WRITING HISTORY IN THE DIGITAL AGE / Eds. J. Doug­herty, K. Nawrotzki. — Ann Arbor: University of Michigan Press, 2013. — XIV, 283 p. — (Digital Humanities. Vol. 3).

Историографию не раз упрекали в антидемократичности — не только потому, что ею нередко манипулируют в разных политических ситуациях, но и структурно, в силу специфики ее внутреннего устройства. Так, например, Мишель де Серто пи­сал в свое время, что место историка мыслится обычно как отличное от места того, кто делает историю, будь то князь времен Макиавелли или современный коллек­тивный демократический суверен; историк ведет себя так, как если бы он мог да­вать советы этому суверену, но сам при этом остается вне истории, решения при­нимает кто-то другой. Серто прослеживал, как такое определение собственного социального места непосредственно влияет на стратегии историописания, в том числе на само понимание прошлого как мертвого и отделенного от настоящего абсолютной временной дистанцией, в отличие от опыта памяти, когда прошлое способно возвращаться, вмешиваться в настоящее, затрагивать нас^[1]. Схожим об­разом критиковал историографию в начале 1980-х гг. и Пьер Нора: сегодня, когда опыт живой памяти утрачивается, историк выступает посредником между граж­данами и их прошлым, но посредником очень ненадежным — субъективным, оши­бающимся, вечно меняющим свои оценки и подходы. Ценой этого оказывается, однако, недоступность прошлого для граждан: отделенные от прошлого непре­одолимой дистанцией историзма, они не способны самостоятельно полагать собственное будущее, и такая ситуация прямо угрожает республике^[2]. Современный историк с его претензией на исключительный доступ к прошлому — часть этой проблемы.

Такого рода вопросы в свое время нашли гораздо больший отклик среди аме­риканских, нежели европейских, историков (включая историков литературы, ис­кусства, а также в значительной мере тех, кого в Америке называют антрополо­гами). Сборник «Историописание в цифровую эпоху» — попытка по-новому поставить проблему демократичности историографии. Наиболее важный вопрос для авторов — в какой мере новые цифровые технологии открывают дополни­тельные возможности для реализации гражданской позиции историка и для де­мократизации самого процесса историописания?

Прежде всего необходимо отметить не­обычность самой формы публикации сборни­ка. С одной стороны, он доступен как обычная книга, которую можно заказать в издательстве Мичиганского университета (по соглашению с авторами оно печатает книгу по требованию). Наряду с этим книгу можно читать бесплат­но в Интернете, на специальной странице, пре­доставленной Тринити-колледжем в Хартфорде (штат Коннектикут), и именно интернет-публикацию авторы рассматривают как основную^[3]. На сайте читателям предлагается в про­цессе чтения еще и комментировать прочитан­ное, причем наряду с основным текстом они могут видеть и комментарии других пользо­вателей. При этом возможность комментиро­вания текстов была открыта не тогда, когда сборник был закончен и опубликован в окон­чательном виде, а с самого начала его созда­ния, когда еще происходил отбор статей и обсуждались их черновые варианты. Пользователи могли, во-первых, увидеть все стадии работы историка над его текс­том и, во-вторых, непосредственно принять участие в этой работе, оставляя вопросы и комментарии. Авторы называют это «совместным написанием исто­рии» (collaborative writing); при этом, конечно, и сами участники сборника имеют возможность обсуждать работы друг друга и изменять свои тексты. На сайте есть письменная инструкция, как участвовать в обсуждениях, и даже специальный ви­деоролик, а в разделе «Как менялась эта книга» можно увидеть все предшествую­щие стадии обсуждения, от «первого раунда представления и комментирования эссе» осенью 2010 г. до профессионального рецензирования окончательных вер­сий текста в конце 2011—2013 г., всего около двадцати этапов становления текста.

