Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №131, 2015

Дмитрий Калуги
Репрезентации власти в "официальной" биографии второй половины XVIII - первой половины XIX века

1

Предмет этой статьи требует пояснений, поскольку с большим основанием официальной биографией можно было бы назвать тексты, производимые внутри различных институций, цель которых — зафиксировать этапы слу­жебной карьеры и установить причастность человека к определенному ве­домству. В действительности речь пойдет об особой разновидности био­графических нарративов, широко использующих риторику власти и таким образом эксплицирующих ее фундаментальные основания. Авторы этих текстов — бывшие подчиненные или люди из самого близкого окружения ге­роя, решившиеся запечатлеть жизнь, достойную подражания, вызвать у чи­тателей восторг или заставить их сопереживать. Здесь биограф выступает ис­ключительно как частное лицо: принимаясь за свой труд, он стремится внести вклад в общую память и, либо не имея литературных талантов, либо демон­стративно отказываясь от них, ведет повествование на самом простом и узна­ваемом языке — языке службы. Те, кто в первой половине XIX века рас­сматривал подобные жизнеописания исключительно с литературной точки зрения, видели в них одни лишь «безжизненные портреты», «скучные пане­гирики». Но именно эта тенденциозность представляла для лояльно на­строенного читателя интерес, природа которого, а также удовольствие от чтения определялись надеждой на то, что если следовать заданному образцу, то и собственная жизнь, в конечном счете, может обрести признание.

С типологической точки зрения «официальная» биография чиновника в том виде, в каком она сложилась во второй трети XIX века, постепенно вы­кристаллизовывалась из разных жанровых форм, приобретая вид, который, следуя дефинициям XVIII века, можно обозначить как «жизнь и похвалу» («la vie et éloge»). В своей исторической части она представляет собой рас­ширенный послужной список, а в качестве похвалы использует панегириче­ские клише. Будучи, как правило, небольшой по объему и не имея возмож­ности (а также необходимости) углубляться в детали, биография приобретает сглаженный характер, поскольку за границы текста выносится все, что несет угрозу «нормализированному» образу героя. Вследствие этого биография приобретает значимость, или авторитет2, возникающий благодаря связи с его высшим воплощением — государственной властью, которая предлага­ет определенные образцы жизненного поведения. Стоит сразу же отметить, что «власть» здесь будет рассматриваться не только в институциональном аспекте, как навязывание легитимных жизненных траекторий, но также в дисциплинарном — как готовность следовать по выбранному пути, развивая в себе необходимые для этого качества, и в дискурсивном, то есть как тре­бования, предъявляемые к текстам. Все это можно представить как общий процесс рационализации методов управления и возникновения новых ти­пов включенности индивидов в социальные процессы, присущие европей­ским обществам Нового времени. Поэтому не случайно, что главные герои этой статьи — люди на службе, те, в чьих руках сосредоточены необходи­мые полномочия для осуществления руководства. Ведь именно бюрократия, и здесь нельзя не вспомнить Макса Вебера, является главной рационализи­рующей силой и, по сути дела, источником тех форм нормализации, которые, трансформируясь от XVIII к XIX веку, будут расходиться по всем социаль­ным стратам.

Биографический текст схватывает эти процессы, для прояснения которых могут быть использованы различные концепции. Например, концепция мик­рофизики власти Мишеля Фуко3, предполагающая «распыление» властной инстанции и превращение ее в набор техник, благодаря которым индивид действует так, как от него требуется, а текст, таким образом, оказывается од­ним из инструментов господства. Модель «цивилизационного процесса» Норберта Элиаса, в основании которой лежит необходимость «управления аффектами», что выражается в определенных формах взаимодействия, пред­полагающих демонстрацию вежливости, расположенности и дружелюбия4. В этом случае биография, особенно в своей функции «образца для подража­ния», становится средством, направляющим социальный миметизм в нужное русло. В более широком смысле можно говорить о воспроизведении опреде­ленных категорий, при помощи которых происходит структурирование дей­ствительности и которые применяются, говоря словами Пьера Бурдьё, «ко всему, что есть в мире, а также к самому государству»5. И если власть вопло­щается как в объективных, так и в субъективных структурах, существуя од­новременно в виде институтов и категорий мышления, то такое соотношение вполне может прояснить саму форму текста.

