(Женева, 17—18 июня 2014 г.)

Конференция, проходившая в Женевском университете 17—18 июня 2014 года, была приурочена к 200-летию установления дипломатических отношений между Россией и Швейцарией. Впрочем, речь в докладах шла отнюдь не только о собы­тиях давно минувших дней. Конференцию открыли короткие выступления двух ее организаторов: Корины Амашер (Женевский университет) и Андрея Андреева (МГУ). Корина Амашер объяснила, почему рабочими языками конференции вы­браны и русский, и французский, а не только русский, как это обычно бывает на славистических конференциях: организаторы стремились не ограничивать ауди­торию одними лишь славистами (отметим, что некоторые русские участники про­чли доклады по-французски, а некоторые швейцарские коллеги — на очень чи­стом русском). Андрей Андреев охарактеризовал историю русско-швейцарских отношений как историю любви двух совершенно несходных существ; у России и Швейцарии все разное (ландшафт, географическое положение, государственное устройство), в прошлом у них — историческое недоразумение, принявшее формы военного столкновения (приход в Швейцарию армии Суворова), но тем не менее они сумели преодолеть все трудности и установить плодотворные контакты в са­мых разных сферах (Швейцария получила свои границы на Венском конгрессе в 1814 году благодаря «протекции» Александра I, а Россия обязана истоками ви­ноделия в Крыму швейцарским колонистам). Тема разницы в ландшафтах и ве­личине территории была обыграна и другими выступавшими в «преамбуле» кон­ференции: так, декан филологического факультета Женевского университета Никола Зюффере пошутил, что если бы все швейцарские горы распластать, то Швейцария по протяженности не уступала бы России.

Первый доклад прочла Марина Сорокина (Дом русского зарубежья, Москва). Он назывался «“Тихая Швейцария” между двумя великими войнами: российские эмигранты и европейские интеллектуалы». Начало доклада Сорокина посвятила обсуждению понятийного аппарата и терминологических проблем: различиям между «эмиграцией» и более популярной сейчас «миграцией» (лишившись пер­вой буквы, понятие лишилось и трагизма), между «эмигрантами» и «беженцами» (в 1930-е годы это слово было гораздо более распространено для обозначения из­гнанников), между «русским зарубежьем» и «диаспорой» (второй термин пред­почтительнее, поскольку первый — не столько реальность, сколько исследова­тельский конструкт). Еще одна важная проблема, с которой сталкиваются все исследователи русской эмиграции, — вопрос о том, имел ли место культурный альянс или диалог русских эмигрантов и жителей той страны, куда они эмигри­ровали. Сорокина принадлежит к числу тех исследователей, которые дают на этот вопрос ответ сугубо положительный. Обычно, говоря о русской диаспоре в Швей­царии, больше внимания уделяют политическому аспекту; Сорокина же пред­почла сосредоточиться на другом — на Швейцарии как стране, которую вся кри­тически мыслящая русская интеллигенция начиная со второй половины XIX века считала наилучшим местом для научного творчества, а в 1920—1930-е годы вос­принимала как страну-транзит, предоставляющую русским эмигрантам возмож­ность контактировать со всем миром. Если, например, в соседней Франции в этот период было основано множество организаций русских эмигрантов, то в Швей­царии эмигрантские организации были не так активны; здесь жили и работали личности, участвовавшие в транснациональных проектах, причем проектах на­учных (об этом аспекте не всегда помнят, поскольку его заслоняют деятельность таких международных организаций, как Красный Крест или Лига Наций). Соро­кина проиллюстрировала этот тезис рассказом о двух «транснациональных» уче­ных русского происхождения: Николае Александровиче Рубакине (1862—1946) и Елене Владимировне Антиповой (1892—1974). Рубакин, с 1907 года живший в Швейцарии, больше известен как книговед и участник революционного движе­ния, Сорокина же подчеркнула его роль как «коммуникатора и медиатора», ко­торый сам организовал вокруг себя транснациональное пространство и играл роль связующего звена между учеными Запада и Востока; эту работу продолжил и его сын Александр Николаевич Рубакин (1889—1979). Что же касается Анти­повой, она сначала училась в Женеве у швейцарского психолога и врача-невролога Эдуарда Клапареда, потом работала под его руководством в Институте Жан- Жака Руссо, а в 1929 году уехала из Женевы в Бразилию, где осталась на всю жизнь и основала бразильскую национальную модель психологической коррек­ции (в основе которой лежала минимальная подвижка терминологии: если раньше врачи говорили об умственно отсталых детях, то Антипова предложила именовать их детьми с особенностями развития — и этот сдвиг изменил всю стра­тегию лечения). Оба рассмотренных примера показывают, как концепты, сфор­мировавшиеся в русской среде, проходили через опыт интеграции со швейцар­ской наукой и перерастали в транснациональные проекты.