Идеологию такой формы публикации объясняют во Введении к сборникуКристен Навроцки и Джек Дауэрти. Оно заслуживает того, чтобы быть прочи­танным внимательно. Прежде всего, авторы ставят вопрос о том, каковы послед­ствия цифровой революции для создания и распространения текстов профессио­нальных историков, как она влияет на их понимание границ профессии. Речь идет не столько о новых способах обработки данных или ином усовершенствовании обычных способов производства знания, сколько о том, насколько цифровые тех­нологии позволяют сделать эти способы производства предметом публичного критического осмысления. Так, авторы отмечают, что все мы любим хорошо на­писанные тексты, отличающиеся ясностью и убедительностью, и желаем иметь перед собой именно такие конечные продукты, но при этом оказывается скрыт сам процесс их создания — то, как «делаются» эти ясность и убедительность. Но­вые технологии позволяют показать процесс сотворения профессионального ис­торического текста, те операции, которые лежат в его основе.

Здесь, может быть, стоит прокомментировать некоторые посылки, из которых исходят авторы. С одной стороны, показать не только законченный исторический текст, но и способы его создания — действительно важный шаг к демократизации историографии, ко включению даже непрофессиональных читателей в процесс обсуждения процедур производства знания. В какой-то мере, однако, это подра­зумевала и классическая историография XIX в.: скажем, система сносок как раз и предназначена для того, чтобы всякий желающий мог своими силами повторить проделанную автором работу, убедиться в обоснованности ее результатов или же раскритиковать их. А когда авторы сборника говорят о «совместном написании истории», то чем это отличается от введения историками поколения Ранке прак­тик совместной работы в семинарах, не считая того, что цифровые технологии расширяют круг собеседников и даже позволяют им участвовать в обсуждении, не вставая с домашнего дивана? Понятно, что имеют в виду авторы, когда пишут, что в наше время исследователи обычно работают в уединении, стараясь оградить свою работу, пока она не закончена, от посторонних глаз, но не совсем ясно, в ка­кой мере это именно техническая проблема, почему она не может решаться сред­ствами тех же научных семинаров, превращения их в более публичные мероприя­тия? И потом, не усугубляет ли на самом деле одиночество пишущего перевод обсуждений в формат, схожий с дискуссиями в социальных сетях, ведь к коммен­тариям там можно относиться более дистанцированно, чем в личных беседах, чьи- то высказывания можно вообще не читать, в то время как не слушать прямо об­ращающегося к вам живого человека гораздо труднее? Иными словами, цифровая демократия здесь может оказаться вариантом того безопасного общества дистан­цированного общения, о котором так любят писать социальные критики вроде Славоя Жижека или Роберта Пфаллера, где нет места подлинной личной вовле­ченности, травмирующим встречам, навязчивому телесному соприсутствию и т.д. — именно этим зачастую так неприятны научные семинары (откуда не во вся­кий момент можно сбежать).

Другая двусмысленность, связанная с этим проектом: ведет ли такое вовлече­ние в процесс создания текста к оспариванию профессиональных границ или же к их еще большему утверждению, как это происходило в случае столь важных для становления исторической науки семинаров Ранке или научных публикаций со сносками XIX в.? С одной стороны, предполагается свободное участие непрофес­сионалов или же профессионалов из других областей; с другой стороны, вовлече­ние непрофессионалов понимается как популяризация навыков научной работы. Как мы будем воспитывать молодое поколение исследователей, задаются вопро­сом Навроцки и Дауэрти, если на наших рукописях, раздаваемых для обсуждения во время конференций, стоит «не распространять и не цитировать без разрешения автора»? (с. 4) Нужно, чтобы начинающие историки имели возможность сравни­вать процессы письма у себя и у профессиональных историков, а для этого нужно делать широко доступными и черновые версии исследований. То есть при всей де­мократичности здесь все же сохраняется представление о единой научной куль­туре, а не о многообразии ее форм и критериев оценки — хотя трудно говорить о том, что одна научная культура в познавательном отношении лучше другой, они просто разные (ср. подход М. Фуко в «Словах и вещах»). Авторы могли бы поста­вить вопрос и иначе: в какой мере цифровая историографическая демократия поз­воляет уйти от предпочтения «хорошо сделанных» текстов «плохо сделанным», по аналогии с пересмотром в ХХ в. отношения к искусству «примитивных» наро­дов или к рисункам детей и психически больных. Ведь «плохими» зачастую ока­зываются студенческие или аспирантские тексты — не потому, что они хуже по уровню рассуждений, а потому, что они не соответствуют критериям «хорошей сделанности». То есть у Навроцки и Дауэрти нет никакого «шестидесятнического» противопоставления «профессорской» и «студенческой» научных культур; демо­кратическое обсуждение заканчивается публикацией «хорошо сделанного» текста.