Действие этих механизмов представлено в рассматриваемых биографиях достаточно явным образом. Все они имеют стандартизированный, однотип­ный характер, то есть постоянно воспроизводят одну и ту же схему. Опор­ными точками этих повествований, линейная хронология которых выстроена по образцу послужного списка, будут происхождение, образование, служба, отношения с патроном, окончание службы, отставка, жизнь после отставки, благотворительность. На эту жизненную траекторию нанизываются фор­мулы и клише, заимствованные из официальных дискурсов, — фрагменты указов, рескрипты, выражающие признание заслуг и, шире, точку зрения вла­сти. Обязательным образом будут упоминаться качества персонажа (добро­детели), формулы, выражающие человеческие качества («социабельность»), которые репрезентируют достойного человека, примерного члена общества. Все это следует рассматривать не как риторический decorum, а как существен­ный функциональный момент, и можно сказать, что в биографических текс­тах таким образом происходит подключение персонажа к тому миру, который обладает правом констатировать успех жизненного проекта6. В этом случае использование определенного языка необходимо рассматривать как один из видов оценивающего суждения.

Можно сказать, что биография в качестве определенной практики, одной из задач которой является прояснение фундаментальных оснований жизни сообщества, будет постоянно прибегать к уже имеющимся способам форма­лизации человеческого опыта, а не изобретать сложный изощренный язык для передачи особенностей внутреннего мира героя. Использование общих мест в биографическом тексте, с одной стороны, может быть объяснено не­развитостью «языков персональности»7, однако не менее важным является и такой взгляд на человека, который видит в нем лишь порождение соци­альной системы. В этом плане любая характеристика, любое упомянутое качество будут отсылать к определенной схеме, разметке, каталогу рубрик, благодаря которым определяется место человека в рамках конкретной со­циальной топографии8. Именно при помощи риторических топосов модели­руется и одновременно воспроизводится вся структура отношений, суще­ствующая между публичным и приватным, декларируемым и реальным, множественным и единичным.

Итак, формулы, риторические клише представляют собой набор элемен­тов, из которых складывается та разновидность биографического текста, ко­торая была определена как официальная биография. Однако биография, какой бы она ни была, это прежде всего рассказ о жизни, и поэтому нарра­тивная структура выступает здесь в качестве основного смыслопорождаю­щего механизма, подчиняющего все элементы определенной логике. Именно на этом уровне располагаются эксплицитные высказывания, позволяющие прояснить ту основополагающую концепцию политического, которая опре­деляет как сосуществование людей друг с другом, так и их отношение к ин­ститутам власти. Главным аспектом биографического сюжета здесь окажется признание, открывающее персонажу доступ в пространство публичности и возможное только в том случае, если учитываются все необходимые требо­вания, предлагаемые системой. Любой рассказ о жизни, выдержанный в офи­циальном духе, представляет собой механизм, при помощи которого посто­янно осуществляется переход от общего к частному и, наоборот, благодаря которому проясняется вся архитектоника властных отношений. Биографи­ческий текст, поддерживая циркуляцию определенных идей, риторических формул, повествовательных схем, становится своеобразным зеркалом, в ко­тором отражаются диспозиции власти.

Стоит сразу отметить, что эту статью не следует рассматривать как вклад в изучение русского чиновничества или бюрократии второй половины XVIII и первой половины XIX века9, она не посвящена изучению исторической пси­хологии10 или имманентному изучению биографического жанра11. Речь пой­дет о формировании такого субъекта, в котором будет воплощаться упоря­дочивающая и структурирующая сила власти, а также о его репрезентациях в биографических текстах12. Здесь мы имеем дело с достаточно динамичной структурой, которая начиная со второй половины XVIII и в течение XIX века подверглась существенным изменениям. Они были вызваны различными причинами — либерализацией издательской политики после екатеринин­ского «Указа о вольных типографиях» 1783 года, реформами государствен­ного управления в начале александровского царствования, повышением значимости цензуры и воспитательной роли официальной прессы в никола­евскую эпоху, усилившим рассогласованность между публичной и приватной сферой. Но при всем том некоторые его особенности — дисциплинирован­ность, владение собой, отношение к государственной службе как основному источнику идентичности — остаются неизменными. И в этом смысле можно говорить о последовательном структурировании социальной жизни, отразив­шемся в том числе и в биографических повествованиях.

