1. НАД ТИХОЮ ПЛЮЩИХОЙ...

Авторы книги «Плющиха два»^[1], скорее всего, не слышали имени Владимира Николаевича Топорова, а уж про его теорию «культурных урочищ» — тем более. А между тем они продолжают так и не оконченное им дело — разыскивают и опи­сывают детали для портрета одного из тех урочищ, о которых он собирался пи­сать, да так и не написал. У него оно называется «Девичье поле»^[2] и простирается от Новодевичьего монастыря до Смоленской площади, другими границами имея Москва-реку, Пироговку и Садовое кольцо. Авторы лежащей передо мной книги ограничились одной, но едва ли не центральной в этом районе улицей — Плющихой и прилегающими к ней переулками. По ходу дела выясняется, что было и еще одно обстоятельство, если не ограничивающее их замысел, то влияющее на него: большинство из них училось в 31-й школе, бывшей Алферовской гимназии, располагавшейся в 7-м Ростовском переулке. Если бы речь шла о полной истории Плющихи, это нельзя было бы не поставить в упрек авторам. Но сейчас, когда они лишь собирают материалы, доверяясь знакомым, он был бы бессмыслен, как и вообще бессмысленны выговоры подобного рода для тех, кто вспоминает о своей жизни, так или иначе вписанной в городской район. Пусть уж давние вы­пускники 47-й и 34-й школ напишут о своем сами.

Мне почему-то представляется, что именно такие книги и должны служить тому, что казенно называется «патриотическим воспитанием». Ни пропаганда, ни лозунги, ни уверения в успехах, ни проповеди с амвона не способны разбудить в человеке человека, который будет по-настоящему любить тот клочок земли, где прошла его жизнь или значительная ее часть. Это может быть и деревня, и маленький райцентр, и губернский город — но может и должен быть кусочек московского или петербургского мира, с которым тебя связали жизненные об­стоятельства. Увы, этого не понимают ни пропагандисты, ни официальные «градоведы». И потому по-настоящему учатся видеть свою родину те, кто стоит в сто­роне от этого официоза.

Едва ли не впервые лицом такого отношения к городу стал Булат Окуджава. Его Арбат стал близок и дорог всякому, кто пытался понять природу Москвы и ее связи с людьми со стороны не города вообще, а определенного района. И именно с Арбата начались раскопки малоизвестных московских подробностей. Два сбор­ника «Арбатский архив» под редакцией С.О. Шмидта^[3] были посвящены именно такому освоению забытого, а то и вовсе неизвестного прошлого. К сожалению, третий сборник не вышел, а смерть главного редактора, вероятно (хотелось бы ошибиться), вообще поставила крест на его существовании.

Группа же уроженцев Плющихи и окрестных переулков также издала вторую книгу. Первая называлась «Наша Плющиха: Тетрадь воспоминаний» и вышла в свет в 2008 г. тиражом в 300 экземпляров, даже в РГБ есть только один ее эк­земпляр, подаренный авторами. Первый сборник был любопытен, но не очень хо­рошо продуман, отдельные существенные факты и эпизоды соединялись с до­вольно проходными свидетельствами. Но «Плющиха два» принесла немало ра­достных переживаний, и не только потому, что я тоже мог бы кое-что рассказать об улице, рядом с которой провел все детство и юность, но и потому, что книга вместе с воспоминаниями будит фантазию.

Возьмем, например, раздел, посвященный плющихинским трамваям. Множе­ства их, описанного И. Сафоновым, я не помню, но вот 31-й маршрут — как сей­час, поскольку ездил на нем и на Фили кататься на лыжах, и на рынки (то Дорогомиловский, то Усачевский) за картошкой. Но, может быть, особенно ясно потому, что он попал в стихи Б. Окуджавы:

Минувшее тревожно забывая,
на долголетье втайне уповая,
все медленней живем, все тяжелей...
Но песня тридцать первого трамвая
с конечной остановкой у Филей
звучит в ушах, от нас не отставая.

