чика в первом приближении по-русски можно узнать из недавней публикации: Ба- рабаш Ю. Кто вы, Виктор Петров? В. Домонтович (Петров) и его повесть «Без почвы»: Все не то, чем кажется // Новый мир. 2012. № 8. С. 156—174).

41) Домонтович В. Дiвчина з ведмедиком. Болотяна Лукроза. Ки!в: Критика, 2000. С. 269—270, 272.

42) Подробнее см.: Дмитриев А.Н. Украинская наука и ее имперские контексты (XIX — начало ХХ века) // Ab Imperio. 2007. № 4. С. 121 — 172.

43) К1стяк1вский О.Ф. Щоденник (1874—1885). Ки!в: Наукова думка, 1994—1995. Т. 1—2. См. о нем: Науменко В. Александр Федорович Кистяковский: (Биографи­ческий очерк, с отрывками из рукописной автобиографии) // Киевская старина. 1895. № 1. С. 1—43.

44) Заславский Д.О. Предрассветное // Русское прошлое. 1923. № 4. С. 69—81.

45) Колеров М.А. Не мир, но меч: Русская религиозно-философская печать от «Про­блем идеализма» до «Вех», 1902—1909. СПб.: Алетейя, 1996. С. 65—66, 80 и след.; а также: Шурляков С. К истории философских обществ в Киеве: (Киевские Рели­гиозно-философское и Научно-философское общества) // Философская и социо­логическая мысль. Киев, 1993. № 7/8. С. 163—179.

46) Блонский П.П. Мои воспоминания М.: Педагогика, 1971. С. 84 и след.

47) На эту меру и раскол университетских коллегий обращает внимание А.Ю. Анд­реев: Andreev A.Ju. «Die gespaltene Universitat»: Moskauer Gelehrten 1911 —1917 // Kollegen — Kommilitonen — Kampfer: Europaische Universitaten im Ersten Welt- krieg / Hg. T. Maurer // Pallas Athene: Beitrage zur Universitats- und Wissenschafts- geschichte. Stuttgart: Franz Steiner Verlag, 2006. Bd. 18. S. 159—176.

48) Иванов А.Е. Ученые степени в Российской империи XVIII в. — 1917 г. С. 140.

49) Характерный пример — содержание дневника историка, крупнейшего специалиста по биографии Петра I: Богословский М.М. Дневники. 1913—1919: Из собрания Государственного исторического музея. М.: Время, 2011. С. 375—376 (запись от 25 июня 1917 года) и др.

50) Утро России. 1917. 26 мая. Подробней о настроениях студентов в 1917 году см.: Мар­тынова А. Российское студенчество в общественно-политической жизни 1917 г.// Посев. 2006. № 6. С. 23—27; № 7. С. 24—26 (и материалы защищенной в РГГУ дис­сертации того же автора: Сизова А.Ю. Российская высшая школа в революционных событиях 1917 г.: Дис. ... канд. ист. наук. М., 2007).

51) Материалы об этом съезде печатались в июне 1917 года на страницах главной «профессорской» газеты России: Русские ведомости. 1917. 13 июня. См.: Знамен­ский О.Н. Интеллигенция накануне Великого Октября (февраль—октябрь 1917 г.). Л.: Наука, 1988. С. 273—276; Купайгородская А.П. Петроградское студенчество и Октябрь // Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде / Отв. ред. И.И. Минц. М.: Наука, 1980. С. 241—245.

52) Воспоминания Е.В. Спекторского / Подгот. текста С.И. Михальченко // Journal of Modern Russian History and Historiography. 2010. Vol. 3. № 1. P. 161 — 198, здесь — 172—173. См. весьма полную биографию ученого: Ульяновский В.1., Короткий В.А., Скиба О.С. Останнш ректор утверситету Святого Володимира бвген Васильович Спекторський. Ки!в: КНУ iм. Т. Шевченка, 2007.