ОТ УПРАВЛЕНИЯ СОБОЙ К УПРАВЛЕНИЮ ДРУГИМИ

Размышления о природе власти, способах ее отправления составляют один из наиболее значимых сюжетов просветительской эпохи. Мы сосредоточимся на отдельных ее моментах, имеющих в первую очередь отношение к изобра­жению биографических персонажей. Отправным пунктом станет письмо, на­писанное В.С. Поповым и адресованное императору Александру I, в котором бывший статс-секретарь императрицы пересказывает ее рассуждения об «ис­кусстве управления»:

Я разбираю обстоятельства, — говорит Екатерина, — советуюсь, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уж наперед я уверена в общем одоб­рении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие то, что ты на­зываешь слепым повиновением. И вот основание власти неограниченной. <...> Во-вторых, ты обманываешься, когда думаешь, что вокруг меня все де­лается только мне угодное. Напротив того, это я, которая, принуждая себя, стараюсь угождать каждому сообразно с заслугами, с достоинствами, со склонностями и с привычками, и поверь мне, что гораздо легче делать при­ятное для всех, нежели чтоб все тебе угодили. Напрасно будешь сего ожи­дать и будешь огорчаться, но я себе сего огорчения не имею, ибо не ожидаю, чтобы все без изъятия по-моему делалось. Может быть, сначала и трудно было себя к тому приучать, но теперь с удовольствием я чувствую, что, не имея прихотей, капризов и вспыльчивости, не могу я быть в тягость и беседа моя всем нравится <...> Перенимай у меня, поступай так дома и скажешь мне после спасибо13.

Рассуждения Екатерины касаются целого ряда условий, которые должны способствовать установлению гармоничных отношений между правителем и подданными, благодаря чему царствование будет счастливым, а в стране во­царятся мир и покой. В духе рационалистической эпохи, речь идет о поисках соответствий между общим и частным, свободой и необходимостью, благом и принуждением. Согласие, добровольное соучастие становится главным мо­ментом, если власть осуществляется не деспотически, когда действует желез­ный закон принуждения, а оказывается расщепленной, будучи одновременно как внешней инстанцией по отношению к человеку, так и действуя изнутри. Эта двойственность дает о себе знать в некоторых формулировках «Наказа», касающихся взаимоотношений подданного и правителя: «В государстве, то есть в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять ни в чем ином, как в возможности делать то, что каждому над­лежит хотеть, и чтоб не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно»14.

Желание («внутреннее») и долженствование («внешнее») совпадают, стано­вятся неразличимыми, и человек обретает «вольность», состоящую в том, чтобы делать по своим склонностям то, что требуется. Парадоксальная фор­мулировка «надлежит хотеть»15 репрезентирует в данном случае стремление снять вписанное в просветительский универсализм противоречие, где все­общее может в любой момент разрушиться под воздействием деструктивных моментов, присущих человеческой природе.

В приведенных рассуждениях мы видим формулу того социального субъекта («надлежит хотеть»), который складывался на протяжении всего XVIII века. Все это относится в первую очередь к дворянскому сословию, где служба остается главным способом реализации человека, и в этом плане по­казательно, что мемуарная литература, где тематизируются дворянские доб­родетели, получила первоначальное распространение именно в этой среде (по расчетам А.Г. Тартаковского, 77% общего количества мемуаров написано дворянами16). Для успешного исполнения своих «должностей» необходимы определенные качества, в наиболее общих чертах закрепленные на законода­тельном уровне. В «Генеральном регламенте», в «Разделе о присяжной долж­ности» (1720), говорится, что члены государственных коллегий должны быть «верные, честные и добрые люди», а чин «надлежащим образом, по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды, противно должности своей и присяги не поступать»17. В екатерининскую эпоху в «Ус­таве благочиния или полицейском» (1782) от служащего требовалось иметь: «1) Здравый рассудок. 2) Добрую волю в отправлении порученного. 3) Чело­веколюбие. 4) Верность к службе Императорского Величества. 5) Усердие к общему добру. 6) Радение о должности. 7) Честность и безкорыстие»18. В по­следней цитате, заимствованной, как и многие положения «Устава благочи­ния», из «Трактата о полиции» Николя Деламара (1721)19, мы обнаруживаем стандартный набор характеристик представителя государственной власти, ар­тикулированных всей риторикой абсолютистской эпохи. Понятие «здравого рассудка», а также его вариантов — «здравого ума» и «здравого смысла», часто представляющих собой перевод двух разных идиом: французского «здравого» смысла (bon sens) и латинского «общезначимого» смысла (sensus commu­nis), — имеет здесь определяющее значение. Не ставя перед собой задачи опи­сать полностью эти понятия как в контексте западноевропейской философ­ской традиции, так и в контексте эпохи русского Просвещения20, коснемся только одного аспекта.

