Этот текст — о том, как ученые, мобилизованные в 1950— 1960-е годы для реа­лизации стратегических программ, ретроспективно определяют место совет­ской науки в международном контексте¹. А точнее, о том, как артикуляциясоветского в большой науке, исполняемая обнинскими физиками-ядерщи­ками, поднимавшими атомную энергетику, актуализирует режим бытия-под-взглядом иностранного наблюдателя и оказывается в той или иной степени структурирована его присутствием. Возможность сосредоточиться на изуче­нии этого дискурсивного усложнения и проблематизировать его представи­лась автору в ходе подготовки доклада для конференции «Проекты модерности: Конструируя "советское" в европейской перспективе»².

 

АРХЕОЛОГИЯ КОНТАКТА

В 1977 году на экраны страны вышел трехсерийный телевизионный фильм Сергея Тарасова «Встреча на далеком меридиане». Со второй попытки³ на «Беларусьфильме» экранизировали одноименный роман Митчелла Уилсона, посвященный советско-американскому сотрудничеству в области физики высоких энергий. Никласа Реннета, звезду Манхэттенского проекта, сыграл Владислав Дворжецкий, а бывшего фронтовика и участника работ по созда­нию атомной бомбы в СССР Дмитрия Гончарова — Василий Лановой. Если в романе, написанном физиком-ядерщиком и ассистентом великого Энрико Ферми, еще сохранялась интрига местонахождения пресловутого меридиа­на — не то это была далекая от берегов Нового Света Москва, где одинокий и измотанный виной за плоды ядерного творчества Реннет в конце 1950-х встречает соотечественницу-журналистку со всеми романтическими послед­ствиями, не то — затерянная на Кавказе лаборатория, где в экстремальных условиях Реннет и Гончаров, объединяя усилия, делают большую науку, — то в фильме двусмысленностей не осталось. После того как сценарист Иван Менджерицкий отдал советскому физику Вале «то, что принадлежит журна­листке», — любовную линию, «понимание судеб мира и людей»⁴, — фильм окончательно превратился в историю терапии манхэттенского синдрома контактами с советскими учеными.

Контактная поверхность была проработана столь основательно, что фильм мог бы сойти не то за энциклопедию, не то за археологию научной диплома­тии эпохи оттепели: в кадр попали обмен международными визитами, зна­комство с лабораториями иностранных коллег и длительная работа в одной из них, конкуренция теорий и сотрудничество, поиск ошибок и радость от­крытия, приглашения и визы, переводчики и журналисты, паспорта и билеты, протоколы, открытые / закрытые темы, конференции и доклады, делегации и академическое сообщество, знакомство с публикациями и обмен данными, сопоставление схем расчетов и результатов измерений, американское пре­восходство и советское первенство, отношение к участию в атомном про­екте и понимание миссии науки, дипломатическая физика и неназванное МАГАТЭ, стереотипы и недоверие, долгие беседы и прогулки, мужская друж­ба и скомканный треугольник. Здесь поддерживаются разговоры особого рода, в которых прямо или косвенно проясняются и уточняются особенности двух социальных систем. Один из главных разговоров Реннет и Гончаров ве­дут на точке, среди зимних гор и лавин, в пятиметровом контейнере, где уста­новлено экспериментальное оборудование. Отвечая на телеологический воп­рос об истоках уверенности в успехе своего дела, Гончаров начинает было с особой интонацией говорить о социальном устройстве советского общества, способствующего... Реннет перебивает его на полуслове и просит обойтись «без лекции или, как у вас говорят, без политинформации»⁵.

Тридцать пять лет спустя оборванная Реннетом-Дворжецким реплика нашла продолжение в одной из двадцати трех сессий глубинного биогра­фического интервью, которое мне довелось в 2012—2013 годах взять у Олега Дмитриевича Казачковского, стоявшего у истоков советской программы быстрых реакторов. Телефильма О.Д. не помнил, с физиком-ядерщиком Уилсоном во время его двух академических поездок в СССР во второй по­ловине 1950-х не встречался. Зато сам неоднократно бывал в США и других странах, написал книжку воспоминаний «Физик за границей» и в каком-то смысле мог назвать себя продолжателем дела Ферми, впервые сформулиро­вавшего идею реактора на быстрых нейтронах, способного воспроизводить ядерное топливо. В СССР эти разработки велись с начала 1950-х под ру­ководством А.И. Лейпунского на площадке секретной обнинской Лаборато­рии «В», позднее ставшей Физико-энергетическим институтом (ФЭИ). Мой собеседник был заместителем Лейпунского, с конца 1950-х до середины 1980-х руководил двумя профильными НИИ, а с 1972-го, после смерти Лейпунского, официально являлся научным руководителем «Проблемы быст­рых реакторов».

Рассуждая о «наилучших возможностях, которые даны нам, людям ком­мунистического труда, для решения задач современной науки, которая, по существу, коллективная наука», свое, может быть, самое пропагандистское высказывание О.Д. адресовал непонятно откуда возникшей международной аудитории. При этом он занял метапозицию, не равную цинической дистан­ции, и по отношению к высказыванию, и по отношению к себе как субъекту этого высказывания, и по отношению к «разным иностранцам», которым, как оказывается, коммунистический тезис предназначался:

Да, я... я... был тот, кто эти слова произнос(ил). когда приезжали разные иностранцы. <...> «Вот, — я говорил, — вот мы... у нас наилучшие возмож­ности для решения задач, потому что задачи науки — они многоплановые, их нужно совместно решать...» (OD-1. Л. 14)⁶.

 

Было такое ощущение, что, беседуя со мной в 2012 году, О.Д. на автомате переадресовывал иностранцу, посетившему полвека назад «Первую в мире» (АЭС) с титульной экскурсией, свое сообщение о коммунистической фор­мулесовременной науки. И этот след контактного разговора — автоматизм заграничного отзеркаливания — был необходим для того, чтобы сделать нашу беседу на идеологически нагруженные темы возможной. Досада доктора Рен- нета стала мне по-новому понятна: его не просто подвергали идеологической обработке, но превращали в одно из условий возможности для артикуля­циисоветского.

Вопросы, которые у меня возникли, вполне можно счесть исследователь­скими. Почему рамочное суждение физика о советских обертонах современ­ной науки стало возможным лишь в качестве высказывания, предназначен­ного для дискурсивного экспорта? В терминах Бейтсона, мой интерес есть интерес к метакоммуникативной природе этого сообщения [Бейтсон 2000]. Иными словами, почему, говоря о советском в науке, мне одновременно со­общают и об идеальной сцене для разговора на эту тему? Разработки, которые в русле критического анализа дискурса ведет Тён ван Дейк, позволяют рас­сматривать коммуникативную ситуацию, склеенную с высказыванием, как продукт дискурсивного производства и идеологической полировки [van Dijk 2001]. Из этой перспективы в производстве высказываний о советском на специфической поверхности контакта с иностранцами можно и нужно видеть работу идеологии, требующую экспликации и анализа. С учетом специфики материала, полученного в ходе бесед, я бы хотела понять: как и с каким эф­фектом такие «экспортные» высказывания встраиваются во внутренние дискурсы? И, наконец, надеюсь выяснить, как устроена поверхность междуна­родных контактов, превратившаяся для моих собеседников в «витрину» — дискурсивно-оптическое устройство, позволяющее одновременно демонст­рировать советскую науку зарубежным коллегам (быть видимыми) и обна­руживать ее в игре отражений (смотреться).

К счастью, эти вопросы не свести к общей констатации решающей роли Другого в конструировании очередной идентичности. Ибо уже в пределах одной ядерной физики качество и количество дискурсивной нагрузки на за­границу в первой и второй половине 1950-х или в разных исследовательских программах существенно различались. А значит, не обойтись без детализации и описания локальной специфики, позволяющих получить ответ на пресло­вутое «как?». По этой же причине, с большим интересом наблюдая за тем, как историк Алексей Голубев разрабатывает концепт западного взгляда для описания трансформаций послевоенных режимов советской субъективности⁷, я все же предпочту фрагментарный репертуар контекстуально-специ­фичных дискурсивных операций большим дискурсивным трендам.

Адресуя свои вопросы локальному, я сделаю упор на контексты: на проблематизацию специфической ниши обнинской ядерной науки внутри отечест­венного атомного проекта и на характеристику миссии атомной энергетики, рекрутированной в 1950-е годы для производства советского на экспорт. А за­тем очерчу репертуар дискурсивных операций с советским в большой науке, выполняемых обнинскими физиками-ядерщиками на ретроспективно восста­новленной сцене глобальных контактов.

 

ОБНИНСКИЙ ВАРИАНТ

По мере знакомства с обнинскими реалиями понимаешь, что для работы с этим материалом, уяснения его исторической разметки и уточнения пози­ций основных игроков следует учитывать форматирующее влияние ино­странного присутствия, реального или виртуального, на локальные порядки воображения. И в то же время трудно избавиться от ощущения, что это по­нимание остается уделом внешнего наблюдателя. Ибо в краеведческом дис­курсе и историях институтских старожилов хорошо артикулирована немец­кая генеалогия ФЭИ, города и обнинской науки в целом, есть серия воспо­минаний о заграничных командировках, отдельные упоминания о визитах иностранных делегаций, но систематическое описание поверхности, на кото­рой происходил контакт с заграницей, отсутствует. Опираясь на разношерст­ные источники и впечатления, я очерчу эту поверхность.

В декабре 1945-го — мае 1946 годов Девятое управление МВД СССР ор­ганизует в двух километрах от станции Обнинское Московско-Киевской железной дороги секретный Объект «В»⁸. Для работ, ведущихся в рамках советского атомного проекта, рекрутированы в Германии и размещены на территории Объекта двадцать семь немецких специалистов с чадами и домо­чадцами во главе с профессором Позе, первым научным руководителем Ла­боратории «В» [Ларина 2006: 148—149]. Советские научные сотрудники по­явятся здесь только в начале 1948-го. Пространство, в которое они попадают, дважды гетеротопично: на территории Объекта не было советской власти⁹, зато было много надписей на немецком языке¹⁰. Первые научные семинары проходят на немецком. Разбираются новейшие американские работы по ядер­ной и реакторной физике. Кто-то из моих информантов рассказывает, как полгода не расставался с двумя карманными словариками — немецко-рус­ским и русско-немецким. От немцев, общение с которыми в нерабочее время администрацией, мягко говоря, не поощрялось [Казачковский 2010: 263], пе­реймут не только культуру эксперимента и анализа¹¹, отличную библиотеку¹², оборудование, но и интерес к теннису¹³.