Жан-Франсуа Файе (Лозаннский университет) прочел доклад на тему «Рас­пространение советской печати в Швейцарии в межвоенный период». Докладчик назвал обмен печатной продукцией одним из главных показателей интенсив­ности отношений между странами и нациями. Советское правительство было заинтересовано в насаждении во всем мире образа своей страны как огромного читательского сообщества. Однако в 1920—1930-е годы у Швейцарии не было с Советской Россией ни дипломатических, ни торговых связей; швейцарское об­щество было в основном настроено антисоветски. Казалось бы, все это должно было препятствовать книжным обменам. Однако в реальности дела обстояли не так безнадежно. Для Швейцарии, как и для всех других стран, главным «мото­ром» доставки литературы был основанный в 1925 году ВОКС (Всесоюзное об­ществе культурной связи с заграницей), но в Берне жил человек, который при­давал русско-швейцарским обменам дополнительную интенсивность. Это был Сергей Багоцкий, в прошлом соратник Ленина, а с 1918 года уполномоченный советского Красного Креста в Швейцарии. Советский Союз закупал книг за гра­ницей больше, чем продавал; так, в 1928—1934 годах из СССР в Швейцарию еже­годно отправлялось около 700 названий, а из Швейцарии в СССР поступало в два раза больше. Из советской продукции, поступавшей в Швейцарию, две трети со­ставляли издания на русском языке — в основном книги по математике, ботанике, этнологии и т.д., а также научно-популярные журналы, посвященные радио, Арк­тике и т.д. Политических текстов среди советских книг, поступавших в Швейца­рию, было сравнительно мало, а когда они туда все-таки проникали, дело нередко кончалось скандалами: например, в 1929 году на выставке детской книги была представлена «новая игра для новых детей», учившая, как организовать стачку на капиталистическом предприятии. Швейцарцам эти уроки не понравились, и советской делегации пришлось, не дожидаясь появления полиции, убрать «под­жигательные» книги. Кроме изданий на русском языке, в Швейцарию поступали из Советского Союза и издания, переведенные на французский, немецкий, италь­янский: описания жизни в стране (строительство Турксиба, борьба с проститу­цией), а также периодические издания, выпускавшиеся на иностранных языках в качестве «витрины» советской власти (прежде всего журнал «Советский Союз», а также газета Наркомата иностранных дел «Journal de Moscou»). Большинство книг поступали бесплатно или по обмену. Так, например, библиотека Н.А. Рубакина в Кларане (по завещанию Рубакина после его смерти принятая в собствен­ность СССР и ныне находящаяся в РГБ) получала все экземпляры книг, выпу­щенных Госиздатом. Кроме того, существовали списки ученых, которым ВОКС присылал публикации по их специальности (некоторые, впрочем, их получать отказывались из идеологических соображений). Что касается книжных магази­нов, они редко соглашались торговать советскими книгами (во всей Швейцарии нашлось около десятка таких магазинов, а в Женеве их было всего два). Наконец, теоретически можно было получать книги по заказу, а журналы по подписке — причем преимущественно через Париж или Берлин, потому что напрямую изда­ния часто не доходили до адресатов. Вдобавок далеко не все швейцарцы хотели афишировать свои контакты с Советской Россией, и потому пришедшие оттуда книги передавались из рук в руки, тайно, почти как эротическая литература, а с 1939 года снабжение советской литературой прекратилось вовсе, то ли оттого, что книг больше не присылали, то ли оттого, что адресаты не решались их полу­чать на почте.

Беньямин Шенк (Базельский университет) дал своему докладу изящное назва­ние «Солженицын в Цюрихе». Шенк начал с чисто биографических обстоя­тельств, а именно с вопроса, почему Солженицын оказался в эмиграции именно в Цюрихе и почему, несмотря на свое восхищение швейцарской «образцовой де­мократией», он в Цюрихе все-таки не остался и переехал в Вермонт. В Цюрихе Солженицына неприятно поразил опыт общения с западной прессой (журнали­сты показались ему «хуже гебистов», а интерес к мелким подробностям из жизни знаменитостей — западной формой культа личности). Впрочем, и сам Солжени­цын разочаровал западную общественность: левых смутило то, что он не восхва­ляет социалистическую систему, а правых — что он не превозносит идеалы За­пада. Кроме того, Солженицына привели в недоумение правила швейцарской политической жизни: он рассчитывал обрести здесь платформу для политической борьбы, как Герцен или Ленин, а оказалось, что для проведения в собственном доме пресс-конференции на политическую тему нужно не позже чем за десять су­ток испрашивать разрешение у полиции. Разумеется, разговор о Солженицыне в Цюрихе невозможен без анализа книги «Ленин в Цюрихе». Докладчик убеди­тельно показал на нескольких примерах, как, рисуя резко отрицательный, почти памфлетный образ Ленина, Солженицын тем не менее «делится» с героем неко­торыми своими чертами. Так, когда Ленин хвалит удобство швейцарской жиз­ни и тут же клеймит Швейцарию как «безнадежно буржуазную страну», — это ощущения не только ленинские, но и солженицынские.