Разницу между «здравым» и «общезначимым» смыслом можно опреде­лить как разницу между чисто практическими представлениями о жизни и абстрактными, универсальными принципами, в соответствии с которыми каждая вещь может рассматриваться либо как благо, либо как зло. Как пишет Я.П. Козельский, «прямо разумной человек есть тот, которой познает доброту или худобу какой вещи, или дела не по моде или свидетельству других, а по точному уверению из генеральных оснований доброты или худобы вещей или дел»21. Просветительская философия рассматривала стремление к благу в ка­честве основного момента человеческой природы. «Человек, — пишет Золот­ницкий, — имеет природное отвращение от худаго, а особливую склонность к изобретению добра. И понеже он имеет могущество и свободу из многих представлений выбирать то, что лучше и способнее другого быть кажется, то он по природной своей склонности... помощию здраваго разсуждения в дей­ство приводит природную склонность к приобретению добра и отвращению от зла»22. Познание качеств каждой вещи, исходя из ее «худобы» или «доб­роты», легко преобразуется в изучение человеческих качеств. Как отмечал Жан Старобинский, характерная для XVIII столетия рационализация обще­ния привела к тому, что к человеческим связям стали применяться те же са­мые принципы анализа, которые в философии Декарта применялись к «ис­тине»23. В этом плане показательна приводимая исследователем цитата из Лабрюйера: «Декарт советует судить о предмете лишь после тщательного и досконального его изучения; это правило настолько прекрасно и верно, что его следует применить и к нашим суждениям о людях»24.

Разум, позволяющий познать свойства другого человека, имеет особен­ное значение в выборе помощников: «...прилежит человеку, если можно ум­ных, верных и способных служителей иметь <...> служитель умный все повеленное и желаемое с лучшим разсуждением и успехом, нежели глупый произведет и совершит <...> [И в этом случае] собственный разум должен преимуществовать, дабы как о друге и помощнике, так и о рабе мог по состо­янию каждого разсудить, какая от кого польза быть может, и потому онаго употреблять, яко иной способен на разсуждение, другой к обороне, ин же к трудам и работам»25. Именно ум дает возможность государю постигать ка­чества и возможности своих подданных при назначении их на должности26. В тексте «Нравственные правила Екатерины» императрица, формулируя для себя основные правила правления, пишет: «Etudiez les hommes, apprenez à vous en servir, sans vous livrer à eux indifferemment»27. Подчеркивая это качество в императрице, Н.М. Карамзин в «Историческом похвальном сло­ве Екатерине» говорит, что «талант великих душ есть узнавать великое в дру­гих людях»28.

Складывающиеся во второй половине XVIII века представления о госу­дарственном человеке связываются, таким образом, с просвещенностью ума, который должен быть употреблен для государственной службы и «общего блага». При этом значимым оказывается не только степень его просвещен­ности, которая, как, например, говорится в книге «О должностях человека и гражданина» (1782), отличает «знатных подданных государства»29, но и то место в социальной иерархии, которое занимает его обладатель. Правители и высокопоставленные вельможи наделены высшим разумом, которому должны подчиняться все остальные: «Подданныя, — говорится в «Книге о должностях.», — должны иметь совершенную доверенность к вышшему разуму верховных своих начальников и на благость их полагаться, и твердо уповать, что повелевающие ведают, что государству, подданным и вообще всему гражданскому обществу полезно, и что они ничего инаго не желают, кроме того, что обществу за полезное признают»30. Та же самая мысль раз­вивается, когда речь заходит о должностях «сына отечества»: «Частные люди не могут в государстве всего видеть, и довольно ведать о обстоятель­ствах о н а г о дабы справедливо разсуждать могли, каким образом тот, или другой закон споспешествует ко всеобщему или частному благу. Началь­ники могут и долженствуют все сие лучше и основательнее знать; по чему упование на прозорливость и праводушие правителей есть третья должность сына отчества»31. Различие между частным и государственным человеком оказывается различием в способности помыслить тот общий миропорядок, который, по мере продвижения по социальной лестнице, открывается во все большей степени.