Как только определится профиль исследований — протонный ускоритель и реакторная проблематика, — сотрудники Лаборатории «В» начнут догонять и перегонять Америку¹⁴. Ускорительную тему, а вместе с ней и глобальное первенство в этой области передадут в Дубну — Векслеру¹⁵. Свое первенство и статус мирового лидера в области реакторов на быстрых нейтронах ФЭИ¹⁶добудет в середине 1960-х, когда среди пустынь Мангышлака начнет соору­жать мощнейший на тот момент бридер БН-350 с атомной опреснительной установкой. Потом будут экспериментальный реактор БОР-60 в Мелекессе, ядерно-энергетические установки для подводных лодок, единственный на се­годняшний день действующий промышленный быстрый реактор на Белоярской АЭС, уникальная космическая ЯЭУ «Топаз», Билибинская АЭС с реак­тором ЭГП-6 — единственная в мире, действующая в зоне вечной мерзлоты. Словом, для описания своих разработок сотрудники института не без осно­вания используют мировой масштаб.

А десятью годами раньше и ровно шестьдесят лет назад силами Лаборато­рии «В» под руководством «ЛИПы»¹⁷ на территории Объекта будет завер­шено строительство «Первой в мире» АЭС. Станция превратится в междуна­родную витрину советского научно-технического первенства. Иностранные делегации будут регулярно ее посещать с осени 1955 года, а руководство ин­ститута — исправно водить экскурсии¹⁸. Для облегчения и легитимации атом­ного туризма секретный объект сделают городом Обнинском, колючую про­волоку снимут, а солдат с собаками и зэков, не только строивших, но и обслуживавших Объект «В» в течение десяти лет, уберут с глаз долой.

Обнинские физики — те, что не заняты в военных программах, — с завид­ной частотой будут ездить в загранкомандировки, а их иностранные коллеги — приезжать с ответными визитами¹⁹. Засекреченные сотрудники института, ра­ботающие по программам АПЛ, останутся невыездными и анонимными на­всегда. Из-за границы повезут магнитофоны, горнолыжную амуницию, но прежде всего книги — детективы для невыездного, но когда-то стажировавшегося у Резерфорда научного руководителя института²⁰, литературу по ис­кусству [Работнов 1966—1967] и, наконец, французскую классику (чтобы се­мейными вечерами читать вслух)²¹.

Городская газета будет публиковать объявления о вакансиях для репе­титоров и переводчиков с английского, французского, японского. Туда же про­свещенные жители будут жаловаться на нарушение правил подписки на за­рубежные журналы²². Бестселлер 1966 года «Физики шутят», подготовленный фэишными теоретиками, соберет под одной обложкой переводы иностранного «околонаучного юмора». Материалы будут свозить со всего света²³. В Обнин­ске даже ветераны волейбола находятся в поиске заграничных следов — ведут свою историю от открытия деления урана Ганом и Штрассманом в 1938 году, справедливо полагая, что, не будь ядерной физики, не было бы и атомного проекта, а значит, и Лаборатории «В», а значит, и их волейбола [Еремеев, Лепендин, Таранов 2004: 5]. Что уж говорить об официальных институтских биографиях, научных репутациях и достижениях — они предсказуемо вы­страиваются с поправкой на международное признание и мировой уровень²⁴.

Для режимного института, находящегося в подчинении секретного атом­ного ведомства — Минсредмаша, такая степень санкционированной (при)открытости зарубежным контактам и обусловленности ими выглядит почти трансгрессивной²⁵. Очевидно, что у избирательно распахнутого института и незакрытого города была особая миссия внутри атомного проекта. Какая? Про­яснить ее дискурсивное устройство и определить условия возможности важно для того, чтобы работать с явлениями, которые эта открытость поддерживает.

Самые радикальные контакты — контакты с Западом — в обнинском слу­чае имели свою специфику. Она отличалась и от ядерного мимезиса ЗАТО, описанного Кейт Браун на примере советской «плутопии» — Челябинска-40 [Brown 2013], и от дозволенной служебно-академической идентификации с объектом исследования²⁶, диагностированной у советских американистов Сергеем Жуком [Zhuk 2011]. Программа «закрытия» атомного города трак­туется Браун как личный, цельный и неочевидный для исполнителей про­ект копирования американского опыта, инициированный Берией. На этом фоне обнинский вариант, предполагающий сложную комбинацию актов за­крытия и открытия, выделяется своей фрагментарностью, множественностью позиций контактёров и их активным участием в рецепции и освоении про­изведенных на Западе знаний, технологий, стилей²⁷. Подобно советским американистам, обнинские физики-ядерщики были избраны для контактов с потенциальным противником на международных площадках. Однако они не только не должны были ограничиваться изучением (разработок) ино­странных коллег, но и, по всей видимости, не могли себе позволить ни полной идентификации с ними, ни радикального противопоставления им. От физи­ков требовалась куда более гибкая, переходная позиция, поддерживающая интеграцию в мировое атомное сообщество, широкую международную ко­операцию и — одновременно — позволяющая демонстрировать советское научно-техническое первенство. Всякий раз — еще один повод вспомнить вы­думанного Гончарова — его нужно было подавать как преимущество общест­венной формации: «...Вообще, требовалось всеми силами доказывать, что мы впереди капитализма. Ох!..(Вздыхает)» (OD-11. Л. 17).

Похоже, что именно советское первенство в его оттепельной редакции выполняло для физиков-ядерщиков роль главного дискурсивного операто­ра контактов.

 

ЖЕНЕВА И СТАНЦИЯ: СОБЫТИЯ МЯГКОГО ПЕРВЕНСТВА

Мягким этот стиль выглядит на фоне русского первенства, постулируемого в период борьбы с космополитами, когда научная жизнь определялась поли­тико-онтологическим противостоянием прогрессивной и реакционной науки [Болховитинов и др. 1950]. В условиях мирного сосуществования двух сис­тем, продвигаемого Хрущевым, от первенства не отказались — его пере­загрузили и смягчили. Предикат передовое в новых обстоятельствах ис­пользовался для обозначения, по сути, такого же научного продукта, как и у зарубежных коллег, только быстрее, лучше, оригинальнее и произведенного в наилучших условиях. Фактически произошел переход от абсолютного к от­носительному исчислению первенства, в результате чего вся мировая наука, ее развитие и достижения в какой-то степени попали в сферу советских по­литических интересов, ибо «исследования советских ученых являются лишь частью общего процесса развития науки» [Корнеев 1966: 2]. Порядок опера­ций с передовыми достижениями тоже изменяется. От имени советской сто­роны их теперь нужно передавать человечеству («вносить в мировую сокро­вищницу») и широко оповещать о своих достижениях международную общественность; ср.: «Успешным запуском первого созданного человеком спутника Земли вносится крупнейший вклад в сокровищницу мировой науки и культуры» («Сельское хозяйство». 1957. 6 октября). Все это способ­ствует формированию глобальной поверхности контакта.

Чуть ли не впервые перезагрузка стиля советского первенства была про­изведена директором Лаборатории «В», физиком-теоретиком Дмитрием Ивановичем Блохинцевым на Первой Женевской конференции по исполь­зованию атомной энергии в мирных целях (август 1955 года). Именно это выступление стало для советской стороны хрестоматийной точкой отсчета в истории интернационализации атомной энергетики. Доклад, который про­извел фурор²⁸, намечал перспективы глобального развития отрасли и был по­священ «Первой в мире» — атомной электростанции мощностью 5 МВт, по­строенной на территории Объекта «В» за четыре года и передавшей электричество в сеть Мосэнерго в июне 1954-го. По версии докладчика,

тысячная аудитория Дворца Наций восторженно приветствовала это лако­ничное сообщение. Люди, слушавшие доклад об итогах нашего коллектив­ного труда, поняли, что доказана не только техническая осуществимость атомной электростанции, но также и нечто большее: атомная энергия не только должна, но и может служить человечеству. Они поняли, что именно Страна Советов показала единственный разумный путь для использования атомной энергии, заключенной в куске плутония или обогащенного урана [Блохинцев 1970: 3].

 

В принятой на Западе редакции событий женевские акценты расставлены несколько иначе: конференция называлась «Атомы для мира», проводилась по инициативе президента Эйзенхауэра и при его участии, была частью боль­шой пропагандистской кампании американцев²⁹. Всеобщее внимание было приковано вовсе не к Дмитрию Ивановичу, а к американскому исследова­тельскому реактору «Аквариум»³⁰.

В чем точки зрения сторон совпадали, так это в оценке проблематики кон­ференции (основной упор был сделан на ядерные реакторы, ранее засекре­ченные, ибо они разрабатывались прежде всего для подлодок) и ее коммуни­кативного статуса. Здесь впервые с начала холодной войны встретились и смогли относительно свободно общаться физики, работавшие над ядерной проблематикой по разные стороны железного занавеса. Олег Дмитриевич, бывший в 1955-м одним из шестидесяти двух членов советской делегации, охарактеризовал «первую Женеву» как уникальную коммуникативную си­туацию, не просто стирающую различия между советскими и западными уче­ными, но и чудесным образом позволяющую обнаружить родство:

Первые контакты с западными учеными! Ничего, самые нормальные люди. И они «обнаружили», что мы от них в принципе не отличаемся. В интервью журналистам, которые сразу же публиковались, зарубежные коллеги отзы­ваются о нас совсем неплохо. И как об ученых, и как вообще о людях. В газе­тах так и писали: «Русские ученые такие же, как и мы. У них развитое чувст­во юмора. Понимают шутки». Интересно, за кого они нас раньше принимали? В общем, у нас с иностранными учеными установились хорошие, доверитель­ные взаимоотношения. А у кое-кого, по крайней мере формально, и довольно тесные. Разговорились как-то между собой наш профессор С. Фейнберг и ди­ректор Окриджской национальной лаборатории А. Вайнберг. И неожиданно выяснилось, что они, похоже, дальние родственники. Предки и того, и дру­гого — выходцы из Бердичева [Казачковский 2010: 379].