53) Разъяснение ректора Н. Цытовича товарищу Министра просвещения В. Вернад­скому о положении в университете, 22 сентября 1917 года // Alma mater: Утвер- ситет св. Володимира напередодт та в добу украшсько! революци: Матерiали, до­кумента, спогади: У 3 кн. / Упоряд. В.А. Короткий, В.1. Ульяновський. Ки!в: Прайм, 2000. Кн. 1: Утверситет св. Володимира мiж двома револющями. C. 155—156.

54) Купайгородская А.П. Высшая школа Ленинграда в первые годы Советской власти (1917—1925 гг.). Л.: Наука, 1984. С. 23.

55) Воспоминания Е.В. Спекторского. Р. 188.

56) Михальченко С.И. Дело профессора Е.Д. Сташевского // Вопросы истории. 1998. № 4. С. 122—129.

57) Alma mater: Утверситет св. Володимира напередодт та в добу украшсько! рево- люцп. С. 84—86.

58) См. его воспоминания, написанные в начале 1930-х годов в эмиграции, но более по­лувека остававшиеся неопубликованными: Зеньковский В.В. Пять месяцев у влас­ти: Воспоминания / Под ред. М.А. Колерова. М.: Regnum, 2011.

59) В ряду других работ (Дж. Макклелланда, А.Л. Литвина, В.Л. Соскина, С.А. Красильникова и др.) см. недавнюю статью А. Еремеевой, посвященную как раз процессам институционализации знания в «белой» России: Еремеева А.Н. Образовательная и научная и политика в условиях гражданского противостояния // Расписание пере­мен. С. 404—434.

60) См.: Михальченко С., Ткаченко Е. Академическая жизнь Киевского университета св. Владимира в 1917—1918 гг. // Научные ведомости Белгородского государствен­ного университета. Сер. «История». 2008. Вып. 5. № 1 (41). С. 180—186. Колоритные картины жизни Киева времен Гражданской войны см. в мемуарах тогдашнего уни­верситетского выпускника, будущего историка и преподавателя Ленинградского университета: Полетика Н.П. Виденное и пережитое: (Из воспоминаний). Иеруса­лим: Библиотека Алия, 1990.

61) Науменко осенью 1917 года на посту попечителя Киевского округа тоже пытался помочь решению конфликта с Цытовичем; см. его доверительное письмо В.И. Вер­надскому от 24 сентября 1917 года: Вернадський В.1. Листування з украшськими вченими. Кшв: НАН Украши та ш., 2011. Т. 2. Кн. 2. С. 663—665; с характерной припиской: «Прошу извинить, что заставляю читать мой неразборчивый почерк, но не считаю возможным дать текст для переписки на машине, т.к. по нашим киев­ским условиям жизни опасаюсь хотя бы малейшей огласки моего письма, чтобы не ухудшить положение дела» (Там же. С. 665).

62) См. подробнее: Наука и кризисы: Историко-сравнительные очерки / Ред.-сост. Э.И. Колчинский. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 409—439.

63) Именно о «декастизации» как правовом принципе писал в близкой ретроспективе юрист Всеволод Дурденевский, профессор Пермского университета, во времена Гражданской войны: Дурденевский В. Лекции по праву социальной культуры. М.; Л.: Госиздат, 1929. С. 222—225.

64) См.: Крапивина Н.С., Макеев Н.А. Советская система просвещения: Принципы фор­мирования, особенности функционирования, региональная специфика (1917— 1936): Исторические и правовые аспекты. СПб.: СПбГУ, 2006; Берлявский Л.Г. Го­сударственно-правовое регулирование отечественной науки (1917—1929 гг.). Ростов-на-Дону: РГЭУ «РИНХ», 2007.

65) См.: Декрет СНК РСФСР от 9 октября 1918 года «О некоторых изменениях в со­ставе и устройстве государственных учебных и высших учебных заведений РСФСР»; Декрет СНК РСФСР от 9 октября 1918 года «О Всероссийских кон­курсах по замещению кафедр в высших учебных заведениях» // Декреты Совет­ской власти. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 1. С. 18—21, 35—38.