Проницательность (прозорливость) представляет собой свойство ума, поз­воляющее верно судить о людях и постигать истинное положение вещей. Ека­терина в своих «Записках» так пишет об интригах великого князя, направ­ленных против нее: «Pour le grand-duc, il fit paraître dans tous ses discours, pen­dant cet entretien, beaucoup de fiel, d’animosité et même d’emportement contre moi. Il cherchait autant qu’il pouvait d’irriter Sa Majesté contre moi; mais comme il s’y prit bêtement, et qu’il témoigna plus de passion que de justice, il manqua son but, et l’esprit et la pénétration de l’Imperatrice la rangea de mon côté»32. Именно это качество императрицы позволяет выдвинуться тем, кто делает придворную карьеру и обладает необходимыми талантами и качествами. Так, Д.Н. Бантыш-Каменский пишет о генерал-фельдмаршале З.Г. Чернышеве: «Ум, любезность и ловкое обращение молодого Чернышева приобрели ему внимание Великой Княгини Екатерины Алексеевны, умевшей различать лю­дей»33. Проницательности Екатерины, открывающей таланты своих подчи­ненных и угадывающей их склонности, соответствует проницательность го­сударственных сановников. Например, про Потемкина говорится: «Всем известно <...> как он сведущ был в важной науке выбирать людей, употреб­лять их во время и уместа»34. Умение разбираться в людях позволяет быстро завоевывать их расположение. В «Жизни Панина» Фонвизин пишет о своем начальнике: «Он имел здравый ум и глубокое проницание. Знание же чело­веческих свойств и искусство приобретать сердца были столь велики, что он при первом свидании познавал уже умы тех, с коими говорил»35.

Как уже отмечалось, одной из главных задач разума является победа над страстями, и поэтому особую значимость здесь приобретает умение управлять или владеть собой36. Процедуры рационализации внутренней жизни, состав­лявшие важную часть общей риторики просветительской эпохи, складыва­лись под сильным влиянием стоицизма, оказавшего большое воздействие на формирование государства и общества Нового времени. Основанием всей конструкции, позволяющей управлять страстями, является познание себя — именно такую схему «работы над собой» мы находим во многих моралис­тических текстах второй половины XVIII века. Специальные разделы, по­священные необходимости познания себя, содержатся в компиляциях про­изведений стоиков, выходивших на русском языке. В сборнике «Сенеки христианствующаго нравственныя лекарства» VI раздел озаглавлен «О по­знании самого себя» (VII — «О ежедневном изследовании совести нашей», VIII — «О утолении волнующихся в сердце нашем страстей»37). В сборнике «Лучи мудрости», где собраны «полезнейшия разсуждения Сенеки и Плутар­ха и прочих славнейших в древности мужей», подчеркивается, что «страсти суть предосудительныя движения в душе происходящия <...> Тогда как доб­родетели сии душевныя страсти <...> а здравый разум над ними господст- вует»38. «Познание самого себя приводит к господству над самим собою»39,— говорится в книге протестантского богослова Иоанна Масона (Джона Мей­сона) «О познании самого себя» (1783). Бальтасар Грасиан в «Придворном человеке» (под таким названием был переведен на русский язык «Карманный оракул») высказывается схожим образом: «Подлинно себя не зная, никогда господином над собою быть не можно. <...> Не ведая меры, силы и возмож­ности своей ничего не делай. Знай изрядство, испытывай разум и ведай об­стоятельство сколь далеко, и в чем может распространиться острота твоя»40.