 

Другой ключевой сотрудник Лаборатории «В», Виктор Владимирович Ор­лов, считает, что после конференции атомная энергетика превратилась в про­ект глобального сотрудничества:

В.В.: Видите ли, в. в 55-м, тогда, значит <...> в 55-м году, ну, или чуть раньше на самом деле начались... сильные послабления в энергетике. Ну, понятно, что надо сотрудничать <...>. После открытия <...> «Первой в мире», на первой... первой Женевской конференции. Л.Н.³¹: А к нам сколько ездило тут? Сколько приезжало делегаций всяких! В.В.: В 55-м была первая. <.> Женевская. И там было много... и амери­канцы, и другие. Много докладов сделали по этой части, по энергетической. Очень много. Потом они регулярно стали. Вот. Так что пошло такое ээ... движение уже на... Ну, и всем понятно было, что надо сотрудничать, нужно обмениваться, вот. И это сотрудничество началось (VV/LN-1. Л. 50).

 

Джон Кридж заметил, что апробированная на «первой Женеве» идеология прозрачности и открытого информационного обмена стала не только новой платформой для производства знания в режиме «мирного атома» и специ­фической ставкой в борьбе двух пропагандистских машин, но и паноптическим инструментом, используемым соперничающими исследовательскими сообществами для установления контроля за достижениями друг друга [Krige 2006: 167].

 

* * *

Технодискурсивное устройство первенства «Первой в мире» как инженерно-технического сооружения не было простым. Сложности не ограничивались тактическим маркетинговым проигрышем СССР во время Женевской кон­ференции, когда американцы выставили настоящий реактор, а русские — мо­дель «Первой в мире». Дело в том, что еще в 1951 году мировые лидеры в атомных делах, американцы, пустили EBR-1 — экспериментальный быст­рый реактор малой мощности, вырабатывающий не оружейный плутоний, но электричество, достаточное для того, чтобы загорелась лампочка. В рассказе информанта можно наблюдать, как для описания этой экспериментальной установки используются обкатанные в середине 1950-х дискурсивные стра­тегии борьбы за первенство и ведется риторическая игра на обесценивание результата, полученного соперниками. Единственное — но принципиаль­ное — отличие версии физика-теоретика от шума официального пропаган­дистского дискурса — это ирония:

А потом они построили реактор EBR-1, Experimental Breeder Reactor, вот быстрый... Реактор построили. Ну, он был мощностью около 1—2 МВт (у нас был 5 МВт, обошли). Вот и… ну, он производил электричество, правда, двести киловатт. Ну, производил. Там, лампочки зажигались. (Усмехается.) И они, американцы, до сих пор считают это первой атомной станцией, до сих пор. Они считают, что у них. «Вот, у нас (американцев) первая — в 51-м году, а тут — в 54-м.» (VV/LN-1. Л. 50).

 

Следуя логике, согласно которой малое не может быть первым, требовалось превзойти американцев в масштабе. Для этого советский реактор впервые в истории должен был дать промышленное электричество. Известно, что по крайней мере 26 июня 1954 года это политическое событие произошло. Од­нако «Первая в мире» никогда — вплоть до остановки реактора в 2002 году — не обеспечивала энергетических нужд города, функционируя, по сути, в ка­честве экспериментального реактора. Виктор Северьянов, работавший на­чальником станции в 1970—1990 годах, вспоминает о том, как в Средмаше сначала планировали распорядиться этим атомным калифом на час:

Хорошо, станцию пустили, пусть теперь одну или две кампании прорабо­тает, и всё. То есть жизни ей давали от трех месяцев до полугода. Стали пер­выми, отрапортовали, а дальше станция никому не нужна. Но в дело вме­шался всемогущий министр Ефим Славский — мол, бог с ней, с атомной станцией, но реактор нам нужен, чтобы проводить исследования и испыта­ния для следующего поколения реакторных установок. В итоге решили, что атомной станции как таковой в Обнинске не будет, а ее реактор станет экс­периментальным. Нам перестали планировать выработку электроэнергии, и мы перешли в распоряжение науки [Северьянов 2010].

 

Сам Дмитрий Иванович в статье для «Международной жизни» не отрицал, что пуск «Первой в мире» имел не только научно-техническое, но и пропа­гандистское значение, и не стыдился этого, считая пропаганду хороших дел хорошим делом:

Нас, советских людей, и особенно ученых и инженеров, радовало то обстоя­тельство, что первая атомная электростанция была пущена в нашей стране. Сейчас я не намереваюсь вдаваться в обсуждение ее научно-технического значения. Я скажу о ее политическом значении, о пропаганде. Я не боюсь этого слова, так как мне кажется, что все дело в том, что именно пропаган­дировать. Хорошую идею нужно пропагандировать. Так вот, я думаю, что люди, простые люди, которых большинство, поняли тогда, 27 июня 1954 го­да, что атомная энергия — это не только средство разрушения, но и новый могучий источник силы и энергии, способный служить для человечества. [Блохинцев 1958: 7].

 

До Северьянова никто из тех, кто участвовал в создании АЭС, публично не оговаривал ее условного и, главное, недолговечного бытования в качестве объекта промышленного значения. Между собой физики по-разному отно­сились к проекту, местами — скептически. Так, Олег Дмитриевич, продемон­стрировав владение риторикой, тут же выразил сомнение и в научно-техни­ческом значении, и в рентабельности «Первой в мире»:

О.Д.: Я скажу так, чтобы вы знали, что «Первая в мире»… конечно, мы пер­выми использовали атомную энергию в мирных целях(произносит с осо­бой ернической интонацией наподобие лозунга) и все прочее. А она, эта станция. Вы знаете, какая мощность официальная была? <.> Нет? <.> Значит, я скажу. 5000 кВт <.>. Конечно, это мало. А на самом деле при­шлось (еще) ограничить мощность, потому что на такой мощности выхо­дили из строя элементы. <.> Она работала на половинной мощности, но это не публиковалось!(С негодованием.) <.> То есть это…. 2500 кВт. По­лучается, она работала... ну, это как ммм… э... это как…. ллл…. лллюбая там... тепловая электростанция это имеет. То есть это, если учесть, что только 2500, а там… огромная станция… станция отдельно… сама... турбины отдельно… турбины помещались отдельно. Да нет… это там…. золотые кило­ватты. Но это никто не публиковал!

И.³²: А как…. <...> как вы относились к. пропагандистской кампании вокруг?

О.Д.: Я же говорю, это вот... что я сказал: «Стоит электростанция / Могуча и сильна. / От сети Мосэнерго / Работает она» (нараспев). Это в наших эээ… в нашей самодеятельности. (OD-1. Л. 19).

 

Сомнение в промышленных возможностях станции, по сути, дезавуировало научно-технический аспект советского первенства, превращая его во всех смыслах в «дело политическое». Интересно другое: очевидно, такое соотно­шение науки и политики смущало и возмущало тех, кто в последующие годы производил ядерную и реакторную физику на экспорт, используя уже дру­гие пропорции.

В куплетах, которые припомнил Олег Дмитриевич, среди прочих была строфа, раскрывающая глобальную коммуникативную направленность пус­ка «Первой в мире»: «Стоит электростанция, являя всем пример, / Что мир­ным делом заняты у нас в СССР». Довольно быстро электростанция, в самом деле, превратилась в «пример» — туристический объект особого идеологичес­кого значения.

Не только первенство, но и мирное дело не избежало идеологической ре­туши. Реактор «Первой в мире» имел аббревиатуру АМ-1, что означает «Атом мирный», однако

в среде атомщиков ходит легенда, что «АМ» первоначально расшифровыва­лось как «Аппарат морской» — в этой расшифровке отразилась идея исполь­зования реакторных установок для подводных и надводных судов. Но сде­ланные расчеты показали, что даже маломощный уран-графитовый реактор получается слишком громоздким для корабля, поэтому для флота были соз­даны принципиально иные реакторы [Акатов, Коряковский 2010: 13].

 

А если так, то первая редакция советского «мирного атома» оказалась по­бочным продуктом программы ЯЭУ для субмарин — по-настоящему воен­ного атома.

Последний штрих: и на стене «Первой в мире», и на памятных почтовых марках, выпущенных в 1955 году, значилось, что объект принадлежит Ака­демии наук СССР. Это было дезинформацией. Ибо «Первая в мире» про­ектировалась, строилась и эксплуатировалась под руководством секретного атомного ведомства — Министерства среднего машиностроения, у которого была своя наука и своя бомба³³. Но эти детали были ни к чему новорожденной атомной энергетике, уже мобилизованной в качестве передовой науки для производствасоветского на экспорт.

 

АТОМНАЯ ЭНЕРГЕТИКА: ТРАЕКТОРИЯ МОБИЛИЗАЦИИ

По мнению П. Джозефсона, изучавшего культурную форму ядерной энерге­тики в СССР, ее успешная политическая мобилизация объяснялась двумя обстоятельствами. Во-первых, сохранение связи с ленинской традицией уто­пического проектирования светлого будущего через электрификацию облег­чало превращение новой энергетики в один из столпов хрущевского техно­кратического видения коммунизма [Josephson 1996: 297]. Так, академик Лаврентьев, выступая в январе 1959 года на XXI съезде КПСС, открывавшем первую и единственную в СССР семилетку и задававшем быстрый старт ком­мунизма, говорил о том, что «управляемая термоядерная реакция — это пер­вая проблема, названная Н.С. Хрущевым как проблема, которая стоит в се­милетнем плане перед наукой» [Лаврентьев 1959: 2]. Во-вторых, «мирный атом» идеально подходил для организации международного сотрудничества, позволяя с большим пропагандистским эффектом реинтерпретировать устра­шающий и герметичный атомный проект [Schroeder-Gudehus, Cloutier 1994; Josephson 2005; Schmid 2006]. В конце 1950-х и в 1960-е годы язык «мирного атома» стал языком международного сотрудничества. Скажем, первая после­военная Всемирная выставка, проходившая в Брюсселе с апреля по декабрь 1958 года под девизом «Человек и прогресс», была организована не только вокруг «гвоздя» программы — 110-метрового «Атомиума», здания, символи­зирующего «грядущий век атомной энергетики», — но и вокруг «Атома» как одного из важнейших разделов основного павильона, экспозиция которого открывалась достижениями в атомной энергетике [Курсанов 1958].

Наукоемкость особого рода, присущая атомной энергетике, была опознана в качестве политического ресурса. На волне послевоенного культа науки идеологической полировке подверглись масштабные и долгосрочные иссле­довательские программы, гарантирующие технологический прорыв невидан­ной прежде силы — запуск первого спутника, создание ядерного зонтика или отправку к полюсу атомного ледокола. И если Джозефсон, видя в этом воз­вращение «конструктивистского видения коммунизма» и неизбывную веру большевиков в преображающую силу техники [Josephson 1995; 1996], апел­лирует к «советской инженерной культуре», то я предпочту говорить об уси­лении веры в науку и пересмотре соотношения науки и техники в глобальных проектах середины ХХ века³⁴.

