ИЗ ПЕТРАРКИ

 

У вас, кто слышал в розных рифмах пенье

вздохов, кормивших сердце после давней

ошибки молодости, когда явь не

дня нынешнего — прошлого явленье,

 

разнообразно: в плаче, в размышленье,

в тщете надежд и скорби (не тщеславней —

скромней) представ, порыв к Любви узнав, мне

и состраданье найдёт, и прощенье:

 

мне, бывшему и грелкою и басней

всему народу, отчего порою

перед самим собой невыносимо;

 

и пребывать в позоре не ужасней,

чем каяться и ясно знать: земное

блаженство — краткий сон, бегущий мимо.

 

* * *

Как если бы душа перетекла

вовне и стала тем, что до сознанья —

движением прозрачного стекла —

тем ветром, чьё свежащее дыханье

 

поверх тебя, поверх меня и всех

ветвей акаций, пальм или сирени,

нам говоря об Океане, в них

внезапно отражённом, тем мгновенней,

 

чем шире предвечерний Океан.

Предгрозием в далёком пересверке

он дышит над планетой, чувствам дан

лишь в зрении, не знающем проверки.

 

* * *

В дождь, пролившийся ровным потоком, когда

я бреду сквозь него с изумленьем

постороннего — лавр, рыжий камень, вода:

всё становится слухом и зреньем,

 

объясняющими мне, сейчас под зонтом

зажимающему, словно рану

цвета неба тетрадку с вчерашним стихом —

там, где рёбра, и пусто карману,

 

ибо дома забыл (чем теперь записать?

разве памятью, тоже сквозящей

и уставленной в небо, текущее вспять:

там сгущается сумрак дождящий),

 

Только лиры платанов, в певучий разлом

изгибая стволов раздвоенья,

безотзывно гудят под немолчным дождём:

как внеумное музыки зренье.

 

* * *

Зимней как будто бабочкой по снегу

ты над ручьём тополиного пуха,

на каждом из крыльев своих омегу

нарисовав, пропархиваешь сухо

 

и так легко. Кто бы ещё из зрящих

смог разглядеть сквозь взветренную пыль, но

ясно начертанные — на летящих

уверенною, небывало сильной

 

рукою буквы в их живом курсиве!

Как если б строки, отслоясь от всякой

страницы, поднимались бы в порыве

и трепетали; их полёт, однако,

 

так непохож на то, что мы стихами

зовём; скорей легчайшие сквозь пух и

взвиваемую пыль спешат тенями

слова — к пределу, за пределы слуха.

 

* * *

Всё внезапно листьями зеленеет —

плющ, каштан и дуб. Нет, давно я не был

счастлив так, как в нежные дни апреля

в рыжей Болонье!

 

Книгу свежей жизни весна листает.

Сны ворожеи о горячем мае

в первом лёте бабочек — жёлтых, белых —

гаснут моргая.

 

Им бы оплотнеть да налиться соком,

задышать пахуче как куст сирени

(что цветёт в Болонье в апреле), — к срокам

всех воплощений.

 

Но, как стих без рифм или как набросок

мысли, прочертивши зигзаг без цели,

зависает трепетный недоносок

в дня колыбели.

 

* * *

Passer mortuus est meae puellae...

Мёртв воробушек у моей девчонки...

Что ты чувствуешь, птенчик легкокрылый,

перепархивая предел сознанья?

Тень Катулла тебя благословила,

не прохладою — жаром клокотанья,

что от рек подымается, какие,

я уверен, перелетишь, воспрянув

в новом строе внеумной мусикии,

в мягком шелесте утренних платанов

как уже не воробушек, а мира

лучший альт, изумительная нота,

излучая мембраною эфира

звук простой, но печальный отчего-то.