Из вышесказанного следует, что лишь тот, кто умеет управлять своими страстями, может управлять другими людьми. В книге немецкого правоведа и историка Фридриха Карла фон Мозера (1723—1798) «Государь и министр» (перевод издан в 1766 году) говорится, что там, где человек, «по своему вос­питанию, не в состоянии бывает управлять и одним самим собою, ни повеле­вать своими страстьми, то в таком случае нет сумнения, чтобы многие чест­ные и добродетельные люди не остались от его пристрастия, упрямства, а иногда и недостатка здравого смысла нещастливыми»41. Постепенно связь между управлением собой и другими становится общим местом. Так, напри­мер, в педагогическом трактате П.Н. Енгалычева «О физическом и нравствен­ном воспитании с присовокуплением словаря добродетелей и пороков» (1824), в главе «Изображение мудраго, честнаго и добродетельнаго» автор заключает: «Ему (мудрому человеку. — Д.К.) известно правило: если хочешь повелевать другими, удостоверься, что умеешь владычествовать над самим собою»42. О власти над самим собой как необходимом условии достижения своих целей пишет и чиновник полиции Ефим Дымман в своей книге «Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете» (1859), поразившей мно­гих современников своей откровенностью. «Надо действовать сообразно с об­стоятельствами, — пишет Дымман, — предусмотрительно, усердно, неуто­мимо и всегда с братскою любовью <...> действовать так может только один умный, да и то не без труда, потому, что это дело не простое, но дело ума и характера, для которого недостаточно одного усилия, а надобно более всего власти над самим собою и покорности, много знания, ловкости, сметливости, проницательности, гибкости, настойчивости, трудов и прочаго, и прочаго»43.

Умение владеть собой непосредственно связано и с тем, что, в рамках ци­вилизационной парадигмы Норберта Элиаса, можно определить как «управ­ление аффектами» — процесс, одним из аспектов которого является овладе­ние хорошими манерами и такими формами общения, которые предполагают демонстрацию социабельности44. Речь идет о постепенном смягчении нравов, что так или иначе оказывается связано и с артикуляцией новых способов до­биться расположения другого человека, и с возможностью привлечь его на свою сторону. На первый план выходят вежливость, кротость, дружелюбие, умение вести разговор.

«Дружелюбие», «мягкость», «кротость» позволяют общаться на равных с людьми, занимающими более низкое положение. Екатерина подчеркивает этот момент в «Нравственных идеалах»: «Soyez doux, humain, accessible, com­patissant et libéral: que votre grandeur ne vous empêche jamais de descendre avec bonté jusqu’aux petits pour vous mettre à leur place et cette bonté n’affaiblisse jamais ni votre autorité, ni leur respect»45. Схожие рекомендации мы находим у Карла Мозера, который, описывая качества, необходимые министру, под­черкивает, что «хорошо, чтобы к нему доступ был легок, чтобы прием его по­давал людям надежду и обрадование, и чтоб он своею важностию, соединен­ною с приятностию, мог приводить людей к должному себе почтению»46. Схожие пассажи можно найти у самых разных авторов. Например, С. Глинка пишет: «Истинные Государственные Чиновники отличаются искусством обладать сердцами тех людей, которые по званию своему от них зависят. Сие дарование основано на благосклонности душевной»47. См. также у Дюра-Лассаля: «Настоящая вежливость привлекает сердца и сближает сословия об­щества. <...> Вежливостью приобретается расположение людей; она укра­шает все прочия качества и таланты, сближает людей, делает любезными тех, которые поставлены выше нас в обществе, тесно соединяет равных с рав­ными, сближает высших с низшими и вообще всех людей между собою»48.

Указания на «общительность», «приятность» и «доброту», как правило, входят в общую характеристику персонажей биографических текстов, опре­деляя их привлекательность для других. Например, про Потемкина говорит­ся, что он имел «прекрасную наружность, был пылок и мог быть приятным и занимательным, если только хотел того. Сии счастливые преимущества при­влекали к нему сердца нежныя, доставляли ему благосклонность и ласки дру­гих»49. О дипломате Я.И. Булгакове сообщается: «Доброта души его, ласковое со всеми обхождение, никогда не изменявшаяся веселость и готовность все­гда исполнять волю других привязывали к нему всякого, при первой с ним встрече»50. «Социабельные» качества подчеркиваются также в биографиях военных и полководцев. О генерал-лейтенанте князе Мадатове говорится: «В молодости веселый нрав приобрел ему любовь товарищей; с подчинен­ными он был ласков; при соблюдении строгой дисциплины, любил солдат, имел о них всегдашнее попечение; воспламенял их дух, обхождением возвы­шал их нравственную силу и тем вселял в них к самому себе ту доверенность, которая ведет к успехам»51.