Дотошный трамваевед задумается: тот ли это тридцать первый, что ходил по Плющихе? Московский справочник 1936 г. говорит, что этот маршрут, действи­тельно беря начало у Филей, поднимался от Бородинского моста по Смоленской улице до одноименной площади, откуда поворачивал налево и по Садовому кольцу доходил до Курского вокзала. У Сафонова — «Конечная станция или, как тогда говорили, "кольцо" 31-го было на "Девичке" за стадионом "Красная Роза", <...> а противоположное окончание — у входа в Филевский парк» (с. 370—371). Впрочем, сайт «Московский трамвай» этого не подтверждает, такого варианта маршрута в нем не значится вообще. На моей же памяти кольцо было вовсе не на Девичке, а возле сквера на ул. 10-летия Октября, то есть трамвай шел мимо Ака­демии Фрунзе, сворачивал на ул. Льва Толстого, а оттуда по Малой Пироговской и Усачевке (ср. в том же стихотворении Окуджавы: «Ильинку с Божедомкою, конечно, // не в наших нравах предавать поспешно, // и Усачевку, и Охотный ряд...») двигался к Лужникам. По данным того же сайта, так было в 1957—1962 гг. И если память меня не обманывает, то как раз только к этому временному про­межутку могли относиться строчки Окуджавы: «.на Усачевке, возле останов­ки, // вдруг Лермонтов возник передо мной»: до войны трамвая на Усачевке не было, а после снятия 31-го маршрута не стало вовсе никаких остановок.

Таким образом, перед нами возникает еще один московский локус Окуджавы, где немалую роль играют Фили (ср. в песне памяти В. Высоцкого: «Ведь мы вос­пели королей // от Таганки до Филей») и маршруты вокруг Плющихи (ну, на­пример: «В больничное гляну окно, а там, за окном, — Пироговка»), а своеобраз­ным путеводителем по нему служит московский трамвай, которому Окуджава, словно предчувствуя скорое его исчезновение, посвятил специальную песенку в 1962 г., когда трамвайные рельсы все активнее и активнее снимали, по крайней мере в центре города.

Так что не стоит к «Плющихе два» относиться как к безупречному источнику. Мы уже видели, что с 31-м трамваем там напутано. Неверны и другие описания. Например, такое: «Помню короткий 30-й маршрут: один его конец был у Ново­девичьего монастыря, другой упирался в Киевский вокзал» (с. 370). На деле же он шел от Филей до Киевского вокзала. Маршруты 28, 29, 47 и Б вовсе не появля­лись «откуда-то через Крымский мост» (с. 371): два первых и Б двигались по Плющихе от Новодевичьего монастыря, а 47-й на нее и вообще не заходил: он действительно шел через Крымский мост, но по Пироговке устремлялся к тому же Новодевичьему. И только 42-й трамвай, останавливавшийся на Плющихе, вы­бирался через Крымский мост и Шаболовку к Большой Калужской, нынешнему Ленинскому проспекту. Помню, как меня совсем еще маленьким возили во 2-ю Градскую больницу (она теперь стала частью 1-й Градской) к подругам моей ба­бушки: она медицинские курсы не закончила, а они стали врачами.

Небезупречна и «Поэтическая антология Плющихи» (включена в обе книги), принцип которой составитель определил так: «...в стихотворении непременно фи­гурирует слово "Плющиха" или описана прилегающая к Плющихе местность» (с. 390). Хорошо, что в ней есть стихи безвестных поэтов, что включили стихи Фета, Эренбурга, Липкина, Винокурова, Ваншенкина. Но, честно сказать, изум­ляет отсутствие в антологии фрагментов из «Первого свидания» Андрея Белого с описанием того, как

Неопалимов переулок
Пургой перловою кипит,
И Богоматерь в переулок
Слезой задумчивой глядит.