Корина Амашер (Женевский университет) посвятила свой доклад «Между Швейцарией и СССР: транснациональный маршрут и множественные облики Вла­димира Соколина» фигуре малоизвестной и довольно загадочной. Владимир Со­колин (1896—1984) родился в Женеве в семье российских евреев, изучавших за границей медицину (фамилия отца была Шапиро, а Соколин — псевдоним, взя­тый героем доклада после 1917 года при невыясненных обстоятельствах). Роди­тели вскоре после рождения сына уехали в Россию, а мальчика оставили на вос­питание в швейцарской семье. Во время Первой мировой войны герой доклада служил в российской армии (когда он явился для прохождения службы, военный чиновник сначала выругал его за опоздание, а потом, узнав, что новобранец спе­циально приехал из тихой Женевы, воскликнул: «Ну и дурак!»), после 1917 года стал тесно сотрудничать с большевистской властью (сказалось наследие матери- революционерки): тесно общался с Лениным (и обменивался с ним воспомина­ниями о швейцарской жизни), до 1927 года был секретарем Каменева, потом слу­жил в Наркомате иностранных дел, был послан в родную Женеву для работы в Лиге Наций, а когда Советский Союз из нее исключили, работу, естественно, потерял, но — и это самое интересное — в СССР не вернулся (якобы из-за серь­езной болезни) и до конца жизни оставался в Швейцарии, однако никаким пре­следованиям с советской стороны не подвергался. Соколин зарабатывал на жизнь уроками русского языка, а также занимался литературным трудом и выпустил множество книг на французском языке, как романов, так и эссе, в том числе ав­тобиографическое сочинение «Советские небо и земля». Докладчица показала, что вся жизнь Соколина проходила под знаком двойственности, как националь­ной (он был абсолютным билингвом и в равной степени любил и «кроткую ми­лую Швейцарию», и «новую Россию»), так и идеологической: критикуя сталин­ские репрессии, он был тем не менее убежден в необходимости и оправданности индустриализации и коллективизации и вообще считал, что для победы нового строя необходимы жертвы. Впрочем, собою он, как видно из его биографии, жерт­вовать не захотел и предпочел жизни в «осажденной крепости» (каковою он име­новал СССР) существование в «кроткой Швейцарии». Кстати, швейцарские вла­сти не были в восторге от его пребывания на их земле; в 1940 году он предстал перед ними как беженец, но они заподозрили его в шпионаже и хотя и не выслали, но оставили под надзором, а в швейцарском гражданстве отказывали ему вплоть до 1981 года, мотивируя это тем, что он «исповедует убеждения, несовместимые с демократическими идеалами Швейцарского государства». В ходе обсуждения доклада Корины Амашер, естественно, прозвучал вопрос о том, насколько были обоснованы подозрения швейцарцев и можно ли поверить, что бывший советский сотрудник Лиги Наций безбедно существовал в Швейцарии, не состоя в той или иной форме на жалованье у советских спецслужб. Пока ответа на это у доклад­чицы нет, но она изучила еще не все архивные документы, связанные с этим «рус­ско-швейцарским» персонажем; вдобавок не все служебные миссии оставляют следы в архивах.

Жорж Нива (Женевский университет) посвятил доклад «Владимир Димитриевич: как гениальный и ни на кого не похожий серб знакомил Швейцарию с Рос­сией» персонажу куда менее загадочному, хотя ничуть не менее колоритному. Кстати, Нива начал свое выступление с мемуарной зарисовки, имевшей непо­средственное отношение к предыдущему докладу: оказывается, в 1970-е годы Нива присутствовал на выступлении Соколина перед женевским Русским круж­ком, и, значит, то, что для докладчицы и большинства слушателей — факт исто­рии, для профессора Нива — фрагмент его собственных воспоминаний. Впрочем, фигура Соколина от этого понятней не стала, поскольку, как сказал Нива, он был очень закрытым человеком и жил уединенно. Другое дело — герой доклада самого Нива, Владимир Димитриевич (1934—2011). Сын часовщика, серб, родившийся в Македонии, он учился в Белграде, а в 1954 году сбежал с фальшивым паспортом в Милан, а оттуда в Швейцарию. На родине он увлекался футболом и чтением. Авантюристом и антикоммунистом, любителем футбола и книг он остался до по­следних дней жизни (футболу он, между прочим, посвятил собственную книгу «Жизнь — круглый мяч», 1998). В Швейцарии Димитриевич сначала служил в книжных магазинах, а в 1966 году основал собственное издательство «L’Age d’homme», которое издавало книги не только западно- и восточноевропейских, но также и русских авторов. В частности, именно Димитриевич выпустил первые русские издания «Жизни и судьбы» Гроссмана и «Зияющих высот» Зиновьева. Димитриевич был фигурой, что называется, неоднозначной: в частности, во время натовских бомбардировок Сербии он так яростно защищал родную страну, что французский публицист и философ Бернар-Анри Леви обвинил его в «сербском фашизме». Кроме того — хотя об этом Нива деликатно умолчал, — известно, что многие авторы и переводчики, сотрудничавшие с Димитриевичем, жаловались на его, мягко говоря, неаккуратность в денежных делах. Что, разумеется, не ума­ляет его роли как посредника между самыми разными нациями и литературами.