Важной характеристикой биографического персонажа является также указание на умение вести разговор и обращаться с собеседником. Разговор, наличие или отсутствие у героя необходимых речевых навыков так или иначе связаны с тем типом коммуникации, который лежит в основании модерных европейских обществ52. Искусством ведения беседы, по воспоминаниям со­временников, превосходно владела Екатерина. Наиболее красноречивую ха­рактеристику ее разговоров мы находим в тексте барона Мельхиора Гримма «Историческая записка о происхождении и последствиях моей привязанно­сти к императрице Екатерине II до кончины ея величества»: «Ce n’était pas une conversation par sauts et bonds, où le désœuvrement fait parcourir une galerie d’idées sans suit, où l’ennui fait quitter successivement les objets pour en effleurer vingt autres. C’étaient des causeries où tout se tenait souvent par des fils imper­ceptibles, mais d’autant plus naturellement que rien de ce qui devait être dit, n’avait été amené à dessein, ni préparé d’avance»53. Точно так же Н.И. Панин «разговоры свои располагал так, чтоб каждый мог иметь во оных участие, то и отпускал всех от себя пронзенными нежною к нему привязанностию и до­вольными собою»54. Указания на речевые навыки широко используются, на­пример, в новиковских биографиях из «Опыта исторического словаря о рос­сийских писателях». О М.В. Ломоносове говорится: «Нрав имел он веселый, говорил коротко и остроумно и любил в разговорах употреблять острые шут­ки <...> во обхождении был по большей части ласков, к искателям его милос­ти щедр, но при всем том был горяч и вспыльчив»55; об А.Д. Кантемире: «Раз­говоры свои, в коих находилось больше основательности, нежели живости, умел он прикрашивать приятными шутками. Приятное его обхождение спо­собствовало к наставлению других, но без всякого тщеславия и гордости»56.

Все вышеперечисленное позволяет нейтрализовать и уравновесить такие качества, как гнев, гордость и высокомерие, присущие высокопоставленным сановникам. Державин говорит об А.И. Бибикове, что тот «был доступен и благоприветлив всякому, но знал, однако, важною своею поступью, соеди­ненную с приятностью, держать подчиненных своих в должном подобостра­стии. Важность не умаляла в нем веселия, а простота не унижала важности. Всякий нижний и высший чиновник его любил и боялся»57. То же самое на­ходим в характеристике Румянцева: «Он был благосерд, и употреблял всегда достойные себе средства к покорению умов и привлечению сердец. При пер­вом взгляде вселял он к себе почтение, а правотою слов принуждал самых гордецов признавать свое достоинство и удивляться красоте своей души. <...> Нрав Задунайского был чистым зерцалом его души, и его почитали самым веселым собеседником; забывая величие в домашних сношениях, он не терял его и в недре семьи своей»58. См. также у С. Глинки: «Неприступная гордость отдаляет от себя взоры и сердца; благородная снисходительность животворит дух починенных, которые не только по должности, но и по сердечному усер­дию готовы жертвовать службе покоем, трудами, всеми силами, всеми спо­собностями ума»59. В этом плане одним из наиболее важных качеств оказы­вается «скромность». Так, о Румянцеве говорится: «Скромность его была так велика, что он приписывал свои многочисленныя победы более счастливому стечению обстоятельств, чем своим воинским дарованиям»60. В биографии вице-адмирала, сенатора и кавалера Николая Ивановича Шешукова (1831): «Опытные мореходы... не хвалятся мужеством своим. Оно нераздельно сли­вается с их жизнию, и они как будто бы стараются заслонить славу свою крот­кою своею скромностью»61.