И даже активно представленный Ходасевич заслуживает явно большего: не только с Плющихой, но и с 7-м Ростовским переулком, столь дорогим составите­лям книги, связаны знаменитые «Эпизод» и «Соррентинские фотографии». Есть у Бунина стихотворение «На Плющихе». И вышеназванные стихи Б. Окуджавы также могли бы войти в сборник.

Но, в конце концов, книга и так дает очень многое не только уроженцам и пат­риотам того места, которому посвящена, но, как кажется, она может пробудить сходные чувства и у тех, кто родился на Сретенке или на Благуше, в Останкине или на Ордынке. Поэтому и стоит здесь привести почти предсмертное четверо­стишие поэта, о котором в моей рецензии уже много сказано:

Я люблю! Да, люблю!
Без любви я совсем одинок.
Я отверженных вдоволь встречал,
я встречал победителей.
Но люблю не столицу,
а Пески, Таганку, Щипок,
и люблю не народ,
а отдельных его представителей.

2. ОБМАН ПОТРЕБИТЕЛЯ

Не так давно появилась книга В. Брюсова, которую я поторопился купить^[4]. Пред­мет интересный, тексты малодоступны, так что соблазн заплатить без малого 400 рублей был велик.

И ведь нельзя сказать, чтобы я не помнил о похожем издании десятилетней давности^[5]. Но когда речь заходит о публикациях такого рода, главную роль начи­нает играть полнота издания. В магазине, естественно, первого варианта у меня под рукой не было, поэтому я понадеялся на то, что ответ на свой невысказанный вопрос найду в книге 2013 г. Ну, во-первых, она вышла под грифом: «АИРО — первая публикация» (АИРО — это Ассоциация исследователей российского об­щества), то есть декларировалось, что в таком виде книга публикуется впервые. Во-вторых, в преамбуле к примечаниям сказано: «Выпущенный в 2003 г. сборник "Мировое состязание" был первой попыткой собрать под одной обложкой про­заические и поэтические тексты Валерия Брюсова, представляющие собой непо­средственные отклики на политические события в России и за ее пределами» (с. 238). Из этой фразы читатель неминуемо сделает заключение, что данная по­пытка — вторая и, видимо, более основательная.

Увы, мои умозаключения оказались неверными. Сверив содержание двух книг, я должен был прийти к выводу, что мне вместо новой или по крайней мере значительно дополненной книги всучили практически ту же самую. Разница — в напечатанной как приложение оставшейся в рукописи статье «Будущее Бал­канского полуострова» (в примечаниях обозначено, что она была опубликована Э.С. Даниелян в ереванских «Брюсовских чтениях» 1996 г., тогда как на самом деле — 2002 г.) и в стихотворении «К Варшаве» («Ужели мало жертв обиль­ных...»), опубликованном при жизни, но не входившим в прижизненные сбор­ники поэта.

А как относительно предисловия и примечаний? Они отредактированы, и, по большей части, к пользе для автора и для читателей, но нового материала там со­всем немного, по преимуществу он взят из уже опубликованных источников. В предисловии стоит обратить внимание на цитаты из писем Троцкого к Брюсову, являющиеся, кажется, впервые. В примечаниях нет и того, они почти дословно перепечатаны. То есть для специалиста, обязанного пристально следить за всякой новой публикацией, книга все-таки является улучшением первого издания. Но для обычного читателя (а полторы тысячи экземпляров сейчас — тираж боль­шой), когда-то купившего «Мировое состязание», она практически бесполезна.

Как бы то ни было, составитель сделал свое дело. Но понять издательство, фак­тически выдающее слегка переработанное и дополненное второе издание за ори­гинальную версию, «первую публикацию», — невозможно.