Даниэль Тозато-Риго (Лозаннский университете) прочла доклад «Республи­канцы при царском дворе. Швейцарские наставники и гувернеры, в России (1750— 1850)». В области педагогики, подчеркнула докладчица, контакты и обмены между Швейцарией и Россией начались гораздо раньше установления контактов дипломатических; впрочем, в XVIII — первой половине XIX века обмен был, ра­зумеется, односторонним: гувернеры двигались из Швейцарии в Россию, а не на­оборот. Учителя были не единственными швейцарцами, которые отправлялись в царскую империю в поисках заработка; тем же путем следовали парикмахеры, сыровары, военные, однако если судьба людей этих профессий изучена доста­точно подробно (особенно в немецкоязычной Швейцарии), то о гувернерах из­вестно гораздо меньше. Между тем Россия представляла собой огромный рынок для франкофонных швейцарцев, искавших педагогической работы; для мужчин такое преподавание могло стать началом российской карьеры (те, кто поступали на государственную службу, могли выслужить дворянство и вернуться на родину баронами). Французский язык у швейцарцев был лишен парижского шика, но зато у них имелось важное преимущество: считалось, что швейцарское происхож­дение — гарантия строгих нравов. Это качество (отличавшее швейцарцев от фран­цузов, слывших ветреными и развращенными) ценилось так высоко, что даже за­ставляло закрывать глаза на наличие у некоторых из них республиканских убеждений, тем более что к «гельветическому республиканству» отношение было иное, чем к республиканским взглядам представителей других наций; предпола­галось, что оно непосредственно связано с их нравственной чистотой. О требова­ниях к швейцарским наставникам и наставницам можно судить по реакции Ека­терины II на предложение Лагарпа (наставника великого князя Александра Павловича, будущего Александра I) пригласить для великих княжон, внучек им­ператрицы, тех наставниц, которые воспитывали немецких принцесс. Екатерина это предложение отвергла; она искала гувернанток, которые вели бы себя «как настоящие швейцарки» и держались с большей простотой и меньшей угодли­востью. Докладчица подробно рассказала о том, каким образом две швейцарские гувернантки — Эстер Моно и Жанна Юк-Мазеле — воспитывали двух великих княжон, Елену Павловну и Марию Павловну. Девочек учили чтению, истории, географии, но главное — умению с самого юного (пятилетнего) возраста обдумы­вать собственное поведение и делать выводы на будущее. Отсюда записи в днев­никах девочек примерно такого содержания: утром я встала с добрыми намере­ниями, но была рассеяна на уроке; теперь я исправилась и буду довольна, если будут довольны мною. Или такое письмо ученицы к учительнице: простите, я хо­рошенько подумала и больше не буду вертеться на стуле во время урока. В вос­питании швейцарские гувернантки сочетали мягкость в традициях г-жи де Мен- тенон (основательницы института для воспитания благородных, но бедных девиц в Сен-Сире) с протестантской строгостью; например, когда в одном из русских дворянских семейств воспитанницы одной такой гувернантки собрались играть в представлении добродетельнейшей пьески французского нравоучительного писателя Беркена, швейцарка этому воспротивилась, поскольку считала, что самодеятельные актрисы больше интересуются собственными туалетами, чем моралью пьесы.

Валентина Смекалина (МГУ) назвала свой доклад «Русские путешественники в Швейцарии с XVIII до середины XIX века». Смекалина говорила о том, как ме­нялись цели русских путешественников, отправлявшихся в Швейцарию, на про­тяжении рассматриваемого периода. Во второй половине XVIII века путешествия в Швейцарию носили образовательный характер, но ближе к началу XIX века цели изменились; начиная с Карамзина путешествия превратились в познава­тельные: теперь путешественников интересовало не только и не столько обучение в университетах, сколько знакомство со швейцарской природой. Примерно тогда же в поле наблюдения приезжих попадают Альпы, и созерцание горных пейзажей превращается в неотъемлемый элемент путешествия по Швейцарии. Конечно, русские в этом отношении не были первооткрывателями; швейцарский альпий­ский миф, для которого было даже придумано специальное название «Alpen­begeisterung» [воодушевление от Альп], возник еще в середине XVIII века благо­даря сочинениям таких авторов, как Альфред фон Галлер и Соломон Гесснер. Русские путешественники приезжали в Швейцарию, будучи уже хорошо знакомы с мифом о «щастливых швейцарах», и воспринимали реальность в соответствии с этими идеальными представлениями. Швейцария представала идеальной стра­ной, где личность и коллектив едины, чему способствует альпийская природа; Альпы считались главной защитой не только от противников Швейцарии, но и от тлетворного влияния извне. В основном все русские путешественники рас­сматриваемого периода относились к увиденному к Швейцарии сугубо положи­тельно; некоторая критика исходила только от славянофилов. Порой в одной и той же швейцарской фигуре выделяли разное; так, Вильгельм Телль для людей либеральных убеждений представал борцом с тиранией, а люди более умеренных взглядов (такие, как В.А. Жуковский) видели в теллевской легенде элемент по­зитивной государственной идеологии. Однако ни эти различия, ни швейцарские государственные неурядицы и политические волнения не могли уменьшить все­общую приверженность швейцарскому альпийскому мифу.

