ЧУВСТВО РЕАЛЬНОСТИ

Двенадцать (начало) было ознаменовано оптикой мутного стекла: проржа­вевшие крыши гаражей, с них скатываешься, оставляя на себе рыжие и кро­вяные следы, если летом. Если осенью — соседи, лишенные человеческой речи, в шесть утра горланящие ту же песню, что и прошлой ночью (ад повто­рения), — ею заходится окно дома, прежде бывшего бараком для строящих завод. Под соседними домами — грунтовые воды, дверные проемы и полки перекошены, отказ плоскостей. Двор замкнут неистовой детской игрой, когда нельзя оглядываться, поздно (в девять) возвращаться домой из парка, носить короткую юбку, распущенные волосы. Зимой светлее, но взгляд обходит ка­навы между домами, где можно встретиться с бездыханным женским телом, привезенным ночью кем-то на машине и оставленным так лежать. Весной — конец учебного года, окружающие становятся нетерпеливее и прямодушнее, и насилие уже не свертывается в слова, а сходит слоями, стенами, как сходит стенами дождь, смыкающий формы в неустранимую и тупую однородность. На фоне этого — яростное предчувствие реальности, другой жизни, иначе — возможность речи и действия (поэтического и политического),согласованных на основе какого-то глубинного закона, который ниоткуда не следует.

НЕУМЕСТНОСТЬ МЕТАПОЗИЦИИ

В ситуации разговора о связи поэтического и политического, этой ситуации настоящего, важно не делать вид, не пропустить ее, не начать говорить о[поэтическом и политическом], ибо речь из метапозиции кажется здесь неумест­ной и напоминает подлог (читай: пропуск точки поэтической работы), когда событие непонимания замалчивается, когда не то что не определены понятия, но неясно само наличие понятий и неочевидны границы между ними, а зна­чит, способ помыслить предметности и связи должен быть изобретен здесь. Пространство письма (в этом конкретном акте, инициированном фигурой редактора) опознано как вызов.

Здесь я задаю вопрос: как вообще возможен текст, берущий в основании поэтическое и политическое, субъективирующий смыслы через заданную смычку? Как именно текст может быть инструментом отстройки позиции? В этом смысле текст поэта в удержании мысли о политическом может быть (и, как думается, должен быть сегодня) методологической разверткой в плоскость поэти­ческой практики: текст (любой) — инструмент (в самом прямом смысле) концептуализации (но не описания!) и мышления, поэтический текст — ин­струмент выработки эстетически ориентированных средств и способов концеп­туализации и мышления, то есть текст с детерминантом методо-.

В первом акте отстройки ситуация оказывается на опознании («здесь ли должно развернуться действию?», «есть ли это момент, когда следует нечто сделать?»). Обнаруженная, она становится местом мысли (многомерной концептуальной проработки, создания языка), и некто, собранный этой работой в сколь угодно сложно удерживаемый комплекс субъектного распределения, совершает единственно верное действие. Если верного (себе) действия не про­исходит, значит, ему не предшествовала подлинная процедура субъективации.

Следовательно, политическая субъективация есть не описание в тексте объектно данных конфигураций субъекта, а процесс, явленный символически, проверкой которому служит момент реальности, где востребуется точное действие. Здесь не приводятся примеры из поэтических текстов, потому что содержаниемпоэтического текста вообще нельзя проиллюстрировать сформулированное выше положение.

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Детская память кристаллизует переживание политического именно как катастрофы (мандельштамовское^[1]). Катастрофность, собственно, реализуется как невозможность приписать точкам происходящего какие бы то ни было позиции.Следовательно, катастрофа связана напрямую не с событием, но, скорее, с аннигилированной позицией субъекта и процессом его пересборки (субъективация как культурный тип деятельности включает в себя различ­ные модели конструирования). Разреженность поэтической работы сегодня в России может быть связана с невозможностью выстроить порядок работы с катастрофным вне наложения на него структуры события (катастрофное привычно мыслить как событийное, но оно может быть явлено и бессобытийно или в отвержении события, как сейчас, например).

То же — в письме, являющемся слепком самого происходящего, когда нельзя сказать, «что именно происходит», когда сбит синтаксис события. В ка­честве примера: почему-то особенно врезался в память апрельский переворот 1967 года в Греции. Возвращаясь мысленно к интеллектуальному обрамлению этой ситуации, понимаешь всю абсурдность «танкового снятия» политиче­ских приготовлений. Абсурдность — как то, что невозможно помыслить. Прямое действие не терпит отлагательств в почти физиологической реакции мира, но — этим же — ограничивает радиус своего действия (удар требует близости). Говоря о политической поэзии, хорошо бы помнить о степенях проявленнос­ти действия.