66) Декрет СНК от 02.09.21 г. «Положение о высшем учебном заведении» // Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. 1921. № 65. Ст. 486; Декрет СНК РСФСР от 03.07.22 г. «Положение о высших учебных заве­дениях» // Там же. 1922. № 43. Ст. 518. См. также: Finkel S. On the Ideological Front: The Russian Intelligentsia and the Making of the Soviet Public Sphere. New Haven: Yale University Press. 2007. Детальный анализ событий тех лет, выдержанный в со­ветском духе: Чанбарисов Ш.Х. Формирование советской университетской сис­темы (1917—1938 гг.). Уфа: Башкирское книжное издательство, 1973.

67) Укажем три важнейшие, на наш взгляд, монографии по этой проблематике, вы­шедшие на Украине за последнее двадцатилетие: Касьянов Г. Украшська штелЬ генщя 1920—1930-х рокiв: Соцiальний портрет та кторична доля. Ки!в; Едмонтон: Глобус; Вш; Канадський iн-т укр. студш Альбертського ун-ту, 1992; Кузьменко М. Науково-педагопчна iнтелiгенцiя в УСРР 20—30-х рокiв: Сощально-професшний статус та освггньо-культурний рiвень. Донецьк: Норд-Прес, 2004; Коляструк О. 1н- телiгенцiя УСРР у 1920-ri роки: Повсякденне життя. Харюв: Раритети Украши, 2010.

68) Ряппо Я.П. Короткий нарис розвитку украшсько! системи народно! освгги. Харькiв: ДВУ, 1927. См.: Парфтенко А.Ю. У пошуках причин «лшвщацц» унiверситетiв Укра1ни. Харкгв: С.А.М., 2008. Большой интерес представляют воспоминания Ряппо «На фронте народного просвещения», написанные уже после войны и сохранив­шиеся в его личном фонде в Центральном государственном архиве высших органов власти и управления Украины в Киеве: ЦДАВО Украши. Ф. 4805. Оп. 1. Д. 2, 20.

69) Дурденевский В. Лекции по праву социальной культуры. С. 222.

70) На примере Петрограда см.: Konecny P. Chaos on Campus: The 1924 Student Proverka in Leningrad // Europe-Asia Studies: Soviet and East European History. 1994. Vol. 46. № 4. P. 617—635.

71) Купайгородская А.П. Профессор М.К. Лемке в наступлении: «чужой» против сво­их // Деятели русской науки. СПб.: Нестор-История, 2010. Вып. 4. С. 436—447.

72) См.: Купайгородская А.П. Объединение научных и высших учебных заведений Пет­рограда (1917—1922) // Власть и наука, ученые и власть. 1880-е — начало 1920-х го­дов: Материалы международного научного коллоквиума / Ред. Н.Н. Смирнов. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 185—201.

73) Лобода Н.И. Профессиональное объединение научных работников // Научный ра­ботник. 1925. № 1. С. 160—162, 165.

74) См.: Пыстина Л.И. Льготы и привилегии интеллигенции в Советской России в 1920-е годы: (Проблемы изучения) // Гуманитарные науки в Сибири. 1999. № 2. С. 31—34. На примере биографии знаменитого историка: Лепехин М.П. Об адми­нистративной деятельности С.Ф. Платонова во второй половине 1920-х гг. // Па­мяти академика Сергея Федоровича Платонова. С. 165—192. Благодарим П.А. Дру­жинина, указавшего нам эту важную публикацию.

75) Сергиевский Ю.В. Материальное положение научных работников // Научный ра­ботник. 1925. № 1. С. 177. Ср.: Канчеев A.A. Бюджетное обследование научных ра­ботников // Там же. № 4. С. 134—140; Шальнев Е.В. Проблема денежного обеспече­ния научных работников советского государства в 1920—1930-х гг. // Известия Пензенского ГПУ им. В.Г. Белинского. 2011. № 23. С. 617—621.