А.Ю. Андреев (МГУ) продолжил тему «швейцарского воспитания», затрону­тую в докладе Д. Тозато-Риги. Его доклад «Воспитание Александра и Констан­тина глазами Лагарпа» — фрагмент публикаторской и комментаторской работы по изданию на русском языке огромного корпуса переписки швейцарца Фреде­рика-Сезара Лагарпа (1754—1838), наставника великого князя Александра Пав­ловича, со своим воспитанником. Именно урокам Лагарпа Россия обязана ли­беральными начинаниями первых лет царствования Александра I. Тем не менее на русском языке Лагарпу посвящена одна-единственная монография (книга М.И. Сухомлинова), да и та вышла полтора столетия назад, в 1871 году. Впро­чем, полной научной биографии Лагарпа не существует и на французском языке (хотя Лагарп был не только педагогом в России, но и швейцарским политическим деятелем, сыгравшим огромную роль в истории Швейцарии на рубеже XVIII— XIX веков). Между тем в общераспространенных сведениях о Лагарпе в России многое не соответствует действительности, и внимательное изучение его пере­писки позволяет развеять эти мифы. Так, считается, что Екатерина нарочно вы­писала Лагарпа из Швейцарии для воспитания старшего внука; между тем на самом деле Лагарп добился места самостоятельно. В Россию он прибыл как со­провождающий младшего брата фаворита Екатерины II А.Д. Ланского и здесь сам добился той должности, которая впоследствии его и прославила, причем вначале ему позволили преподавать только французский язык, а уж потом круг преподаваемых им предметов расширился. Другой миф именует Лагарпа един­ственным воспитателем великого князя Александра и его брата Константина. Между тем у Лагарпа имелся начальник — главный воспитатель (gouverneur en chef) граф Н.И. Салтыков. Наконец, считается, что Лагарп воспитывал великих князей так, как ему предписывала Екатерина, между тем, хотя императрица в са­мом деле интересовалась обучением внуков и одобряла многие ценности эпохи Просвещения, проповедуемые швейцарцем, программу своих занятий Лагарп разрабатывал самостоятельно. Неверно и нередко повторяемое утверждение, что Лагарп преподавал великим князьям сугубые абстракции. Напротив, в препода­вании всех предметов он старался восходить к абстрактному от конкретного: на­пример, на уроках географии ученики вначале изображали окрестности Царского Села, потом изучали по карте местоположение Петербурга, потом России, потом Европы. История в трактовке Лагарпа также носила вполне конкретный и при­кладной характер: она была призвана приучить Александра к системе республи­канских ценностей; великий князь тем охотнее впитывал эти ценности, что видел в даровании России конституции шанс отречься от престола и стать частным че­ловеком (о чем в молодости мечтал очень страстно). Докладчик коснулся и такой проблемы, как разница в отношении Лагарпа к своим ученикам: если с Алексан­дром его связывала настоящая душевная привязанность, то с Константином отно­шения были куда менее близкие, но учил и воспитывал Лагарп обоих одинаково тщательно. Наконец, очень важен вопрос об отношении Лагарпа к Екатерине II и ее окружению: Лагарп хотя и не напрямую, но все-таки учил великих князей видеть, что вокруг бабушкиного трона царят ложь и воровство, и тем самым под­талкивал их к сближению с отцом. Когда же Екатерина попыталась вовлечь его в интригу, имеющую целью передать трон напрямую Александру, минуя его отца великого князя Павла Петровича, Лагарп от этой «чести» уклонился и всю жизнь был этим очень горд.

Вера Мильчина (ИВГИ РГГУ) начала свой доклад «“Русский, упитанный ев­ропейской цивилизацией”, в салоне “Коринны из Коппе”: князь Козловский и госпожа де Сталь» с честного признания, что собственно о Швейцарии в нем будет гово­риться не слишком много. Однако никто не может отрицать, что Жермена де Сталь, владелица имения Коппе неподалеку от Женевы, была связана со Швей­царией тесными узами. Основу же доклада составила написанная по-французски депеша князя Петра Борисовича Козловского, русского дипломата, тридцать лет прожившего в Европе и именно от госпожи де Сталь получившего то лестное про­звище, которое использовано в названии доклада. Депешу эту (частично опуб­ликованную в русском переводе в 1939 году в томе 33/34 «Литературного на­следства», но никогда не публиковавшуюся в подлиннике) Козловский в августе 1818 года адресовал тогдашнему российскому вице-канцлеру Иоанну Каподистрии (впоследствии почетному гражданину Женевы и Лозанны). Госпожи де Сталь уже год как не было в живых, но в апреле 1818 года из печати вышла ее книга «Размышления о Французской революции», и Козловский превратил дип­ломатическую депешу в развернутую рецензию на эту книгу, которую начал с ме­муарного фрагмента — воспоминания о том, как в своем парижском салоне неза­долго до смерти госпожа де Сталь читала собравшимся друзьям некоторые главы из рукописи. Между прочим, обозревая содержание книги де Сталь и полемизи­руя с ней по разным поводам, Козловский дает очень высокую оценку тем стра­ницам книги, где речь идет о завоевании Швейцарии французской Директорией. Здесь, говорит Козловский, Сталь оказалась перед сложным выбором: она сочув­ствовала многим членам Директории, оказавшим ей немалые услуги, но тем не менее, «услышав гром разрушительного оружия среди мирных гор», она приняла сторону благородных и простодушных швейцарцев против их обидчиков.

Ульрих Шмид (Санкт-Галленский университет) дал своему докладу витиева­тое название « “Швейцарец униженный и отчаявшийся”. Бакунин: республиканец (Цюрих), террорист (Женева) и затворник (Локарно)». Вначале докладчик оста­новился на основных вехах биографии русского революционера, анархиста и пан­слависта Михаила Александровича Бакунина (1814—1876), в которой Швейца­рия сыграла немалую роль. Во время первого своего пребывания в Цюрихе в первой половине 1840-х Бакунин завязывает отношения с германскими и швей­царскими революционерами-коммунистами, оказавшими влияние на его идейное становление. В Женеве (куда он попал после таких перипетий своей жизни, как арест в Саксонии и высылка в Россию, одиночное заключение в Петропавловской крепости, ссылка в Сибирь, побег оттуда через Японию и Америку в Англию и революционная деятельность в разных странах Европы) Бакунин сблизился с пе­чально известным нигилистом и террористом Сергеем Нечаевым, в Лугано и Ло­карно провел последние годы своей жизни и умер в Берне. Бакунин вообще был личностью противоречивой, и его отношение к Швейцарии тоже было исполнено противоречий: он, проповедник «новой религии демократии», ценил демократизм швейцарского государственного устройства, но при этом критиковал Швейцарию за недостаток социальной справедливости, а узнав о намерении швейцарских вла­стей выслать Нечаева в Россию, обрушил на них обвинения в деспотизме (в бро­шюре 1870 года «Медведи бернские и петербургские, патриотическая жалоба швейцарца униженного и отчаявшегося», название которой и процитировано в названии доклада Шмида). Проницателен взгляд Бакунина на швейцарский федерализм, который, по мнению русского анархиста, хорош лишь тогда, когда у страны нет алчных соседей, а положение Швейцарии отнюдь не таково: на куски ее территории претендуют и Франция, и Италия, и Австрия. Это замечание лю­бопытным образом контрастировало с выступлением на открытии конференции генерального консула России в Женеве Юрия Глухова; он, превознося мирное сосуществование швейцарских кантонов в рамках одного государства, пожелал Украине уподобиться Швейцарии; пожелание благое, однако проблему наличия соседей господин консул, в отличие от Бакунина, в расчет не принял.

