* * *

Они не понимают, почему их двое, почему 

здесь, за этой работой, и почему они именно, 

и где кончается эта оранжерея. Через день 

работают, передавая друг другу смену. 

В шкафчике гардеробном — два халата 

цвета сизой капусты и калоши с подкладкой 

алой. Верней, один халат, а рядом кивер 

и доломан с чечкирами. Или сюртук, брюки 

и котелок. Один, с руками длинными — 

почти до земли, раздевается, другой — 

с бледным лицом и островерхими ушами — 

уходит. На обоих отсвет, что называется, 

неземной. Но не лежит, а изнутри выжжен — 

не по-отцовски грубо. Мачеха-красота 

светится в них спасеньем. Не беседуют, 

просто кивают, передавая журнал, лейку. 

А может, и говорят, кто ж это скажет. Америка 

крахмалоносная, процессуальный К., Тамара 

пустоцветная, многолетняя. Дух вьюнковый. 

Беджики на халатах: «Франц», «Миша», 

но они ничего не значат. За окном — герника 

обыкновенная. Там, видно, тоже трудятся. 

Небо — ковриком у двери. Тоненькая дворовая 

Беатриче пробивается сквозь асфальт.

 

* * *

Семь белошвеек сингапурских 

шьют женскую одежду. Зала 

просторна. Сквозь витрину 

прохожие глядят с улыбкой, 

как те примеривают платья, 

смеются, губы красят, ткани 

разматывают, метят и кроят, 

меж тем вступая в отношенья 

воздушные со взглядами 

исчезнувших, но длящихся 

мужчин. И вот приходит 

день: их шестеро, одна — 

не здесь, лежит под лампой, 

на столе, над нею — в масках 

четверо склонились. На спине 

лежит. И спит и видит. Ноги 

в коленях согнуты, прижаты 

к животу. Разметка, выкройка, 

зажим, вначале смуглый пенис

отсечен, а затем мошонка, 

но перед тем как выбросить 

в бачок, снимают кожу с них, 

чтобы подкладку выстелить 

во глубь надреза, путь и губы 

в беспамятстве рождаются, 

кровят, и переход двоится. 

Она спала. Она проснется 

в мир — любимою и равной 

себе. Как женщина. Жених 

под окнами уже. Господь 

с бачком — свидетель 

на свадьбе. Белошвейки, 

как нитку закусив, глядят 

на них и ждут свой день.

 

* * *

Смотри, вон птичка

перепорхнула. Ад

никуда не девается.

Ни от сближенья

далековатых понятий,

ни от их разобщенья.

Где твой брат,

Авель? См. в личке.

Кафку смущали метафоры.

Переставлять кровати

под землей.

Как эпитафия

перепорхнул козодой.

Любовь, говорит, движет.

Любовь к ближнему.

Страшная, как освенцим.

Давай, говорит, помогу

донести до дому ношу твою,

говорит мальчик-ум

бабушке-сердцу.

Птичка веточку, как чеку,

в клюве держит.

Сжат

ее кулачок нежный.

Адское пенье.

у райских врат.

Даже если и вытесняется,

ничего не меняется

от перемены мест.

Ни покаяния, ни искупленья.

Крест как крест.

 

* * *

Слоны во мне возвращаются на могилы, 

водят хоботом над травой, с умершими 

разговаривают, переглядываются, но 

не прямо, а через землю. Дни идут 

позади смерти, как солдаты смерша. 

Хава нагила, не оборачивайся, сынок. 

В мужском и женском. Кто у тебя в роду 

третий? Если женщины как туман лежат 

и рассеиваются на восходе. Если речь 

трогает твое лицо, руки, как слепой 

на опознании. Если зеркало от ножа 

отраженье не отличает. Если ключ 

любовь проглотила и говорит: любой, 

кто возьмет меня, — человек. А сама 

как дверь витает, поет в чистом поле: 

я ли, я ли… Если мир — только асана 

божья — выдохнет, перейдет к другой ли. 

А пока отдыхают ангелы, на детей играют 

в подкидную войну краплеными картами. 

Ангел-родина, ангел-народ, ангел-деньги. 

Люди отправятся в рай, говорит Коран, 

на спинах животных. Например, леопард 

или королевская кобра. Брезгливо наденут 

их на спину и внесут. Не оборачивайся, 

сынок. Они возвращаются. Туч румянец. 

Водят иноискателем. И вдали — пятнистый, 

как Декарт, смотрит с дерева: цена-качество. 

А другая, наглотавшаяся соплеменниц, 

у лица раскачивается в капюшоне, свистом 

считывая тоненьким и раздвоенным твой ID: 

мыслишь — стало быть, отойди