При всем этом консерватизме в отдельных аспектах, нельзя не заметить за­имствования авторами в рассуждениях об историографии некоторых идей из области авангардного искусства, от которого тоже в ХХ в. требовалось показывать собственную сделанность, разоблачать свою иллюзорность, критически осмыс­ливать собственные методы работы, в частности через выставление документации художественных проектов. Мне кажется это важным, поскольку в дискуссиях 1980—1990-х гг., посвященных работам Х. Уайта, Й. Рюзена или Ф. Анкерсмита, речь во многом шла о сопоставлении историографии с искусствами (прежде всего, литературой) Х^ в., здесь же открывается возможность смычки между со­временной теорией историографии и художественной критикой последних три­дцати лет, для которой, так или иначе, важно обсуждение судьбы послевоенного неоавангарда.

Еще один аспект, на котором стоит остановиться, это упоминавшаяся критика приватности, скрытости работы историка от «публичного взгляда» (public view), предпочтения историком одиночества. Необходимо, говорят Навроцки и Дауэрти, прервать ставшую нормальной тишину в профессии, отодвинуть скрываю­щий работу историка занавес, сделать процесс работы общественно видимым. Здесь, конечно, можно отметить характерный модернистский пафос срывания покровов, делания реальности прозрачной, превращения невнятной тишины мира в его осмысленные высказывания о самом себе. В статье Шерман Дорн «Является ли (цифровая) история чем-то большим, нежели тексты о прошлом?» речь идет даже о «раздевании историографии», что отсылает к характерным для Нового времени образам исследования как овладения женским телом, надруга­тельства над ним^[4]. В этом плане «цифровая демократия» опять-таки не сильно отличается от проектов научных энтузиастов Нового времени, столь резко кри­тиковавшихся в «археологиях знания» ХХ в. Желание видеть, как нечто делается, трудно отделить от желания, подсматривая, контролировать этот самый процесс, от требования к другому показывать себя, доносить на себя «публичному взгляду». При этом, как в свое время отмечал Лакан, именно такой взгляд другого, сопоставлявшийся им со взглядом отца или закона, всегда порождает стремление защититься от него посредством мимикрии, собственного превращения в подобие темного пятна и устрашающего глаза. Работа художника, по Лакану, заключается в том, чтобы заставить другого «сложить» его взгляд, как складывают оружие^[5].

В рассуждениях Навроцки и Дауэрти упускается из виду возможность того, что целью исследования историка вовсе не обязательно является ясность, про­зрачность или доступность. Именно непрозрачность, право оставаться не пол­ностью видимым может выступать как демократический идеал. Изданный в 1985 г. первый том «Истории частной жизни» под редакцией Ф. Арьеса и Ж. Дюби^[6]был воспринят с большим энтузиазмом советскими оппозиционными историками — и позднее они выпустили собственные два тома «Истории частной жизни»^[7]. Утверждение частной жизни как достойного предмета исследования было не в по­следнюю очередь связано с убеждением, что и в нашей современности частная жизнь не должна становиться объектом надзора и вмешательства ради якобы бо­лее значимых государственных или общественных целей. Казалось, что россий­ский исследователь наконец обретает право быть непрозрачным для тех, кто любит брать на себя функцию «публичного взгляда». (Примечательно в этой связи, что на электронном ресурсе, посвященном «Написанию истории в цифровую эпоху», необходимо зарегистрироваться под своим настоящим именем.) Позднее стрем­ление найти частную жизнь во всех исторических эпохах подверглось критике с позиций гендерных и постколониальных исследований, утверждение ценности частной жизни стало рассматриваться как универсализация ценностей европей­ского XIX в., однако право на непрозрачность по-прежнему отстаивается в дис­куссиях о «биополитике» и «обществе надзора».