Марк Вюиллемье (Женевский университет) представил доклад «Русские сту­денты в Швейцарии: Лозанна, 1908 год». Впрочем, до 1908 года докладчик дошел далеко не сразу. Начал он с общей характеристики российского студенчества в Швейцарии на рубеже веков. На этот счет существуют прочные мифы. Один из них гласит, что в Швейцарию ехали учиться в основном «политические». Меж­ду тем реальная картина была гораздо более пестрой; как раз студентов, выбрав­ших Швейцарию по политическим мотивам, было не так уж много; для того чтобы получить высшее образование, из Российской империи в Швейцарию при­езжали в основном представители национальных меньшинств: евреи, выходцы с Кавказа. Молодежь привлекал в Швейцарию не только политический либе­рализм, но и качество здешнего образования; университеты же, со своей сторо­ны, стремились увеличить число студентов и охотно принимали иностранцев. В результате к 1907/08 году в Лозаннском университете студенты-швейцарцы составляли всего около трети, а выходцы из России — почти половину. Обще­ственное мнение поначалу было к русским вполне благосклонно, но вскоре это чувство сменилось недоверием и страхом, поскольку русские студенты оказались замешаны в нескольких громких и весьма неприятных происшествиях: русские химики в частном доме готовили бомбу, и она взорвалась, нанеся увечья самим изготовителям; другие русские студенты устроили покушение на эльзасского рантье, третьи напали на банк в Монтрё. В этом ряду стоит и то самое «дело Шриро» 1908 года. Собственно говоря, это была всего лишь попытка экспро­приации, и притом неудавшаяся. 6 января 1908 года трое вооруженных русских «экспроприаторов» явились к лозаннскому промышленнику Шриро с требова­нием выдать им 5000 франков на «дело революции». Промышленник сослался на отсутствие в доме наличных денег и обещал подготовить нужную сумму к зав­трашнему дню, а сам немедленно сбежал с семьей во Францию, однако перед отъ­ездом успел рассказать обо всем Николаю Герцену (внуку А.И. Герцена), а тот предупредил полицию (чего не сделал сам Шриро, которого впоследствии по этой причине и власти, и пресса обвиняли в трусости). Понятно, что подобные случаи не улучшали репутацию русских студентов в Швейцарии, хотя жизнь их состоя­ла, разумеется, не только из ограблений; мало того, что они изучали избранные науки, они еще и вели активную общественную жизнь: собрали русскую библио­теку из 10 000 книг, организовали Комитет помощи русским безработным, устраивали публичные чтения в пользу политзаключенных.

Тему политзаключенных продолжил доклад Стефана Ринблисбахера (Берн­ский университет) «Вера Фигнер и Комитет помощи русским политическим за­ключенным (1909—1914)». Докладчик рассказал о том, как Вера Фигнер, после двадцатилетнего тюремного заключения и жизни в ссылке получившая позволе­ние выехать за границу на лечение, организовала Комитет, упомянутый в загла­вии доклада. Устроила она его по образцу аналогичного комитета, основанного Софьей Кропоткиной, женой знаменитого анархиста, в Англии. Первое заседание в Женеве состоялось в 1910 году. Сама Фигнер прочла на нем лекцию о пенитен­циарной системе в России, причем народу собралось так много, что 250—300 че­ловек вынуждены были уйти из-за недостатка мест; согласно отчету полицей­ского наблюдателя, среди публики «преобладал женский элемент женевского фешенебельного общества». Обилие народа обеспечило устроителям большую выручку. Впоследствии деньги собирались с помощью аналогичных лекций и продажи брошюры Веры Фигнер о русских тюрьмах, переведенной на множество языков (докладчик пустил по рукам одну из таких брошюр столетней давности). Брошюра и лекции Фигнер вызывали интерес у самых разных слоев общества: в них ничего не говорилось о конкретной идеологии, не проповедовались ника­кие политические идеи, это были просто страшные описания русских тюрем, про­никнутые сочувствием к жертвам деспотизма и мечтами о свободе. Во время Пер­вой мировой войны собирать деньги стало затруднительно, и Фигнер вернулась в Россию. Вопрос о деньгах, естественно, не оставил равнодушной и современную аудиторию, и докладчику был задан вопрос о том, как именно тратились собран­ные деньги, то есть каким образом они доходили из-за границы до тех, кто отбы­вал заключение в российских тюрьмах. Докладчик честно признался, что знает лишь о первом этапе движения денег: их переводили в Государственную думу на имя фракции социал-демократов (исследователь сам видел в архиве соответ­ствующую расписку), а вот что происходило с ними дальше, он сказать не может. Кстати о Вере Фигнер, Светлана Аверкина из Нижнего Новгорода поделилась причудами тамошней топонимики: при советской власти улица, идущая от пло­щади Свободы (в прошлом Острожной, поскольку там находился городской ост­рог) к Кремлю, носила имя Фигнер, а теперь превратилась в Варварскую (по на­званию соседней церкви).