Мои собеседники трактовали ядерную энергетику как принципиально наукоемкую отрасль, требующую руководящего участия физика на всех фа­зах разработки и эксплуатации реактора. Так, Олег Дмитриевич подчеркивал, что у «Программы реакторов на быстрых нейтронах» всегда был научный руководитель, а не генеральный конструктор, как у самолетостроения или космонавтики. А Виктор Владимирович, обосновывая собственную карьер­ную траекторию, рассуждал о фундаментальном вкладе теоретиков в созда­ние отрасли и поддержание ее жизнеспособности:

То есть меня Лейпунский в 59-м году вот из теоротдела — я в теоротделе работал — он меня вдруг ни с того ни с сего взял — ну, он назначен был на­учным руководителем института, — а меня взял в заместители, вот. Хотя я в технике понимал мало и, в общем, мало интересовался этим, вот. Ну, ну, может быть, он и правильно сделал. То есть надо было внести... вернуть сюда вот этот. некий. стиль, так сказать, надо было. Вся эта деятельность возникла, на самом деле, произошла от теоретиков, вся — начиная с Бора, Ферми, так? То есть классиков квантовой теории, оттуда же все пошло — и в Америке, и у нас, то же самое. На самом деле всё сделали теоретики. Вот. Лейп(унский), по-видимому. Лейпунский хотел как-то вернуть вот этот дух, потому что все это превратилось в такую деятельность инженеров. И это было преждевременно, явно. (VV/LN-1. Л. 22).

 

Принципиально новые формы организации научной деятельности, сложив­шиеся после Второй мировой войны в атомной отрасли и космических ис­следованиях, а позднее — в радиотехнике и биомедицине, были ориентирова­ны на реализацию амбициозных программ и имели стратегическое значение, требовали от ключевых игроков создания новых разделов науки, их беспре­цедентной государственной поддержки, небывалой концентрации людских и материальных ресурсов — всего того, что составляет институциональный ландшафт «большой науки» [Galison 1992]. Именно большая наука не только определила технологическую размерность послевоенного мира, но и в значи­тельной степени сформировала горизонт социального воображения поздней современности. Это были те самые «героические научные проекты», от кото­рых по обе стороны железного занавеса ожидали решения фундаментальных социальных проблем [Welsh 2000]. А потому неудивительно, что политиче­ское освоение и присвоение матрицы большой науки опознавалось как одно из рабочих условий для установления коммунистической гегемонии в пла­нетарном масштабе.

Атомная энергетика в СССР в 1955—1986 годах — от «первой Женевы» до Чернобыля — стала образцом приручения большой науки и подчинения ее идеологическим нуждам. Интрига этой политической ангажированности состояла в том, что и сама передовая отрасль, и ее представители, делегиро­ванные для международного сотрудничества, должны были влиться на рав­ных в мировую науку и — одновременно — эффективно проблематизировать преимущество советского научного продукта и приоритет советских ученых. И Обнинск, и ФЭИ были включены в этот процесс.

 

РЕЖИМНЫЙ ОКСЮМОРОН

Сравнивая свой город со «знаменитой Дубной» во время финала КВН 1963 года, имеющего особое значение для локальной идентичности, обнинские иг­роки должны были сказать: «А о том, как мы живем, знают лишь за рубежом». Фраза, как свидетельствует один из участников игры Юрий Круглов, была удалена из текста выступления по цензурным соображениям [Собачкин 2008]. Чаще всего она истолковывалась как намек на интерес к секретному средмашевскому городу иностранных спецслужб. Так, по словам Жореса Медведева, «эту шутку из приветствия обнинской команды сегодня понял бы не каждый: ее соль заключалась в иронии по поводу "секретности" Об­нинска» [Медведев 2000]. Но возможна и иная интерпретация: в специфиче­ских условиях символического производства ядерной энергетики на экспорт об Обнинске и его головном институте иностранная публика была осведом­лена куда лучше соотечественников.

По данным сотрудников ФЭИ, из двух тысяч делегаций, посетивших «Пер­вую в мире» за десять лет ее существования, ровно половина была укомплек­тована иностранцами [Корякин 1964]. Еще неизвестно, кому было труднее по­пасть в число экскурсантов — советскому человеку или интуристу. Так, об­нинский химик и поэт, старший научный сотрудник «Карповки» (филиала Физико-химического института им. Л.Я. Карпова) Джон Лебедев вспоминает, как во время встречи с читателями Даниил Гранин с горечью сетовал, что так и не добился разрешения на посещение «Первой в мире». Лебедев объясняет это режимной логикой: «По образованию Гранин был физик и потому мог усмотреть и понять то, о чем рассказывать было нежелательно» [Лебедев 2007: 24]. Но ведь иностранных физиков на «Первую в мире» допускали, хоть и ничего, кроме пульта управления, атомным туристам не показывали. Выходит, нужны другие объяснения. Журналисты и краеведы подчеркивают: на «Пер­вой в мире» побывали Тито и Ким Ир Сен, но последним из «наших» прави­телей, посетивших эти места, был Иван III [Лесков 2010]. Они же рассказы­вают, как Хрущев поздравлял обнинцев, обитающих на 103-м километре между Москвой и Калугой, словами: «Молодцы, сибиряки!» Может быть, со­трудник Арагонской лаборатории, передающий с советской делегацией, пу­тешествовавшей в 1967 году по ядерным центрам США, привет «доктору Суб­ботину из Обнинска» [Кочетков 1967], и не смог бы найти Обнинск на карте, но он определенно знал, что в этом городе советские коллеги разрабатывают быстрые реакторы. Это лишний раз убеждает, что в отношении Обнинска под­держивались режимы видимости, обеспечивавшие его избирательную и спе­циально организованную открытость взгляду заграничного наблюдателя.

Что касается заграничных командировок, то для рассекреченной части со­трудников Лаборатории «В» — ибо сначала были засекречены все до одно- го³⁵— они стали регулярными с «первой Женевы». Это было участие в работе МАГАТЭ и его комиссий, создание профессиональных сетей с коллегами из ядерных центров США, Франции и Японии, координация действующего при СЭВ профильного Консультативного научно-технического совета и т.д. Со­ветские физики-ядерщики по полгода стажировались в Копенгагене и высту­пали с докладами на английском и французском, становились свидетелями студенческой революции во Франции и заложниками убийства Кеннеди в США, совершали перелеты частными самолетами и ездили на слонах, уча­ствовали в церемониях открытия АЭС, учились давать чаевые горничным и объясняли американским детям, что быть коммунистом — не страшно, об­суждали с коллегами в Детройте и Карадаше актуальные проблемы БН-350, читали лекции и пачками получали от иностранных коллег поздравления к советским праздникам, хранили в домашних архивах нарядные комплекты авиабилетов в Австралию и писали заметки об экзотических странах в ин­ститутскую стенгазету. Неудивительно, что выездные обнинцы без особых усилий конвертировали немыслимую по тем временам географию в арифме­тику — мол, 25 раз был в Вене, 5 раз в США, 7 раз во Франции, 3 раза в Индии.

Так, например, Михаил Федотович Троянов, возглавлявший ФЭИ между советским и постсоветским периодами, вспоминает, что с 1965-го по 1999-й почти каждый год, а то и не по одному разу бывал за границей. Работу мини­стерского механизма рекрутирования для загранкомандировок он описывает как непрозрачную и сложную, но систематическую:

Видимо, не проштрафился и не попал под запреты для выезда. Бывало и так, что мне приходилось «спасать» некоторые мероприятия, на которых участие от страны было необходимым, но выезд кого-то более нужного и более сведущего по каким-либо причинам не разрешали [Троянов 2007: 73—74].

 

Такая степень мобильности впечатляет даже на фоне АН СССР, в период от­тепели исчислявшей свою эффективность в международных контактах³⁶. А ведь речь шла о режимном средмашевском НИИ.

О специфической конфигурации активно насаждаемой открытости в облас­ти работ по атомной энергетике позволяет судить эпизод из ранних публикаций о пуске «Первой в мире». В июле 1954 года Блохинцев просил министра сред­него машиностроения Малышева «решить вопрос относительно псевдонима», так как обозначение его фамилии могло «способствовать локализации объекта, не означенного в сообщении правительства» [Гулевич, Кудинова, Фролов 2006: 30]. Другими словами, пуск станции был событием публичным, а местонахож­дение объекта — делом секретным. Интересен комментарий сотрудников ФЭИ и составителей сборника, в котором был опубликован фрагмент этого архив­ного документа: «Проблема "локализации объекта", "не обозначенного место­нахождением", в сообщении ТАСС о пуске Первой АЭС решилась очень быст­ро: уже в 1955 году, когда на АЭС стали принимать иностранные делегации, Лаборатория "В" стала широко известна во всем мире» [Зродников, Фролов 2006: 31]. Похоже, что и местоположение, и принципы устройства, и создатели рассекречивались сразу для международной аудитории.

Вспоминая о выступлении Блохинцева на «первой Женеве», Казачковский подчеркивал парадоксальность, почти ирреальность сложившейся тог­да коммуникативной ситуации. С трибуны международной конференции «носитель строгих секретов» должен был говорить о материях, почти не артикулируемых³⁷:

До этого даже мысль о поездке за пределы страны не могла прийти в голову. Ни, как говорится, простым смертным, ни тем более нам, ученым, считав­шимся «носителями строгих секретов». Но теперь уже не то. Ко всему про­чему сказываются и соображения государственного престижа. Мы же объ­явили на весь мир, что первыми запустили атомную электростанцию. Произошло это на год раньше других. Надо упрочить наше приоритетное положение в этом деле, показать, на что мы способны. Но здесь далеко не все так просто. Ибо в то же время ни в коем случае нельзя нарушать требо­вания секретности. Это — вечное требование, которое неотступно пресле­довало нас на всех встречах с зарубежными коллегами, да и не только с ними. Приходилось как-то выкручиваться [Казачковский 2010: 366—367].