Авторы Введения прямо указывают, что такая критика приватности подразу­мевает разрушение привычного «я» историка. По их мнению, гражданская ответ­ственность требует от всякого исследователя «поставить под вопрос, сделать со­мнительным, дестабилизировать и развеять то, что было знакомым», и «в этом отношении наше собственное "я" не должно занимать какой-либо привилегиро­ванной позиции» (с. 6). Здесь снова можно услышать отзвуки авангардных худо­жественных (но также и тоталитарных) теорий начала прошлого века — как и в по­хвале скорости, с которой могут организовываться коллективные обсуждения вывешиваемых в Сети текстов, и в одержимости современностью, понимаемой прежде всего как одновременность: с помощью Интернета мы имеем возможность публиковать все мгновенно, быстро знакомить читателей с результатами наших исследований и сразу же получать их отклики. По мнению авторов, это весьма спо­собствует живому обмену мыслями. В таких рассуждениях есть своя логика, но нельзя не заметить, что в целом они довольно наивны — не учитывают, например, деконструктивистскую критику идеи одновременности, «метафизики присут­ствия». Авторы полны решимости избавить историческое письмо от присущих ему недостатков, оживить его и при этом обращаются к категориям, вполне сопо­ставимым с теми, что перечисляет Х.У. Гумбрехт во второй и третьей частях своей книги «1926 год»^[8]. Впрочем, именно здесь они и отходят от авангардных традиций, в которых подразумевалось, что необязательно писать книги и картины для со­временника, а можно работать с расчетом, что адекватный читатель появится в бу­дущем. Почему, собственно, нужно писать и публиковать тексты быстро?

Для Навроцки и Дауэрти быстрота интернет-публикации является безусловно ценной, и проблема скорее в том, что препятствует исследователям пользоваться ею. Здесь играют роль как психологические причины, вроде нарциссического страха публикации недоделанного текста (можно показаться не таким умным, как после нескольких этапов профессионального редактирования), так и прагма­тические соображения, вроде необходимости отчитываться перед работодателями и научными фондами. Современные историки живут в условиях острой состяза­тельности, что не только порождает в них стремление к засекречиванию проме­жуточных этапов своих исследований, но и препятствует более широкому исполь­зованию потенциала интернет-публикаций (которые, как правило, не считаются). Авторы приводят статистику, согласно которой даже те немногие историки, ко­торые регулярно публикуют свои тексты онлайн, размещают главным образом сканированные версии печатных публикаций.

Навроцки и Дауэрти приводят целый ряд аргументов против доминирования бумажных публикаций. Прежде всего, это экономические соображения. Чтобы написать книгу, автору приходится много работать, это месяцы или даже годы оплачиваемого университетом труда, автор тратит много денег на поездки в ар­хивы, на приобретение необходимых книг и других материалов, получаемый же гонорар за издание оказывается обычно символическим. При этом научные книги, публикуемые сегодня, стоят крайне дорого, и для того, чтобы универси­тетские библиотеки могли их приобретать, приходится тратить большие суммы денег. К тому же издательства специально задерживают выпуск более дешевого варианта издания в мягкой обложке, чтобы получить максимальную прибыль от продажи библиотекам переплетенных экземпляров, и это делает книги не сразу доступными обычным читателям. Получается, что университеты (студенты, опла­чивающие свое обучение; налогоплательщики, чьи деньги идут на дотирование вузов) платят за научные исследования дважды. Существующая экономическая система не выгодна ни историкам, ни их читателям. Цена книг сегодня является одной из наиболее важных проблем — все меньше людей могут позволить себе покупать их (см. с. 10).