Михаил Шишкин, автор книги «Русская Швейцария», русский писатель, уже много лет живущий в Швейцарии, начал свое выступление признанием в том, что он не исследователь русско-швейцарских отношений, а их участник. Он обещал поделиться со слушателями не фактами, а эмоциями, и в самом деле прочитанный им очерк был очень эмоциональной констатацией того факта, что, сколько бы русские путешественники, прежде всего неизбежный Карамзин, ни восхищались «щастливыми швейцарами» и их простой и чистой жизнью, Россия не Швейца­рия и никогда ею не станет. Образ Швейцарии как символа европейских ценно­стей и рая частной жизни служил русским западникам тараном против «домо­тканого тоталитаризма», однако это не мешало Герцену клеймить швейцарцев за отсутствие «высших идеалов», Достоевскому — осуждать «тупое, глупое, ничтож­ное племя», населяющее эту «подлую республику», а Ленину толковать о «рес­публике лакеев». Русским не суждено уподобиться швейцарцам, мечтающим о до­мике с аистом на крыше, а швейцарцам — сделать своим мир русского экспромта, где возможно абсолютно все. Но как и сто, и двести лет назад, русские завидуют швейцарской упорядоченности, а швейцарцы — русской непредсказуемости (ко­торую путают со свободой).

Выступление Игоря Петрова («Swissinfo», Берн) носило название «Образ Швейцарии в российском общественном мнении с середины XIX века до наших дней» и началось с пространного рассуждения про имиджи. Дав этому термину определение (устойчивое, искусственно сформированное представление, соот­ветствующее данному контексту; информационно активная часть целого), Петров развернул перед слушателями картину мира, где, собственно, не существует ничего, кроме имиджей, и где главная задача мыслящего существа — выгодно про­дать имидж самого себя или своего «товара» (которым может являться и страна проживания). После этого теоретического вступления докладчик совершил экс­курс в историю восприятия Швейцарии; многое из того, о чем он говорил (на­пример, создание альпийского мифа или негативное восприятие швейцарских буржуа у Герцена или Толстого), уже упоминалось в предыдущих докладах, но были у Петрова и свои открытия, например сообщение о том, что ренессансный пушкинский культурный взрыв конца XVШ — начала XIX веков подготовил усвоение на русской почве идей Руссо (сразу скажу, что Петров не отказался от своего тезиса даже после того, как из зала последовали недоуменные вопросы о том, как мог Пушкин, родившийся в 1799 году, готовить что бы то ни было в XVШ веке, пусть даже и в его конце, и как можно называть Руссо, осуждавшего театр за развращающее действие на общество, ренессансным). Впрочем, по-на­стоящему интересовал докладчика не прошлый, а настоящий имидж Швейцарии, который, по его убеждению, необходимо изменить, ибо сейчас этот имидж со­стоит из таких клише, как часы/ножи/шоколад/лыжи, а нужно дополнить его другими важными предметами швейцарского экспорта; к их числу относятся прежде всего новейшие технологии и прямая демократия. Именно этим занима­ется русская редакция портала «Swissinfo», которую возглавляет Петров, и его выступление смело можно назвать прекрасной презентацией ее деятельности (этому впечатлению немало способствовали продемонстрированные аудитории рекламные брошюры агентства). Кстати, насчет составляющих нынешнего швей­царского имиджа у слушателей также возникли сомнения: в реальности русские люди (судя хотя бы по запросам в Интернете) ценят Швейцарию отнюдь не только за часы и ножи, но и за высочайший уровень образования, которое можно здесь получить.

Светлана Аверкина (Нижегородский государственный лингвистический уни­верситет) прочла доклад «Образ Швейцарии в современной российской прессе». Ее докладу также было предпослано теоретическое вступление о способах изучения образов той или иной страны и об «имагологических мифах» как объекте такого изучения. Но особенно интересна была практическая часть, а именно рассказ о том, как швейцарские дипломаты работают над созданием и улучшением своего образа в глазах жителей других стран, в частности России. Оказывается, одна из официально предписанных им задач — это общение с жителями страны пребы­вания, как с организациями, так и с частными лицами, прежде же всего с теми, кто формирует общественное мнение. Звучит довольно казенно — но воплощение прелестно и не имеет с казенщиной ничего общего. Совместно с российскими ху­дожниками Посольство Швейцарии в России и Швейцарский центр Нижегород­ского лингвистического университета выпустили серию забавных открыток, каж­дая из которых посвящена какому-нибудь швейцарскому деятелю, связанному с Россией, либо швейцарскому впечатлению какого-нибудь русского человека. И герои, и цитаты — не избитые, выразительные, запоминающиеся. Гоголь про­тягивает руку с пером, а изо рта у него вылетает «пузырь»: «Что тебе сказать о Швейцарии?! Все виды да виды!» Скрябин приветствует адресата своего пись­ма: «Шлем вам сердечный привет из надоблачного пространства! Здесь чудесно — чистый воздух, тишина (музыки нет: искусством занимаются только коровы, да и те поневоле звенят колокольчиками)» — и после чтения этого текста становится понятно, почему на картинке вокруг головы композитора — венок облаков, и из каждого облака выглядывает корова с колокольчиком. Иоганнес Мюллер, осно­ватель первой российской сыроварни, производившей в Тверской области швей­царский сыр, изображен, разумеется, рядом с пирамидами аппетитных дырчатых сыров и в обрамлении ножа и вилки. Розанов клеймит «человекообразных буй­волов» — швейцарцев, у которых здоровье такое, «что нужно троих русских, чтобы сделать из них одного швейцарца». Втянутый в это игровое пространство, зритель-читатель поневоле проникается симпатией и к героям открыток, и, глав­ное, к тем людям, под чьим руководством можно создавать «имиджи» так весело и непринужденно. Аверкина рассказала более подробно о судьбе двух швейцар­цев, связавших свою жизнь с Россией и также изображенных на открытках. Пер­вый — кондитер Мишель из кантона Граубюнден, который искал себе работу и в Петербурге, и в Москве, и в Витебске, а прижился и разбогател в Нижнем Нов­городе (кстати, кантон Граубюнден, как выяснилось, был главным поставщиком кондитеров для России; их выявлено уже целых 350). Второй — знаменитый ге­нерал Генрих Жомини, который был владельцем усадьбы в Нижегородской об­ласти (в советское время в усадьбе и саду, разбитом сыном генерала, Генрихом Генриховичем, конечно же, располагался колхоз, а сейчас это частное владение, но новый хозяин по крайней мере отреставрировал дом).