 

Напряжение между престижем сверхдержавы и интересами государственной безопасности, между идеологией и режимом на несколько десятилетий опре­делило спектр допустимых позиций, с которых в общении с иностранными коллегами (и чужаками) производились суждения ядерщиков, нейтронщиков, реакторщиков, теплотехников, материаловедов — тех, кто был делегиро­ван советской стороной для участия в международных программах по ис­пользованию «мирного атома».

Публичные высказывания обнинских физиков о перспективах развития ядерной энергетики, вкладе в этот проект советских ученых изначально но­сили представительский характер и были адресованы преимущественно за­рубежной аудитории, спикерами которой они, по сути, являлись.

 

РЕПЕРТУАР ОПЕРАЦИЙ

К присутствию заграницы, контакты с которой составляли важную часть лич­ного и профессионального опыта, наши обнинские собеседники³⁸ на протя­жении интервью³⁹ обращались с завидной регулярностью. Заграничные по­ездки упаковывались в байки, служили отличным материалом для комедии положений (как во время «первой Женевы» советских физиков отличали по форме одежды — только они в августовскую жару могли перемещаться по го­роду группой в шляпах, костюмах и галстуках), жанра исторических встреч (как лично общался с тем самым Клаусом Фуксом, что передал СССР секрет бомбы), советских травелогов (как в последний момент в МИДе сделали пас­порт), историй успеха (как после консультаций с французами счастливо ре­шили опостылевшую техническую проблему) и авантюрных рассказов (как в перестройку из Вены везли и проносили через таможню в хозяйственной сумке крупную сумму нала, предназначенного для международной школы).

Но в пестром контактном корпусе мое внимание привлекли истории и ого­ворки особого рода. То во время интервью жена информанта, координиро­вавшая некогда институтский отдел научно-технической информации, будто и не к месту спросит: «Интересно, а воровали когда?» И получит в ответ: «Воровали все время». Спустя несколько секунд я пойму, что речь шла о научном шпионаже. То верный ученик, рассказывая о научном руководителе, обронит грустно, что это был выдающийся специалист в области физики деления, все­мирно известный, но никогда за границей не бывавший. То несгибаемый сек­ретарь всех советских директоров ФЭИ, вспоминая о первых годах Лабо­ратории «В», упомянет о немецких ученых на Объекте и начале серьезной науки, но тут же уточнит: наука началась не потому, что немцы, а потому, что «повалили отборные (т.е. советские. — Г.О.) специалисты». То начальник от­деления, болеющий за свое дело, не получающее должной поддержки госу­дарства, в доказательство успехов подразделения сочно сравнит качество род­ных и бельгийских мишеней, «по которым долбят протонами»: «Ну, в общем, мы их, как бык овцу». У этих, безусловно, рассеянных высказываний есть важное стратегическое сходство: посредством них на контактной поверхнос­ти встречи с иностранным Другим определяется — прямо или косвенно — своеобразие той атомной науки, что делали в Обнинске и в СССР в целом.

После того как беглое описание генеалогии и устройства обнинской вит­рины, функционирующей в логике диспозитива⁴⁰, завершено, я перейду к крат­кой характеристике дискурсивных репертуаров, с помощью которых физики актуализируют иностранное присутствие, чтобы говорить о советской науке.

О репертуарах как способе работы с дискурсом во второй половине 1980-х писали британцы Дж. Поттер и М. Уэзерелл [Potter, Wetherell 1987]. Интерпретативный репертуар они позаимствовали у антропологов науки, которые с его помощью описывали нестыкующиеся, контрастные, а иногда и попросту другие доводы и аргументы из числа тех, что в разных обстоятельствах при­водили информанты-биохимики, рассказывавшие, как они делают свою нау­ку. Этот концепт понадобился социальным психологам из Университета Лафборо для того, чтобы дефрагментировать дискурс, дать агенту шанс на прагматический выбор формата дискурсивного производства в зависимости от актуальных нужд, начать работать с констелляцией порядков вариативно­сти («регулярностью вариаций» [Potter, Wetherell 1988: 172]), иногда пересе­кающихся в одном высказывании. Репертуары — это строительные блоки, из которых говорящий собирает версии действий, событий и когнитивных про­цессов. И вариации, и их индикаторы, и прагматика актуализации репертуара, и, что особенно ценно, стратегии и эффекты комбинаторики попали в сферу внимания Поттера и Уэзерелл, которые таким способом изучали то расовую политику в отношении маори [Potter, Wetherell 1988], то женское одиночество в Британии [Reynolds, Wetherell 2003]. Сегодня язык, на котором четверть века назад писали о репертуарах, в значительной степени устарел. Там, где ри­торический упор делали на функционал речи, сегодня должны быть перформатив и эффекты перформативности. Выделение монтажных блоков кажется грубоватым, чувствительность к деталям и контекстам — сниженной, первые шаги анализа напоминают ставшую привычной технику индуктивного коди­рования качественных данных. Однако потенциал операций с фрагментированным порядком дискурса не растрачен до сих пор.

Он пригодится для работы с принципиально неоднородным множеством высказываний обнинского ядерщика, который сетует на бремя дипломати­ческой физики — и вот уже гордится своей страной и наукой по всем прави­лам официального дискурса образца 1963-го. Иронизирует по поводу совет­ских заимствований у Запада и тут же сообщает о смелом перечтении Ферми соотечественниками. Пытается соблюсти баланс между благодарностью нем­цам, у которых учился, и удержанием марки средмашевского образования. Признает, что по части технологического «нарядного» дизайна французы, конечно, сильнее, — но тут же добавляет: их «Суперфеникс» не получился, а наш БН работает как миленький. Выстраивая этот ряд на контрасте, я, ко­нечно, заостряю и упрощаю. Отношения и ансамбли неоднородности гораздо сложнее, их еще предстоит описать, увязывая с расщеплением, на которое об­речен тот, кто одновременно должен осуществлять полноценную интеграцию в мировую науку и прославлять науку советскую.

Ниже конспективно представлены четыре репертуара, выявленные мною на основе устойчивых группировок или значимых манифестаций, опознавае­мых риторических средств и связанных стратегических позиций⁴¹. Они раз­мещены в порядке интенсификации связи, устанавливаемой на контактной поверхности с заграницей, между советским и наукой. И одновременно вы­строены в порядке от самых насыщенных и активно используемых дискур­сивных операций к уникальным, но эмблематичным. Локализация и значе­ние советского — в логике языковых игр — здесь задается конкретными ситуациями употребления. Специфика материала и его объем влияют на формат описания и характеристики каждого репертуара, который изменяется в диапазоне от реестра анонимизированных тэгов до разбора уникального ав­торского высказывания.

 

«Вовсе не всё сперли... некоторые были свои».

Говорят, когда Сталин поинтересовался у наркома боеприпасов Ванникова, как тот собирается реализовывать атомный проект, начальник ПГУ сказал, что пока не знает, но надо изучить американский опыт. Обращаясь к обсуж­дению использования в атомном проекте и его мирных редакциях «изучен­ного опыта» (разведданных, плагиата, прямых и косвенных заимствований); установки Берии на скорость, а потому — копирования; истории Капицы, ко­торый копировать отказался; «своего» варианта бомбы; сейфа Курчатова, в котором было «всё»; теории Гуревича—Померанчука как свидетельства, что «не всё сперли»; интриги с быстрыми реакторами (догадки и домыслы о том, знал ли об американских разработках Лейпунский, который в СССР эти ре­акторы придумал с нуля); Клауса Фукса; спецзаданий для загранкомандиро- ванных и их патриотических инициатив, — обнинские физики определяют, переопределяют, уточняют профиль советской атомной науки, к которой принадлежат. Ретроспективно сопоставляя новые факты и служебные све­дения, продолжая отвечать на вопросы, заданные когда-то иностранцами, наши собеседники ищут слова для непротиворечивого совмещения или иро­нической склейки высокого эвристического потенциала советской ядерной физики и беспрецедентных научно-технических заимствований: «Не чтоб было, как <...> у них, а чтобы они нас не задавили окончательно».

 

«Вот когда я слушаю лепет Запада, я понимаю, насколько, в общем, довольно далеко мы ушли и сколько мы могли бы еще пройти».

Говорят, что в город Шевченко на БН-350 как-то приехала американская делегация:

И спрашивает у начальника станции, ну, хороший человек на самом деле:

«А как у вас тут с распуханием стали?» Значит, насчет чего Анатолий Ефимович им ответил: «Советские стали не пухнут!»

 

В ходе интервью наши собеседники обращались к дискурсивным конструк­циям советского первенства, опять же, по-разному — серьезно и скептически, с пафосом, верой, иронией, убежденностью, усталостью, досадой, азартом. Было много конкретных технических характеристик и глаголов для детали­зации стратегий согласованного движения (отстали, догнали, опередили, пе­регнали, шли параллельными курсами). Надежным вариантом верификации первенства оставалось сравнение: американской бомбы и нашей АЭС; мощ­ности EBR-1 и «Первой в мире»; «задела по свинцу-висмуту и по натрию тоже»; «вращающейся твердой мишени» и «мишеньки с капиллярами»; их «более скромных задач» и «наших более высоких параметров»; «они рабо­тали лучше, быстрее», «но все равно они позже построили». Даже для тех, кто говорит о своем недовольстве «излишним афишированием» или крити­кует запаздывание ведомственных НИИ («переводили американские статьи двадцатилетней давности»), определять качество науки значит быть вклю­ченным в это движение, принадлежать к аффективному сообществу тех, кто гордится (или хотел бы гордиться), иметь право использовать время от вре­мени риторику превосходства. «Ну просто мозги нужно включать вовремя».