Обращаясь к классическому философскому треугольнику мысль — речь — действие, можно заподозрить отсутствие систематической работы в областях поэтического и политического сегодня как парного явления и потому, что кон­цептуально не отстроены ни эти понятия по отдельности, ни связи между ними, хотя очевидно, что этот треугольник представляет собой свернутую онтологическую схему типов культурной деятельности. Одним из простых следствий такого философского неразличения является смешение деятельностных и коммуникационных форм (как, например, это произошло с митингами недавнего времени, выполняющими коммуникативную миссию, а не миссию, изначально предполагаемую этой формой общественной активности).

Здесь же встает вопрос об узнавании действий, протекающих на уровне мысли и языка, как собственно действий, для чего требуются направленная рефлексивная работа и установление многомерных связей поэтической прак­тики и рефлексии, а также механизмы различения неявного действия и просто разрозненной картины, ни на каком из уровней текста не собирающейся в (пусть и сложное) целое.

Представление о понятии «история» в привычном для нас смысле как о конфигурации прошлых актов сформировалось, по мнению Козеллека, в конце XVIII века^[2], примерно тогда же стало возможно говорить о европей­ском субъекте. При этом сегодня в поэзии, которую называют политической, хоть и остается неясной сфера действия этой поэзии, представлена очевидная невозможность помыслить политическое событие именно как историческое, поскольку историческое присутствует как точка, в которой сходится множе­ство переменных (векторов субъективации), не дающих суммарного смысла, переходящего в действие^[3]. Разрушение категории исторического события совпадает с расщеплением субъекта и ставит еще один очень важный вопрос: если субъект более не представляет собой интенциональной целостности, то как может быть отстроена категория действия? В каком смысле диссоции­рующий, разложенный на элементарные части субъект может действовать и что в данном случае означает «действовать»?

ПОЗИЦИИ

Этот вопрос и мог бы быть точкой отсчета для построения эстетической по­литики в сегодняшней поэзии, а именно: что может быть действием сегодня, понимаемым с точки зрения эстетической практики? Здесь важен методоло­гический разрез, потому что выстраивание эстетической политики может се­годня происходить, как видится, не на уровне сказанного или формы сказан­ного, но на следующем рефлексивном уровне, если мы понимаем движение поэтического языка как наращение рефлексивных измерений, в свернутом виде содержащихся в текстах.

Это значит, что поэтическая работа могла бы пролегать по линии измеренческого наращения, когда за отдельными семантическими констелля­циями на следующем рефлексивном ярусе появлялась бы возможность восстанавливать некоторую деятельностную схему, а за ней — онтологическую схему, так как вычленение и перераспределение концептов изначально про­исходит на уровне базовых онтологических схем^[4], что вывело бы к работе с различными концептуальными группами культуры.

Отсутствие артикулированных эстетических позиций в современной рус­ской поэзии делает бесформенным любое событие (будь то выступление отдельного автора, лекция или презентация книги), так как не может быть опознано как событие, если не помещено в поле напряжения смысловой ра­боты. Именно потому, что нет точек отталкивания, кристаллизация которых требует эстетического окаянства и мужества, нет четко артикулированных эстетических позиций (исключение составляют журнал «Транслит» и поэ­тическая серия «Kraft», в данный момент также находящаяся в состоянии концептуальной переходности). При этом в тот момент, когда возникнет хотя бы несколько отчетливых позиций, можно будет говорить об эстетической политике, развиваемой как на уровне отдельных высказываний и культуры диспута, так и на уровне организационной и институциональной практик.

МЕРА СЛОЖНОСТИ

Возвращаясь к онтологической схеме мысль — речь — действие, нужно сказать, что только поэтической работой задается мера сложности, которая мо­жет быть удерживаема в культуре на том или ином этапе и от которой зависят и другие дискурсивные типы культур. Чем более косвенным будет соотно­шение знак/значение vs. смысл, тем более концептуально сложные объекты могут быть созданы в том или ином языке. В этом смысле (учитывая органи­ческую связь языка с культурой) одной из возможных политических страте­гий в поэзии может быть разработка способов развертывания сложного и от­крывание новых образов события и действия.