Далее авторы указывают, что публикация книги или статьи в журнале часто связана с репутационными вопросами — принятие неким авторитетным издатель­ством рукописи уже подразумевает определенный уровень ее качества и призна­ния профессиональным сообществом. В то же время даже самые солидные изда­тельства в вопросах принятия или отклонения рукописи ориентируются на такой критерий, как продаваемость, а это приводит к тому, что именно продаваемые тексты в наше время могут быть признаны качественными исследованиями. Про­фессиональные критерии все больше уравниваются с критериями успеха на рын­ке и этому тоже могут противостоять интернет-публикации.

Наконец, именно интернет-публикации, не ограниченные платным доступом, способны эффективно формировать исследовательские сообщества, способст­вовать более свободному обмену идеями; осталось лишь добиться того, чтобы та­кие публикации рассматривались наравне с традиционными, опубликованными в «бумажной» форме. Авторы задаются вопросом: почему бы вообще не отка­заться от защищенных правами форматов публикации (proprietary formats), если все говорит не в их пользу? В качестве альтернативного примера авторы приводят историю публикации собственной книги, которую издательство Мичиганского университета согласилось распространять двумя способами: бесплатная веб-версия и платная «печать по требованию». Цитирующие сборник обязаны ссылаться на него и соответствующим образом выделять цитаты, но при этом читатели имеют свободный доступ к содержанию.

Вопрос заключается в том, как при этом издательства могут оставаться рента­бельными, потому что полностью отказаться от их посредничества невозможно. И здесь, по мнению авторов, хорошим примером оказывается Мичиганский уни­верситет, где издательство было объединено с библиотекой и вместе с ней финан­сируется из бюджетных средств. В итоге необходимым условием цифровой де­мократии, общедоступности исторического знания и возможности для каждого участвовать в его производстве оказывается социалистический принцип бюджет­ного финансирования науки через увеличение налогов. Подобные требования разделяются многими современными «партиями пиратов», но по сути это не так уж далеко от старых требований общедоступности образования благодаря госу­дарственной опеке.

Авторы называют и ряд других преимуществ публикации текстов именно в электронной форме. Так, в работах по визуальной истории или по истории ис­кусства в большей степени можно задействовать разные мультимедийные фор­маты. Встраивание комментариев и внешних ссылок позволяет сделать чтение текстов нелинейным; в сборнике вообще уделяется много внимания взаимосвязи линейного чтения, линейного построения повествования и линейных концепций времени, доминирующих в историографии начиная с XIX в., и новая интернет- культура позволяет избавиться от этих относительно недавних культурных при­вычек. Благодаря этому восприятие текстов, да и самой истории, должно стать более многообразным. Эта позиция авторов снова отличается от проектов клас­сического авангарда, поскольку, во вполне мультикультуралистском духе, под­разумевается, что различия — это не то, что нужно вводить искусственно, а то, что изначально само собой присутствует, и стоит лишь освободить эти различия, дать необходимые художественные и технические средства для их реализации, как мы тут же получим новое многоцветное прошлое, а наряду с ним и настоящее.

По этому поводу, однако, уже не раз высказывались скептические замечания, при­чем самого разного рода. Например, говорилось, что, когда людям дают свободно реализовать себя, они вовсе не обязательно начинают делать что-то небывалое и оригинальное. Как правило, у них получается что-то стандартное и банальное, связанное с известными им культурными образцами. Техники создания и леги­тимации культурно своеобразного не позволяют наделять ценностью все подряд.