 

«Советская (наука) отличается от всего мира тем, что она последовательная и она длиннопериодная. Если во что-то вляпались, американцы чир-пыр и за­крыли, убрали деньги и все разбежались. У французов тоже — развалился "Су­перфеникс", и они все работы свернули очень сильно. А у нас, даже несмотря на такие катаклизмы, как Ельцин, там, и прочее, у нас все это продолжается».Попытки определить специфику советской науки в сравнении с мировой, куда информанты органично включают отечественную ядерную физику, встречаются значительно реже, чем упражнения в первенстве или решение эпистемологических ребусов с ядерным шпионажем. У тех, кто разрабаты­вает быстрые реакторы, в которых до сих пор видят реакторы будущего, есть все основания говорить об уникальности советской стратегии решения про­блемы. Ибо сейчас единственный действующий промышленный быстрый ре­актор действует на территории РФ. То, что Джозефсон в «Красном атоме» называет утопическим импульсом советской ядерной энергетики (речь идет о способности работать над неразрешимыми на данный момент задачами, каждый раз отодвигая горизонт замыкания топливного цикла — наступления реакторной версии светлого будущего), опознается нашим информантом как особое качество советской научной программы («длиннопериодная») и, по сути, может быть идентифицировано как концентрат советского в атомной науке. Коллективная наука (а вместе с нею и коллективное авторство) — еще один индикатор своеобразия. За ним можно различить, например, локальный след громкой дискуссии «Ученый и коллектив», которую обнинские ученые проводили в 1965 году на страницах городской газеты «Вперед». И, наконец, советского физика-ядерщика отличают по совмещению исследовательских и инженерно-технических компетенций: «Мы и слесарили, и паяли». У этого сплава — двойная генеалогия: образование инженера-физика, полученное в МИФИ, и борьба за уничтожение границы между умственным и физиче­ским трудом, развернутая в 1960-е в ожидании коммунизма. Советский фи­зик производит впечатление на иностранных коллег тем, что может прото­чить на токарном станке полтонны свинца. И с удивлением обнаруживает, что иностранные коллеги в 1960-е используют вычислительные машины без помощи расчетчиков.

 

«Я скажу так, что я, я лично считал, что наш строй — он подходит для техни­ческого прогресса больше, чем капиталистический».

На фоне уже описанных репертуаров — многочисленных операций, направ­ленных на выявление, локализацию и нейтрализацию идентификационных рисков, которым советская ядерная наука подвергается в связи с проработкой шпионской генеалогии атомного проекта; систематического конструирова­ния ее приоритета с опорой на материальную деталь продукта и аффект; ред­ких опытов определения через контакт или сравнение своеобразия советских способов делать науку или быть ученым — тезис, сформулированный О.Д. (личный репертуар которого этим, разумеется, не ограничивается), остается единичным высказыванием. Но именно в нем советское как социально-по­литическая форма, поддерживающая мобилизацию, аккумуляцию и установ­ление контроля над будущим (планирование), используется самым ради­кальным образом: опознается в качестве оптимального условия возможности для эффективного функционирования большой науки в целом. При этом мой собеседник не скрывает затруднений, с которыми он сталкивается в ситуации использования надежных советских формул в ненадежных современных об­стоятельствах: «Хотя "наш строй" — непонятно. Сейчас он не то феодаль­ный...» А значит, и у обращения О.Д. ко мне через посредство иностранного контактёра, с которого эта статья началась, и у плотности распределения дис­курсивных репертуаров, используемых обнинскими физиками-ядерщиками, есть и другая логика артикуляции — постсоветская.

 

ЛИТЕРАТУРА

[Акатов, Коряковский 2010] — Акатов АА, Коряковский Ю.С. Атом мирный — пер­вый. М.: Центр содействия социально-экологическим инициативам атомной от­расли, 2010.

[Бейтсон 2000] — Бейтсон Г. Теория игры и фантазии // Бейтсон Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии, эпистемологии / Пер. с англ. Д. Федотова, Т. Нежновой, М. Папуша. М.: Смысл, 2000.

[Беланова 1996] — Беланова Т. Я помню, как все начиналось // Город. 1996. № 1. С. 32—38.

[Блохинцев 1958] — Блохинцев Д.И. Новая эра в развитии науки // Международная жизнь. 1958. № 3. С. 6—7.

[Блохинцев 1970] — Блохинцев Д.И. Рождение мирного атома. Дубна, 1970.

[ Болховитинов и др. 1950] — Болховитинов В., Буянов А., Захарченко В., Остроумов Г. Рассказы о русском первенстве / Под ред. В. Орлова. М.: Молодая гвардия, 1950.

[Веретенников 1995] — Веретенников А.И. Рядом с атомной бомбой: Записки физика- экспериментатора. М.: ИздАт, 1995.

[Голубев 2014] — Голубев А. Западный наблюдатель и западный взгляд в аффективном менеджменте советской субъективности // Рукопись доклада на конференции «Субъективности после Сталина: эпохи Хрущева и Брежнева» в ЕУСПб (апрель 2014 года).

[Гулевич, Кудинова, Фролов 2006] — Физико-энергетический институт: Летопись в судьбах / Сост. А.В. Гулевич, Л.И. Кудинова, Ю.В. Фролов. Обнинск, 2006.

[Еремеев, Лепендин, Таранов 2004] — Когда полвека ярче века: XIII литературно-ху­дожественный альманах обнинских ветеранов волейбола / Сост. Е.В. Еремеев, В.И. Лепендин, В.Е. Таранов. Обнинск, 2004.

[Ерофеев 2004] — Ерофеев В. Хороший Сталин. М.: Зебра Е, 2004.

[Журавлев 2003] — Журавлев П.А. Мой атомный век: О времени, об атомщиках и о себе. М.: Хронос-пресс, 2003.

[Зродников, Фролов 2006] — Зродников А.В., Фролов Ю.В. Д.И. Блохинцев (1908— 1979) // Физико-энергетический институт: Летопись в судьбах / Сост. А.В. Гуле- вич, Л.И. Кудинова, Ю.В. Фролов. Обнинск, 2006. С. 28—38.

[Казачковский 2010] — Казачковский О.Д. Записки физика о войне и мире. Обнинск: ГНЦ РФ ФЭИ, 2010.

[Капустюк 2014] — КапустюкИ. Первая в мире АЭС: Атомный туризм в СССР между витриной и дисциплиной // Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности: Материалы Восьмой международ­ной конференции студентов и аспирантов (18—19 апреля 2014 года, Санкт-Петербург) / Сост. Е. Жданкова, Г. Сузи, В. Березина, Р. Гильминтинов, А. Иванова, Е. Калеменева, Т. Мухаматулин. СПб.: ЕУСПб, 2014. С. 81—86.

[Корнеев 1966] — Корнеев С. Международные связи советских ученых // Вперед (Об­нинск). 1966. № 6. С. 2.

[Корякин 1964] — 10 лет первой в мире атомной электростанции / Ред. Ю. Корякин. М.: Атомиздат, 1964.

[Кочетков 1967] — Кочетков Л. По ядерным центрам США // Вперед (Обнинск). 1967. № 114. С. 3.

[Курсанов 1958] — Курсанов А. Советская наука на выставке в Брюсселе // Правда. 1958. 17 июня. С. 2.

[Лаврентьев 1959] — Лаврентьев М.А. Текст доклада на XXI съезде КПСС // Правда. 1958. 30 января. С. 2.

[Лазарев 2008] — Лазарев Н.Ф. Советско-немецкие институты «А» и «Г», или Сухум­ский физтех: (Записки начальника лаборатории) // Горобец Б.С. Трое из атомного проекта: Секретные физики Лейпунские. М.: ЛКИ, 2008. С. 238—257.

[Ларина 2006] — Обнинск: первый наукоград России: История и современность / Под ред. Т. Лариной. Обнинск: Ресурс, 2006.

[Лебедев 2007] — Лебедев Дж. Зачислен на должность. Обнинск, 2007.

[Лесков 2010] — Лесков С. Диссидент-Сити // Известия. 2010. 19 февраля. С. 3.

[Малых 2013] — МалыхВ.А. Служебная записка исполняющему обязанности дирек­тора Лаборатории «В» А.К. Красину об исследовании возможности использования NaOH в качестве теплоносителя // Прометеевский человек: К 90-летию со дня рождения Владимира Александровича Малых / Сост. Ю. Фролов, Л. Игнатова. Об­нинск, 2013. С. 182—189.

[Медведев 2000] — Медведев Ж. Первые шаги к здравому смыслу // Еженедельник 2000. 2011. № 46. 15 декабря (2000.net.ua/2000/aspekty/77252 (дата обращения: 19.07.2014)).

[Нозик 2001] — Нозик В.З. Феномен Турчина // Радио Свобода. 2001. 3 апреля (www.svoboda.org/content/transcript/24203812.html (дата обращения: 17.07.2014)).

[Работнов 1966—1967] — Работнов Н. Дневники. Дания (9.10.1966 г. — 10.03.1967 г.) // rabotnov.org/dnevnik.html (дата обращения: 17.07.2014).

[Разрушительная сила атома 2013] — Разрушительная сила атома //www.vuzm.ru/razrushitelnaya-sila-atoma.html (дата обращения: 17.07.2014).

[Северьянов 2010] — Северьянов В. Гордость и горечь // Час пик. 2010. № 23 (534). 2 июля. С. 1—2.

[Случевская 1966] — Случевская В. 1948-ой // Атом (Газета ФЭИ). 1966. № 8. Июль. С. 2.

[Собачкин 2008] — Собачкин А. Первый и последний КВН // Новая среда. 2008. Фев­раль. С. 3.

[Староверов, Алькаева 1999] — Староверов В., Алькаева С. Воспоминания о Славском // Е.П. Славский: 100 лет со дня рождения / Сост. И.А. Белкин, Г.Г. Малкин. М.: ИздАт, 1999. С. 7—52.

[Троянов 2007] — Троянов М.Ф. Моей судьбою стал Физико-энергетический институт. Обнинск, 2007.

[Турчин и др. 1966] — Физики шутят: Сборник переводов / Под общ. ред. В. Турчина. М.: Мир, 1966.

[Щелкин 2004] — Щелкин Ф. Апостолы атомного века: Воспоминания, размышления. М.: ДеДи принт, 2004.

[Brown 2013] — Brown K. Plutopia: Nuclear Families, Atomic Cities and the Grate Soviet and American Plutonium Disasters. Oxford: Oxford University Press, 2013.

[Galison 1992] — Big Science: The Growth of Lage-scale Research / Ed. by P. Galison. Stanford: Stanford University Press, 1992.

[Hewlett, Hall 1989] — Hewlett R.G., Hall J.M. Atoms for Peace and War. 1953—1961: Eisen­hower and the Atomic Energy Commission. Berkeley: University of California Press, 1989.

[Josephson 1995] — Josephson P. «Projects of the Century» in Soviet History: Large-Scale Technologies from Lenin to Gorbachev // Technology and Culture. 1995. Vol. 36. № 3. P. 519—559.

[Josephson 1996] — Josephson P. Atomic-Powered Communism: Nuclear Culture in Post­war USSR // Slavic Review. 1996. Vol. 55. № 2. P. 297—324.

[Josephson 2005] — Josephson P. Russian Nuclear Program from Stalin to Today. Pittsburg: University of Pittsburg Press, 2005.