3. ЕЩЕ РАЗ О КОММЕНТАРИЯХ

Нельзя не отметить, что засохший было одно время имлийский ежегодник «Кон­текст», сохранивший на обложке подзаголовок «Литературно-теоретические исследования», а на титульном листе сменивший его на «Ежегодник истории и теории литературы», стал в последние годы значительно живее и интереснее. Конечно, ежегодником его можно назвать лишь условно (как заявлено в пре­дисловии, нынешний выпуск за 2013 г. выходит после четырехлетнего переры­ва), но изменения нельзя не приветствовать. Конечно, как и в любом непрос­том деле — а трудно представить себе, чтобы в год разгрома РАН все было так просто, — есть и промахи. Так, письма Андрея Белого к матери, подготовленные к печати С.Д. Ворониным, уже появились в отдельном издании, причем в гораздо большем, чем здесь, объеме. Но и подборка статей памяти Ал.В. Михайлова, и ис­торико-литературные работы, и большая статья В.Н. Терехиной и Н.И. Шубниковой-Гусевой о некоторых аспектах текстологии Игоря-Северянина — чрез­вычайно интересны.

Интересен и раздел, озаглавленный «De visu», куда, помимо материала, о ко­тором мы поговорим далее, и уже названных писем Белого, вошли большая под­борка материалов, связанных с отношениями В.В. Розанова и его младшего друга В.Р. Ховина, и устные воспоминания Е.А. Миллиор о бакинской жизни Вяч. Ива­нова. Но наше внимание привлек большой, 85-страничный материал: «"Носитель Пушкинских преданий": переписка великого князя Константина Константино­вича с академиком Ф.Е. Коршем 1900—1915 гг.» (публикация Т.А. Лобашковой). Не то чтобы он был так уж интересен. Как и большая часть переписки членов им­ператорского дома, публикуемая в значительной степени определяется нормами эпистолярного этикета. Живая и остроумная мысль Корша обрастает такими за­рослями учтивости и почтительности, что временами через нее трудно бывает про­биться. Письма же самого К.Р. вполне соответствуют его облику симпатичного и образованного, особенно на фоне родственников, человека, добросовестного и при­лежного, но, к сожалению, лишенного большого литературного таланта.

Это не значит, что письма не должны быть напечатаны. Конечно, должны. Но вот подавать их, как кажется, следует соответственно содержанию и — возможно, даже в большей степени — соответственно тому изданию, где они печатаются.

Сначала о содержании. Прежде всего, видимо, комментатору следует отре­шаться от робости, которую внушают титулы и звания корреспондентов. Они ведь предстают перед читателями не как великий князь и академик, а как писа­тель и ученый не без литераторских наклонностей. И говорить о них нужно со­ответственно. Совсем не обязательно перепечатывать стихи К.Р., вошедшие в его сборники, да еще снабжать совершенно однотипными примечаниями: «Стихо­творение "Зима" написано великим князем Константином Константиновичем в Павловске 18 марта 1906 (Стихотворения К.Р. 1879—1912. СПб., 1913. Т. 1. С. 189—190)», — достаточно указать, где они напечатаны. Гораздо продуктивнее было бы это место заполнить какими-либо другими письмами, не попавшими в нынешнюю публикацию (всего их, как сообщает комментатор, шестьдесят два, а опубликовано только тридцать девять).

Не следует, конечно, преуменьшать заслуг корреспондентов, но и преувеличи­вать — тоже. Так, во вступительной статье читаем: «…именно Корш предложил образец исследования с целью расшифровки спорного авторства окончания пуш­кинской поэмы "Русалка"», — и так далее (с. 211). Ну, во-первых, не поэмы, а пьесы (а в скобках заметим, что вопросы спорного авторства изучает вовсе не ли­тературная эвристика, как то утверждается на той же странице). А во-вторых, ра­бота Корша — самая оглушительная из его исследовательских неудач, поскольку он принял дилетантскую поделку за подлинный пушкинский текст, поставив тем самым под сомнение возможность определения авторства по языку и стилю. Рус­скому литературоведению много лет пришлось заглаживать глубокую рану, на­несенную этой по-своему виртуозной статьей.