76) Яров С.В. Конформизм в Советской России: Петроград 1917 — 1920-х годов. СПб.: Европейский дом, 2006 (о плате за учебу см. с. 165—172; о конформизме интелли­генции — с. 339—412).

77) Цит. по: Измозик В. С. Настроения научной и педагогической интеллигенции в годы нэпа по материалам политического контроля и нарративным источникам // За «железным занавесом»: Мифы и реалии советской науки / Ред. М. Хайнеманн и Э.И. Колчинский. СПб.: Дмитрий Буланин, 2002. С. 352.

78) Cultural Revolution in Russia, 1928—1931 / Ed. S. Fitzpatrick. Bloomington: Indiana University Press, 1978.

79) См. подробнее: David-Fox M. Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolshevik. Ithaca: Cornell University Press, 1997.

80) Один из красноречивых оттепельных документов — подцензурная мемуарная но­велла Евгении Гинзбург: Гинзбург Е. Студенты двадцатых годов // Юность. 1966. № 8. См. монографии о российской и украинской студенческой молодежи того времени: Рожков А.Ю. В кругу сверстников: Жизненный мир молодого человека в советской России 1920-х годов. Краснодар: Перспективы образования, 2002. Кн. 1. С. 209—404; Рябченко О.Л. Студенти радянсько'1 Укра!ни 1920—1930-х роюв: Практики повсякденносп та конфлшти щентифшацц. Харюв: ХНАМГ, 2011; а также главы книги Игала Халфина о красных студентах: Halfin I. From Darkness to Light: Class, Consciousness and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburgh: Pitts­burgh University Press, 2000.

81) См. взгляд заинтересованного участника, последнего свободно избранного ректора МГУ: Новиков М. Современное состояние высшей школы в России // Русская школа за рубежом. Прага, 1926. Кн. 19—20. С. 25—51.

82) См. раздел об условиях службы вузовских работников в выпущенном под эгидой секции научных работников справочном издании: Ананов И.Н. Правовое положе­ние научных работников. М.: Нижполиграф, 1928. С. 14—17. См. также: Хабибрахманова О А. Властные стратегии и тактики по улучшению качества жизни научной интеллигенции 1920—1930-х гг. Казань, 2008 (преимущественно на материале ЦЕКУБУ и Татарской АССР).

83) Дойков Ю.В. Питирим Сорокин: Человек вне сезона: Биография. Архангельск, 2008. Т. 1. С. 234 (доступно по адресу:www.doykov.1mcg.ru/data/books/Booklet_Sorokina.pdf (дата обращения: 18.07.2013)).

84) Академик Виктор Максимович Жирмунский: Биобиблиографический очерк. 3-е изд., испр. и доп. / Сост. Л.Е. Генин и др., вступ. ст. П.Н. Беркова и Ю.Д. Левина. СПб.: Наука, 2001. С. 13—14.

85) Фрейденберг О.М. Воспоминания о Н.Я. Марре / Публ. и примеч. Н.В. Брагин­ской // Восток — Запад: Исследования. Переводы. Публикации. М.: Наука, 1988. С. 181—204, здесь — с. 183—184.

86) См. «Положение о научных работниках вузов» (Собрание узаконений и распоряже­ний рабочего и крестьянского правительства. 1924. № 7. Ст. 44), а также «Инструк­цию о порядке подготовки научных работников при научно-исследовательских ин­ститутах и вузах по прикладным, точным и естественным наукам» (Еженедельник НКП. 1925. № 30. С. 18—19). Подробнее см.: Лебин БД. Подбор, подготовка и атте­стация научных кадров в СССР: Вопросы истории и правового регулирования М.; Л.: Наука, 1966. С. 25—36, 113—120; Цеховой Н.П. Организационно-правовое оформление советской аспирантуры: Основные этапы и особенности // Вестник Томского государственного университета. 2012. № 362. С. 111 — 115.