На более сложном уровне, когда каким-нибудь подросткам из пригородов Па­рижа дают возможность сказать, почему они поджигают машины, они начинают говорить о своих проблемах с интеграцией, то есть воспроизводить тот самый интеграционистский дискурс, который навязывается им полицией, и новые медиа здесь не столько решают проблему отсутствия адекватного языка сопротивления, сколько приводят к еще большей интериоризации властных дискурсов через «свободные» дискуссии в социальных сетях и т.п. Это сравнимо с тем, о чем пи­сала Г. Спивак в своем знаменитом тексте «Могут ли угнетенные говорить?», кри­тикуя Фуко и Делёза, для которых важно было сделать слышимой речь безумца, заключенного, больного и роль интеллектуала заключалась в том, чтобы дать ме­сто этой речи другого в современном публичном пространстве. Спивак же декон- структивистски настаивала, среди прочего, на важности молчания и его непредставимости в рамках такого рода политической культуры. Хотя и сам Фуко довольно критически оценивал (например, в «Истории сексуальности») призывы свободно говорить (о сексе). Как бы то ни было, проект «цифровой демократии» упускает эту важную проблему границ свободной и живой речи.

Введение к сборнику — наиболее интересная его часть. Составившие же его статьи не всегда отличаются высоким качеством и не всегда имеют прямое отно­шение к основной теме. Они отбирались путем открытого рецензирования — ре­дакторы отказались от приглашения «анонимных экспертов», считая такую прак­тику не самой удачной. Как справедливо отмечалось во Введении, анонимные рецензенты часто исходят из очень разных представлений о профессиональном качестве текстов, и потому никто не может выступать как носитель анонимной объективной истины. Вместо этого коллегам следует, раскрывая свои имена, сво­бодно высказываться по поводу предложенных для сборника материалов, и эти высказывания должны не оставаться в архивах редакции, а стать частью «доку­ментации» к сборнику, чтобы читатели видели эту множественность научных по­зиций. Отзывы рецензентов действительно опубликованы на сайте книги. Трудно сказать, насколько они действительно повлияли на отбор и правку текстов, на­сколько качество сборника прямо зависит от смягчения принципов рецензиро­вания, но сама идея сомнительности анонимного рецензирования весьма важна.

Статьи первого раздела посвящены изменениям принципов исторического письма. Это, прежде всего, уже упомянутая статья Шерман Дорн — о том, что в современной академической культуре по-прежнему отдается предпочтение пуб­ликации длинных монографий, которые малодоступны и мало кем читаются. Вместо этого культура Интернета предлагает множество новых жанров высказы­вания о прошлом. Кроме того, если в профессиональной среде принято публико­вать законченные исследования, то в Интернете можно найти обсуждения исто­рических проблем на самых разных стадиях работы с ними. Мы имеем больше возможностей столкнуться с прошлым не только в виде законченного повество­вания историка, но и в виде опубликованных документов, визуальных источни­ков, баз данных, материалов по устной истории, форумов с дискуссиями и пр. По мнению автора, цифровая история делает непосредственно наблюдаемым и кри­тикуемым сам ход исторических дискуссий. В статье «Множественность прош­лого [pasts] в цифровую эпоху»Стефана Танаки в том же разделе речь идет о разнообразии культурных способов восприятия времени до того, как в XIX в. восторжествовала линейная модель гомогенного исторического времени (о чем, например, много писал цитируемый в статье А.Я. Гуревич). В заключение выска­зывается надежда, что цифровая эпоха с ее нелинейными практиками чтения поз­волит вернуться к былому многообразию темпоральностей. Эта десятистраничная статья слишком мала для серьезного рассмотрения проблемы, но позволяет сомкнуть проблематику «цифровой демократии» с целым рядом других, более давних дискуссий. Достаточно напомнить, что Б. Андерсон считал изобретение одновременности, то есть представления о линейном и гомогенном времени, ключевым элементом новоевропейского национального воображения, и здесь «цифровая демократия» в определенном смысле противопоставляет себя той, что основывается на понятии нации или общества (совпадающего с так называемыми «национальными» или «государственными» границами). Вопрос о том, как воз­можна демократия по ту сторону понятия общества, — совсем не праздный. Правда, в самой статье этот вопрос не ставится. Кроме того, проблематика вре­мени здесь полностью культурализуется (так же, как культурализовался вопрос о национализме у Хобсбаума, да и у позднего Андерсона — по сравнению с Ан­дерсоном ранним, у которого он был связан с проблемой печатного капитализма), как если бы практики линейного чтения были чем-то совершенно автономным и потому легко изменяемым независимо от всего остального, что политически и экономически с этим связано.