Вряд ли стоит так уж высоко оценивать членство Корша в партии октябристов. И уж совсем странно встретить единочувствие в представлениях о современной авторам литературе. Как хорошо известно, и К.Р., и Корш были далеки от нова­торских поисков современных писателей. Первый, используя и свой авторитет, и служебное положение, всячески препятствовал какому-либо одобрению новой литературы. Вот и здесь читаем: «...не знаете ли вы, правда ли, что Леониду Анд­рееву за "Жизнь человека" в Москве присуждена Грибоедовская премия и что в этом присуждении принимал участие наш почтенный сочлен А.Н. Веселовский. Очень не хочется верить этому. Мало ли на какую чушь находятся любители и поклонники...» (с. 247). Выразительная цитата, не правда ли? Настораживает, правда, что во вступительной статье это мнение почему-то приписано Коршу (см. с. 217), но, возможно, это и не так важно. Понятно, что в отношении совре­менной литературы корреспонденты оказывались единомышленниками. Но нужно ли их за это так уж хвалить?

Но все же при всех недостатках в этом отношении гораздо более существен­ным представляется несоответствие типа публикации характеру издания. «Кон­текст» выпущен академическим институтом тиражом в 500 экземпляров, то есть рассчитан на специалистов-филологов. А им как-то оскорбительно поясняют, что такое гекзаметр (практически переписав статью из «Большого энциклопедичес­кого словаря»), Плеяда, веризм, моление о чаше и т.п. При этом комментатор даже не задумывается о смысле. Вот как объясняется, например, слово «триметр»: «В античной метрике стихотворный размер, состоящий из трех диподий» (с. 286). Тому, кто знает значение слова «триметр», такой комментарий не нужен вообще. А тому, кто не знает, непонятное объяснено через непонятное, потому что «дипо­дия» не менее загадочна, чем поясняемое слово. Автор «Поэтического словаря» А.П. Квятковский, откуда комментатор на этот раз уже дословно заимствовал толкование, слово «диподий» выделил курсивом, отсылая к другой статье. Здесь же ничего подобного нет.

Классически составляет автор и примечания о реальных лицах. Вот Корш пи­шет: «Я, по крайней мере, готов повторить за Альфредом Мюссэ: "Oui, la haine est impie"» (с. 236). Из комментария мы узнаем даты жизни Мюссе, что он был французским писателем и много других подробностей его жизни, описанных на 8 стро­ках петитом. Право, читатели и так знают, кто такой А. де Мюссе. А вот об источ­нике цитаты следовало бы сказать — но нет. Между тем элементарный поиск в Интернете примерно за три минуты его обнаруживает — это стихотворение «Октябрьская ночь».

Или в справке о Н.А. Котляревском мы находим немало разнообразных све­дений, кроме самого важного — почему он просит у К.Р. разрешения на поста­новку «Мессинской невесты» в его переводе в Михайловском театре. Ответ на этот вопрос отыскивается также очень легко. В биографиях Котляревского общее место — фраза: «Состоит начальником репертуара русской драмы Императорских театров». Такого рода комментарии, тщательно ограничивающиеся общеизвест­ным и избегающие поиска, называются: «А.С. Пушкин — великий русский поэт».

Понятно, что при подобном подходе существенные вещи, нуждающиеся в по­яснении, оказываются пропущены даже как-то демонстративно. Скажем, на с. 236 комментируется Тизифона, а рядом стоящий Мом — нет, хотя вряд ли имя гре­ческого бога насмешки известно более, чем имя богини кровной мести. Или, ска­жем, публикатор не комментирует постоянные цитаты в письмах Корша из Пуш­кина, хотя они важны: автор писем тем самым убеждает К.Р., что тот является прямым последователем Пушкина в современной поэзии.

Впрочем, с Пушкиным вообще беда. Он, оказывается, написал не только: «Пади! пади! раздался крик», но еще и: «Падите прочь! какое дело // Поэту мир­ному до вас?»

Одним словом, «авторская редакция» представления и комментариев к инте­ресной публикации оказалась обманчивой. Уж лучше бы с ней поработали редак­тор и корректор (который в выходных данных значится), чем никто.