[Krige 2006] — KrigeJ. Atoms for Peace: Scientific Internationalism and Scientific Intelli­gence // Osiris. 2006. Vol. 21. P. 161 — 181.

[Medhurst 1997] — MedhurstM. Atoms for Peace and Nuclear Hegemony: The Rhetorical Structure of a Cold War Campaign // Armed Force and Society. 1997. Vol. 23. № 4. P. 571—593.

[Michelkevicius 2011] — Michelkevicius V. The Lithuanian SSR Society of Art Photography (1969—1989): An Image Production Network. Vilnius: Vilnius Academy of Arts Press, 2011.

[Potter, Wetherell 1987] — PotterJ., WetherellM. Discourse and Social Psychology: Beyond Attitudes and Behavior. Thousand Oaks: Sage, 1987.

[ Potter, Wetherell 1988] — PotterJ., Wetherell M. Discourse Analysis and the Identification of Interpretative Repertoire // Analyzing Everyday Explanation: A Casebook of Me­thod / Ed. by Ch. Antaki. Thousand Oaks: Sage, 1988. P. 168—184.

[Reynolds, Wetherell 2003] — Reynolds J., Wetherell M. The Discursive Climate of Single­ness: The Consequences for Women's Negotiation of a Single Identity // Feminism Psychology. 2003. Vol. 13. № 4. P. 489—510.

[Schmid 2006] — Schmid S. Celebrating Tomorrow Today: The Peaceful Atom on Display in the Soviet Union // Social Studies of Science. 2006. Vol. 36. № 3. P. 331—365.

[Schroeder-Gudehus, Cloutier 1994] — Schroeder-GudehusB, CloutierD. Popularizing Sci­ence and Technology During the Cold War: Brussels 1958 // Fair Representations: World's Fair and the Modern World / Ed. by R. Rudell, N. Gwinn. Amsterdam: Amster­dam University Press, 1994. P. 157—180.

[Seidel 1992] — Seidel R. The Origins of Lawrence Berkeley Laboratory // Big Science: The Growth of Lage-scale Research / Ed. by P. Galison. Stanford: Stanford University Press, 1992. P. 21—46.

[Siefert 2014] — Siefert M. Meeting at a Far Meridian: US-Soviet Cultural Diplomacy on Film in the Early Cold War // Cold War Crossings: International Travel and Exchange in the Soviet Bloc, 1940s—1960s // Ed. by P. Babiracki, K. Zimmer. College Station: Texas A&M Press, 2014. P. 166—210.

[van Dijk 2001] — Dijk T.A. van. Discourse, Ideology and Context // Folia Linguistica. 2001. Vol. XXXV. № 1-2 (discourses.org/0ldArticles/Discourse,%20ideology%20and% 20context.pdf (дата обращения: 17.07.2014)).

[Welsh 2000] — Welsh I. Mobilizing Modernity: The Nuclear Movement. London: Rout- ledge, 2000.

[Zhuk 2011] — Zhuk S.I. Closing and Opening Soviet Society: (Introduction to the Fo­rum) // Ab Imperio. 2011. № 2. P. 123—158.

 

Использованные в статье транскрипты интервью

BI — Интервью с Борисом Ивановичем Фурсовым, главным научным сотрудником ФЭИ, записано Г. Орловой в Обнинске 23.05.2012, транскрибировано Е. Низеенко.

OD-1 — Интервью с Олегом Дмитриевичем Казачковским, бывшим директором ФЭИ, записано Г. Орловой в Обнинске 30.03.2012, транскрибировано Е. Проненко.

OD-11 — Интервью с Олегом Дмитриевичем Казачковским, бывшим директором ФЭИ, записано Г. Орловой в Обнинске 23.07.2012, транскрибировано Е. Проненко.

VP-1 — Интервью с Верой Петровной Усачевой, бывшим старшим инженером ФЭИ, записано Г. Орловой в Обнинске 07.03.2013, транскрибировано Д. Гаврик.

VV/LN-1 — Интервью с Виктором Владимировичем Орловым, бывшим заместителем научного руководителя ФЭИ, и с его женой Ларисой Николаевной Орловой, быв­шей заведующей отделом научно-технической информации ФЭИ, записано Г. Ор­ловой в Белкино 02.08.2012, транскрибировано Е. Проненко.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Сюжет стихийно возник в рамках «Обнинского проекта» (2012—2014), посвящен­ного изучению рассказанной жизни научно-технических работников в большой со­ветской науке. За время работы в поле записано и расшифровано более 230 ин­тервью. Нашими собеседниками стали сотрудники дюжины обнинских НИИ, специализирующиеся на исследовании радиации и ее эффектов. Физики — прежде всего сотрудники Физико-энергетического института — занимали в этом списке особое место и как гегемоны от науки 1950—1960-х годов, и как сотрудники градо­образующего предприятия, с которого начинался город. Именно о них, а не о ра­диохимиках, ядерных метеорологах или радиологах, мой текст.

2) Проведена в июне 2013 года Центром сравнительных исторических и политических исследований Пермского государственного университета при участии ЕУСПб. Хочу поблагодарить организаторов за двойную возможность высказывания о советском в перспективе: во время конференции и сейчас на страницах «НЛО».

3) В 1961 году на «Мосфильме» началась подготовка к съемкам советско-американ­ского фильма «На далеком меридиане». С американской стороны в съемках участ­вовали продюсер Л. Коэн и автор романа М. Уилсон, который должен был написать сценарий. С советской стороны за фильмом были закреплены режиссеры А. Алов и В. Наумов. Однако в мае 1963 года режиссеры заявили генеральному директору «Мосфильма» об отказе работать над фильмом из-за «неготовности идти на идейно-художественные уступки», которых требовали американцы, и нежелания делить постановку с Коэном, который, «не будучи режиссером, предлагает себя в сопостановщики» (РГАЛИ. Ф. 2453. Оп. 4. Ед. хр. 1306; цит. по: planetslife.ru/movies.html (дата обращения: 17.07.2014)). Подробнее см.: [Siefert 2014].

4) Протокол заседания сценарно-редакционной коллегии ПТО «Телефильм» от 08.07.1975 (БГАМЛИ. Ф. 112. Оп. 1. Д. 978. Л. 13). За доступ к материалам благо­дарю Татьяну Кисель.

5) Встреча на далеком меридиане: Режиссерский сценарий трехсерийного цветного художественного телефильма (рукопись). Третья серия. Минск: Беларусьфильм, 1976. С. 131 (из коллекции Национальной библиотеки Республики Беларусь).

6) См. также: OD-11.

7) Стратегические сходства, позволяющие говорить о структурирующем воздействии западного взгляда на позицию советского субъекта, обнаруживаются исследова­телем в широком диапазоне — от советской фантастики 1950-х до дисплея Все­мирного фестиваля молодежи и студентов, от советского зарубежного туризма до освоения космоса [Голубев 2014].

8) Это один из четырех объектов, подчиненных Девятому управлению. Лаборатории «А» и «Г» были созданы в Сухуми, «Б» — на Урале. Иностранные сотрудники ра­ботали по контракту, получали зарплату и пользовались созданной специально для них инфраструктурой. Но жили под строгим надзором и работали под секре­том. Сочетание режимности и привилегий определяло порядок этого существова­ния. См., например, записки Н.Ф. Лазарева о первых годах сухумских лаборато­рий, действовавших под руководством М. фон Арденне [Лазарев 2008].

9) Это характерно для всех атомных ЗАТО. Тамара Семеновна Беланова, приехавшая на Объект в начале 1948 года, вспоминает: «Все это хозяйство функционировало под охраной войск МВД и называлось Объект "В" МВД СССР. Руководство объ­екта состояло сплошь из военных. Начальник — полковник Захаров, его замести­тель — подполковник Трубников, главный бухгалтер — ст. лейтенант Плетенец, нач. отдела кадров — лейтенант Морозов, начальник административного отдела — капитан Смирнов, и только А.К. Красин, зам. начальника объекта по науке, был сугубо штатским человеком. Администрация, то есть комендатура, располагалась в двухэтажном бревенчатом здании. <.> Лаборатории назывались подразделе­ниями и отличались по номерам или фамилиям начальников (заведующих лабо­раториями как таковых не было). Политотдел в/ч № 04201 руководил идеологи­ческой и воспитательной работой» [Беланова 1996: 32].

10) «Но я помню, когда я прибыл сюда, где-то в сорок. ну они сразу, в 46-м году были перевезены сюда, а в 47-м году впервые попал сюда и удивился — опять Германия (смех присутствующих).. Ну я ж. я был в Германии в конце войны, а тут, значит, разговоры на немецком, объявления висят. на немецком. да.» (OD-1. Л. 8).

11) Химик-аналитик Вера Петровна Усачева воспоминала, как начальник лаборато­рии доктор Кеппель учил их «немецкой чистоте и аккуратности» (VP-1. Л. 7).

12) Темно-синие фолианты физревов конца 1930-х годов с немецкими штампами до сих пор можно встретить в домашних библиотеках обнинских старожилов.

13) Теннисные корты, сделанные для немецких специалистов по спецпроекту, сохра­нились по сей день.

14) Одна из первых советских сотрудниц, физик-экспериментатор Вера Случевская, относит начало этой гонки к 1948 году и описывает ее в категориях трудовой и аф­фективной мобилизации: «Нас очень беспокоило отставание в ядерной физике. Мы спешили. Поощряемые начальством, мы выискивали резервы и надеялись за­разить энтузиазмом иностранных специалистов» [Случевская 1966].

15) Эта история представлена в документальном фильме режиссера А. Бажанова «Властелины кольца: История создания синхрофазотрона» (2009).

16) Лаборатория «В» стала ФЭИ в 1960 году: [Ларина 2006: 136].

17) То есть Курчатовского института, в те годы Лаборатории № 2, она же — Лабора­тория измерительных приборов АН СССР.

18) О «Первой в мире» как объекте и поводе для развития идеологической инфра­структуры атомного туризма в СССР см. публикацию сотрудника «Обнинского проекта» [Капустюк 2014].

19) Вдова Льва Николаевича Усачева, одного из ведущих институтских физиков-тео­ретиков, рассказывает, как в 1964 году к ним приезжал сотрудник Арагонской лаборатории, американский коллега мужа, с супругой. Говорили по-английски (VP-1. Л. 21—22). А вот принимали — в доме у А., ибо там обстановка была попри­личнее. Эту деталь Вера Петровна сообщила много позже, после того как я расска­зала ей архивную байку об импортном гарнитуре, который выделили физику-об­нинцу целевым образом — накануне визита иностранных коллег.