Вторая часть сборника посвящена в большей мере «публичной истории» — то есть истории, в производстве которой участвуют не только профессионалы, но и широкая публика. Интернет создает для этого, опять же, дополнительные воз­можности. Лесли Мэдсен-Брукс в статье «"И все-таки я историк": использование практик цифровой истории и злоупотребление ими в спорах о чернокожих сол­датах Конфедерации» описывает случаи неаккуратных или тенденциозных про­чтений источников участниками обсуждений на интернет-форумах, в результате чего создается историческая мифология, нередко с расистским оттенком. Автор полагает, что необходимо тем не менее поддерживать непрофессионалов в их же­лании изучать прошлое и находить необычные его трактовки, задача историка — помочь им, более активно участвуя в обсуждениях на форумах; это должно рас­сматриваться как достойная составляющая профессиональной работы. Вновь не­понятно, в чем же здесь принципиальное отличие от более ранней просветитель­ской деятельности историка, если не считать того, что с появлением Интернета угроза утраты профессионалами контроля над производством исторического зна­ния существенно возросла, о чем постоянно говорится на страницах сборника. Кроме того, отношение к популярной истории, в том числе в ее правоэкстремистских формах, остается снисходительно-покровительственным и не учитывает ни критику привилегированного положения профессионального знания в 1970— 1980-е гг., ни постколониальные исследования правого радикализма как заме­щенных форм низового сопротивления^[9].

Целый ряд статей второй и третьей частей сборника посвящен практикам вы­работки конвенционального исторического знания в Википедии, а также ис­пользованию новых цифровых технологий в преподавании. В четвертой части книги исследуются используемые в Интернете способы категоризации истори­ческого знания, а в пятой — возможности визуализации истории, предоставляе­мые цифровыми технологиями. Шестой раздел посвящен использованию элек­тронных ресурсов для реализации гражданских исторических инициатив. Наконец, в седьмом разделе речь идет об упоминавшихся уже практиках «со­вместного написания истории».

В заключение следует еще раз подчеркнуть, что авторам сборника было важно не только опубликовать текст, но и опробовать новую модель работы сообщества профессиональных и непрофессиональных историков, показать, что это сообще­ство может быть устроено иначе. Это рассуждения не о том, как культурный го­ризонт современности с неизбежностью меняет способы восприятия историка, которому поэтому и делать ничего не нужно, ведь его подходы будут обновляться автоматически. Напротив, вопрос об историописании в век цифровых технологий ведет к разговору о том, каким для нас должен быть этот век, как возможно в этих условиях политическое вмешательство историка, насколько для этого пригодны старые механизмы производства и распространения знания. Историки пытаются избавиться от того, что Серто описывал как позицию слуги, едва поспевающего за своим творящим историю сувереном. При этом, однако, заявляемое стремление к демократизации и к утверждению множественности темпоральных режимов сталкивается с желанием занять место суверена в его одновременности истории, свободе от необходимости ждать и медлить. Оттого в размышлениях авторов то и дело возникает внутреннее напряжение, которое, впрочем, нуждается скорее в продумывании, нежели в том или ином однозначном разрешении.