Последней выступила Ирина Иванова (Лозаннский университет) с докладом«Гельветические русские или российские гельветы: вопросы идентичности». Если предыдущие докладчики говорили в основном о людях знаменитых, то Иванова посвятила свой доклад, построенный на материале одного семейного архива, лю­дям малоизвестным — одной из тех смешанных семей, в биографии которых швейцарское происхождение и русское воспитание переплелись самым причуд­ливым образом. Фамилия этого семейства — Манж. Основатель династии рус­ско-швейцарских Манжей, скорняк Самюэль Манж, в 1823 году отправился из Ружмона в Бессарабию, где и прожил до смерти в 1865 году. Сын его Эдуард там же, в Бессарабии женился на российской немке Катерине Бадамер. Девяносто­летние внуки этого Эдуарда живы до сих пор и стали главными информанта­ми докладчицы. Манжи продолжали жить в России, но сохраняли швейцарское гражданство; оно спасло их от мобилизации в армию во время Первой мировой войны, но не могло спасти от революционных погромов. Парадоксальным обра­зом, Манжи решили искать спасения от революции не на западе, а на востоке. Внук первого Манжа, Владимир Эдуардович с матерью перебрался в Сибирь, в поселок меннонитов, единоверцев Катерины Манж-Бадамер. В Сибири Влади­мир Манж встретил вдову с малолетним сыном, православную русскую женщи­ну Варвару. Они поженились, родили четырех сыновей, завели крепкое хозяйст­во с мельницей, но тут началось раскулачивание. Манжи бросили хозяйство и уехали в Омск; у главы семьи открылся туберкулез, и стало понятно, что единст­венное спасение — в отъезде в Швейцарию, который был теоретически возможен, поскольку Манж по-прежнему не имел русского паспорта и официально считался швейцарским подданным. Дипломатических отношений со Швейцарией у Со­ветской России не было, но через Эстонское посольство Манжам все-таки уда­лось в 1931 году добиться права на выезд в Швейцарию для Владимира и его ма­тери. А русская жена с четырьмя детьми осталась в России, в Кустанае. Владимир с матерью поселился в Лозанне и скоро умер, но мать его, скрывая эту информа­цию от советских властей, продолжала через Красный Крест и Лигу Наций хло­потать о том, чтобы жене (а на самом деле вдове) Владимира Манжа с детьми поз­волили воссоединиться с мужем. В ожидании этого счастливого дня Катерина Манж через Красный Крест отправляла из Лозанны в Кустанай продуктовые по­сылки — и они доходили! Как ни странно, и разрешение на выезд тоже в конце концов было получено, и в конце лета 1933 года Варвара Манж с четырьмя детьми приехала в Лозанну. Докладчица рассказала не только о возвращении Манжей в Швейцарию, но и о жизни этих русских швейцарцев или швейцарских русских в Лозанне: обучении в здешнем коллеже и в устроенной специально для того, чтобы избежать «денационализации», русской школе, о русских ассоциациях, ко­торые устраивали литературные вечера в пользу неимущих и ставили на сцене пьесы Чехова, об ансамбле балалаечников и гитаристов «Струнка» и об ассоциа­ции «Швейцарцы из России». Иванова показывала и редкие фотографии из ар­хива Манжей, причем по поводу одной из них разгорелся спор между ней и одним из слушателей, знатоком генеалогии Иваном Грезиным: оказалось, что человек, которого на довоенной фотографии девяностолетние наследники рода Манжей идентифицировали как будущего епископа Женевского владыку Амвросия (Кантакузена), таковым быть не может по той объективной причине, что владыка ро­дился в 1947 году.

Последний доклад плавно перерос в дискуссию о том, какие проблемы стоят перед исследователями русско-швейцарских отношений, и самой насущной из таких проблем участники конференции единодушно признали сохранение тех частных архивов русских швейцарцев, которые сейчас еще лежат где-то в шкафах или на чердаках, но очень скоро могут исчезнуть. И вот тут на конкретном при­мере стало понятно, что такое швейцарский федерализм и независимость канто­нов. На предложение создать в Лозанне или Женеве такой архив, куда желающие «русские швейцарцы» или их потомки могли бы сдавать свои документы, после­довало уточнение: в Цюрихе уже есть такой архив, где хранятся эго-документы русских швейцарцев. А на уточнение тотчас последовало возражение: житель Ло­занны вряд ли согласится передавать свои архивы в Цюрих...

Вера Мильчина