20) «Лейпунский любил детективы и особенно английские, и причем в оригинале, т.е. на английском <...>. И вот после своей первой зарубежной поездки я привез не­сколько английских детективов. И выложил ему на стол. Как он обрадовался! Он обычно сдерживал свои эмоции, а тут не скрывал своего восторга, как мальчишка» [Казачковский 2010: 342].

21) «Усачев привозил лыжи горные, горнолыжный инвентарь и. книжки — англий­ские и французские. <...> художественная. классику в основном. <.>. Наверное, ничего не читали. ее переводов. Франсуаза Саган. Читали?» (VP-1. Л. 20—21).

22) Вперед (Обнинск). 1961. 24 сентября. С. 4.

23) Так охарактеризовал работу над сборником Валерий Нозик, в 1960-е годы сотруд­ник теоротдела ФЭИ [Нозик 2001]. А вот составители говорили о «Физики шу­тят» как о производной от профессионального чтива: «Мысль составить настоя­щий сборник зрела у нас давно. Читая зарубежные научные издания (вполне серьезные!), мы довольно часто находили крупинки, а то и самородки юмора, ко­торые, к сожалению, не попадают ни в реферативные журналы, ни в обзоры: шут­ливые стихи, заметки, сообщения и даже большие квазисерьезные статьи, напи­санные физиками и рассчитанные главным образом на физиков. Вопрос был решен, когда в наши руки попал изданный в Копенгагене к семидесятилетию Нильса Бора сборник "The Journal of Jocular Physics", целиком юмористический, нечто вроде печатного "капустника", написанного физиками — друзьями и сотруд­никами Бора» [Турчин и др. 1966].

24) Яркий пример конвейерного производства «мировой известности» — биографи­ческий сборник, подготовленный сотрудниками ФЭИ в 2006 году. Он посвящен памяти первых поколений фэишников. Во введении составители пишут о воспол­нении дефицита международного признания своих коллег, обусловленного режимностью: « Немногим довелось дожить до международного признания своих до­стижений — до сих пор значительная часть информации остается в секретных отчетах, докладах, проектах» [Гулевич, Кудинова, Фролов 2006: 3]. Однако именно мировое признание сотрудника или отдельных результатов его деятельности (на­пример, качества изотопов) было востребовано в качестве знака эффективности институтской науки.

25) Исключительность Обнинска в целом и ФЭИ в частности остро ощущается на фоне герметичности средмашевских городов и институтов, в которых живут и работают бомбовики. Закрытость для посещения иностранцами, жизнь за колючей проволокой, запрет, а позднее серьезные ограничения на фотосъемку, сложная про­цедура получения приглашений для родственников — это лишь некоторые эле­менты режимного дизайна настоящих ЗАТО [Журавлев 2003]. А у обнинцев даже про времена Объекта «В» толком не сложился нарратив закрытости, производимый обитателями Челябинска-40 или Арзамаса-16 в широкой жанровой линейке — от мелодрамы о том, как администрация Объекта не пускала жениха к невесте [Ве­ретенников 1995], до медицинского триллера о том, чем может закончиться для подростка сложный перелом руки, полученный в строгие времена в Арзамасе-16 [Щелкин 2004].

26) Ср., как Виктор Ерофеев в «Хорошем Сталине» описал перерождение советских дипломатов во Франции, находящихся на переднем крае контакта с Западом, но увидел в этом уникальный случай своих родителей [Ерофеев 2004: 151 — 153].

27) Так, в 1954 году один из ключевых сотрудников Лаборатории «В» обращается к ис­полняющему обязанности директора со служебной запиской, в которой апелли­рует к «косвенным сведениям из американской литературы». Этот аргумент — раз­работка и засекречивание по интересующей его теме за океаном — становится инструментом для обоснования первостепенной значимости собственной иссле­довательской программы, продвигаемой в условиях жесткой внутриинститутской конкуренции [Малых 2013: 190].

28) В интерпретации, разделяемой физиками, локальными историками и журнали­стами, доклад Блохинцева стал гвоздем форума, собравшего 1400 делегатов из 73 стран. Так, гендиректор ФЭИ и директор институтского архива называют доклад Блохинцева основным докладом конференции [Зродников, Фролов 2006: 31], а анонимный автор популярной статьи — докладом, открывшим ее научную часть [Разрушительная сила атома 2013].

29) По данным Хьюлетта и Холла, идея конференции была высказана председателем Комиссии по атомной энергии США Л. Страуссом в декабре 1953 года, после вы­ступления Эйзенхауэра на Генеральной Ассамблее ООН с докладом «Атомы для мира», в котором американская сторона выступила с инициативой мирного ис­пользования радиации в сельском хозяйстве и медицине [Hewlett, Hall 1989: 232]. Тогда стояла задача поправить подпорченный атомный имидж США и подточить единоличную претензию СССР на миролюбие [Medhurst 1997].

30) Реактор был смонтирован в саду Дворца Наций, введен в действие президентом США и стал главным аттракционом конференции. По разным данным, за двена­дцать дней его посетили от 50 000 до 62 000 человек [Krige 2006].

31) Лариса Николаевна Орлова, жена В.В. Орлова.

32) Интервьюер.

33) Славскому приписывают слова о наличии у Средмаша своей «Академии наук» [Староверов, Алькаева 1999].

34) Об усложнении отношений между наукой и техникой в крупномасштабных иссле­дованиях пишет Роберт Сейдел, изучая становление Лаборатории им. Лоуренса (Национальной лаборатории Министерства энергетики США) в Беркли [Seidel 1992: 31].

35) Борис Иванович Фурсов, который пришел в ФЭИ в конце 1960-х, еще застал обы­чай массового засекречивания работ, в том числе своих: «"Секретно" — это не так страшно, как говорится. А вот "совсекретно", даже если ты прекратил работать, тебя никто не выпустит за границу. Ну, ты можешь съездить, но если это делегация с пастухом, как говорилось раньше» (BI. Л. 17).

36) Так, С. Корнеев, начальник иностранного отдела АН СССР, в 1966 году начал свою отчетную статью, посвященную динамике международных академических обме­нов, тезисом о неразрывной связи участия советских ученых в международном со­трудничестве с общим развитием советской науки. А продолжил статистикой за десять лет: 24 000 иностранных ученых посетили СССР (из них 9 000 по пригла­шениям учреждений АН СССР), более 20 000 советских ученых выехали для кон­тактов с зарубежными коллегами [Корнеев 1966: 2].

37) Одно из общих мест в воспоминаниях сотрудников Лаборатории «В» — тяжело­весная и наивная семиотика режима, буквально прерывающая свободное порож­дение письменной речи физика-ядерщика: «Например, существовал перечень сек­ретных слов, которые машинисткам знать было не положено. Поэтому в чернови­ках вместо слов оставлялись пропуски. Уже в готовый отчет мы вписывали "сек­ретные" слова. Реактор там назывался домной, нейтрон — метеоритом, быстрый нейтрон — искровым метеоритом и далее в том же духе» [Беланова 1996: 33].

38) Доступ в непростое обнинское поле и список контактов потенциальных инфор­мантов, составленный учеными секретарями НИИ, мы получили через городскую администрацию. Основу списка составили VIP и живые легенды обнинской науки: главные научные сотрудники и советники генерального, начальники отделений, бывшие директора или их замы. В ФЭИ они принадлежали, главным образом, ко второму институтскому поколению — тому, что приехало на Объект «В» после окончания учебы в первой половине 1950-х, застало зону, потаенное строительство «Первой в мире», горящие в ночи окна института и быстрые карьерные лифты. Хотя, например, ключевой информант О.Д., подготовивший диссертацию до вой­ны, воевавший и пришедший в ядерную физику после Хиросимы, или Б.И., быв­ший начальник отделения, попавший в ФЭИ в конце 1960-х — сразу после разгона теоротдела, радикального перераспределения власти между горкомом и институ­тами, стабилизации главных исследовательских программ и формирования ло­кального канона, — принадлежали не только к другим генерациям, но и к другим порядкам жизни и работы в науке. У всех был богатый, но разный опыт загранич­ных командировок и контактов. Кто-то участвовал уже в «первой Женеве», а кто- то стал выездным только после 1996 года. Кто-то годами координировал между­народную программу СЭВ по быстрым реакторам, а кто-то был представителем СССР в одной из комиссий МАГАТЭ. Кто-то присутствовал при открытии атом­ной станции в Индии, а кто-то перенимал у французов опыт укрощения парогене­раторов. Все участвовали в конференциях, консультациях, наносили рабочие ви­зиты в исследовательские центры, занимающиеся проблемами нейтронной или реакторной физики, и принимали зарубежных коллег у себя.

39) В путеводителе интервью, разработанном в «Обнинском проекте», есть модуль, посвященный сетям, контактам и академической мобильности. Но специальной задачи — изучить международные связи обнинцев — перед нами не стояло. Куда важнее было актуализировать индивидуальный рассказанный опыт существова­ния наших информантов в советской атомной науке. Поэтому, несмотря на нали­чие путеводителя, в ходе интервью мы отдавали предпочтение неструктурирован­ной беседе и нарративному формату, используя модули скорее для ориентации, чем для управления разговором.

40) Мне представляется продуктивной реинтерпретация диспозитива, осуществляю­щаяся немецкими исследователями на стыке анализа дискурса, медиаисследований и социологии коммуникаций. В диспозитиве видят гетерогенную и фрагментарную инфраструктуру, составленную из дискурсов и дискурсивных практик и функцио­нирующую в качестве сети социальных конвенций, технологических условий и формаций воображаемого. Через механизмы дистрибуции она обеспечивает усло­вия возможности показа. И — в отличие от ранних концептуализаций — сконструи­рована с поправкой на акторов, которые, таким образом, соотносят дискурсивное производство с решением конкретных задач (прежде всего я имею в виду исследо­вания А. Бюрманн и Р. Келлера). Цит. по: [Michelkevicius 2011: 52—54].

41) Для составления репертуаров использовались расшифровки сорока двух сессий биографических и лейтмотивных интервью, взятых в 2012—2013 годах сотрудниками «Обнинского проекта» (З. Васильевой, Г. Орловой и Р. Хандожко) у двена­дцати бывших или действующих сотрудников ФЭИ. Благодарю коллег за возможность использовать их транскрипты.