87) Материалы по истории Санкт-Петербургского университета. 1917—1965: Обзор архивных документов / Сост. Е.М. Балашов и др.; под ред. Г.А. Тишкина. СПб.: СПбГУ, 1999. С. 37.

88) Юркова О. Наукова атестащя кториюв в Украш: Нормативна база та особливосп захисту дисертацш (друга половина 1920-х — 1941 pp.) // Проблеми ктори Ук­раши: Факти, судження, пошуки: М1жвщомчий зб1рник наукових праць. Кшв: 1н-т ктори Украши НАН Украши, 2010. Вип. 19. С. 126—141.

89) Постановление СНК СССР от 13.01.34 г. № 79 «Об ученых степенях и званиях» // Собрание законов и распоряжений рабоче-крестьянского правительства. 1934. № 3. Ст. 30; Козлова Л.А. «Без защиты диссертации.»: Статусная организация об­щественных наук в СССР, 1933—1935 годы // Социологический журнал. 2001. № 2. С. 145—158.

90) Жебелев С.А. Ученые степени в их прошлом, возрождение их в настоящем и гро­зящая опасность их вырождения в будущем. С. 164—166.

91) Основой тут было Постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 23 июня 1936 года («О работе высших учебных заведений и о руководстве высшей школой» // Со­брание законов и распоряжений рабоче-крестьянского правительства. 1936. № 34. Ст. 308). Тогда же публикуется полумемуарная статья химика И. Каблукова о при­суждении степеней: Каблуков И.А. Как приобретались ученые степени в прежнее время // Социалистическая реконструкция и наука. 1935. № 9. С. 96—102 (взгляд античника Жебелева на процесс присуждения новых степеней был весьма скеп­тическим; и его записка о степенях середины 1930-х осталась в личном архиве).

92) См. очень хорошо документированную и обстоятельную статью: Огурцов А.П. Об­разы науки в советской культуре // Мамчур Е.А., Овчинников Н.Ф., Огурцов А.П. Отечественная философия науки: Предварительные итоги, М.: РОССПЭН, 1997. С. 58—109.

93) Постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 20.08.33 г. «О жилищных правах научных работников» // Собрание узаконений и распоряжений рабочего и крестьянского правительства. 1933. № 47. Ст. 198. Истоком тут может считаться постановление СНК РСФСР о жилищных правах научных деятелей от 16 января 1922 года (Ананов И.Н. Правовое положение научных работников. С. 48, 55). См.: Тайцплин И.С. Жилищные права и условия научных работников // Научный работник. 1927. № 1. С. 40 и след.; Петаченко Г.А. Проблемы жилищных прав научных работников РСФСР в 1920-х гг. // Вестник Белорусского государственного университета. Се­рия 3. 2010. № 1. С. 22—25.

94) На это справедливо обращает внимание в своем фундаментальном исследовании П.А. Дружинин: Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы: Документальное исследование. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 1. С. 193—242.

95) Александров Д. Немецкие мандарины и уроки сравнительной истории // Рингер Ф. Закат немецких мандаринов / Пер. с англ. Е. Канищевой, П. Гольдина. М.: Новое литературное обозрение, 2008. С. 593—632, особенно 625—630.

96) Дмитриев А. Переизобретение советского университета // Логос. 2013. № 1. С. 41—64.

97) Цит. по: ЕсаковВ.Д., Левина Е.С. Сталинские «суды чести»: «Дело "КР"». М.: Наука, 2005. С. 77—78.

98) См. для позднесоветской ситуации: Дмитриев А., Бикбов А. Люди и положения: (К генеалогии и анропологии академического неоконсерватизма) // НЛО. 2010. № 105. С. 43—68; Соколов М. Рынки труда, стратификация и карьеры в советской социологии: История советской социологической профессии // Экономическая социология. 2011. Т. 12. № 4. С. 37—72.