Итак, можно говорить о том, что постепенно возникает персонаж, который должен избегать крайностей и стремиться занять срединную позицию. В со­циальном плане это достигается при помощи самовоспитания, развития опре­деленных коммуникативных и речевых навыков, а также умения устанав­ливать такие отношения с людьми, которые без очевидного принуждения позволили бы управлять ими (то есть, вспоминая формулировку Наказа, вы­нудить их «исполнять по своей воле то, что должно»). На уровне риторики это будет выглядеть как снятие противоположных качеств, благодаря чему устанавливается (словесное) равновесие между добродетелями и пороками. Примером такой риторической структуры является текст, озаглавленный «Изображение героя» («Portrait du Héros»), написанный А.В. Суворовым для своего крестника П.Н. Скрыпицина и опубликованный С. Глинкой (оригинал по-французски). «Изображение героя» строится как ряд уравновешивающих друг друга антитез. «Герой, о котором я говорю, — пишет А.В. Суворов, — весьма смел, без запальчивости; быстр без опрометчивости; деятелен без лег­комыслия, покорен без уничижения; начальник — без высокомерия, любочестив — без гордости, тверд — без упрямства, осторожен — без притворства, основателен — без высокоумия; приятен — без суетности, единонравен — без примеси, расторопен — без коварства, проницателен — без лукавства, искре­нен — без простосердечия, приветлив без околичностей, услужлив — без ко­рыстолюбия, решителен — убегая неизвестности. Он предпочитает разсудок разуму (l’esprit); быв врагом зависти, ненависти и мести, он низлагает сопро­тивников своих благодушием и владычествует над друзьями верностью; он утомляет свое тело, чтобы укрепить оное; он обладает непорочностью и воз­держанием. <...> В день сражения и в походе он все полагает на весы, все учреждает и неограниченно поручает себя Провидению. Он не увлекается стечением обстоятельств; он покоряет себе происшествия; действуя всегда с прозорливостию, он каждый миг неутомим»62. Образ весов здесь показате­лен: они символизируют гармонию и уравновешенность, которая может быть достигнута только при участии разума.

Риторическая структура «Изображения героя» демонстрирует ту особую экономику страстей, которая необходима человеку, по долгу службы при­званному управлять другими людьми, где практический разум доминирует над «высокоумием» и «философической» оторванностью от жизни63. Утра­та срединной позиции будет восприниматься как проявление своеволия и деспотизма. Классическим примером такого «антигероя» станет Г.А. Потем­кин. В своих жизнеописаниях он представляется бросающимся из одной крайности в другую, вызывая тем самым ужас и непонимание у своего окру­жения: «Всего разительнее была чудная смесь характера князя Потемкина и непонятныя странности в образе его жизни. Добродетели и пороки, ка­жется, дружились в сердце сего мужа. Он был и друг человечества, и деспот надменнейший. Непостоянство его страстей и переменчивость желаний были необъяснимы»64. Заметим, что такая манера поведения была свойственна да­леко не одному Потемкину. Схожими качествами обладал, например, и Ру­мянцев, о юношеских похождениях которого ходили легенды и который в XIX веке превратился из повесы в великого полководца и мудрого отца се­мейства. Очевидным образом, оба эти героя екатерининской эпохи стали участниками патриотического мифа, который начал складываться в первое десятилетие царствования Александра I65, но роли их оказались различными. Румянцев, благодаря продуманной политике наследников и жизнеописа­ниям панегирического характера, написанным под сильным влиянием лите­ратурного сентиментализма первой трети XIX века, стал воплощением иде­ального вельможи, сумевшего победить все превратности судьбы, чтобы в старости наслаждаться покоем и славой, а Потемкин со своими взлетами и падениями так и остался воплощением истории с ее непредсказуемостью и трагизмом. В данном случае речь идет о нарративных и культурных меха­низмах нормализации, которые были использованы в первом случае и не были — во втором.

История формирования культа Румянцева показательна еще и потому, что она демонстрирует, что вытеснению подверглись любые проявления чрезмерности, не вписывающиеся в концепцию человека и (особенно че­ловека на службе) в том виде, в каком она стала складываться в эпоху про­свещенного абсолютизма. По мере того, как общество переставало отож­дествляться с двором и светом, на смену воинским (аристократическим) доблестям приходили добродетели человека общественного — просвещен­ный разум, миролюбие, симпатия. Для этого потребовался пересмотр основ­ных понятий сословной эпохи, так что уже в моралистических журналах конца XVШ—начала XIX века начинают печататься тексты, основная функ­ция которых состоит в обосновании новых представлений о человеке и ха­рактере его деяний. Это касается, например, эпитета «великий» и, соответ­ственно, понятия «великий человек». Так, в журнале «Друг юношества», издаваемом М.И. Невзоровым (учеником Н.А. Новикова), помещен весьма характерный диалог «Разговор отца с сыном о свойствах великих людей». «Слово великой, — говорит отец, — имеет разныя значения; но я называю того великим Мужем, кто мало имея пособий и помощи от других, произво­дит великия и ближним полезныя вещи <...> Чтоб заслужить человеку назва­ние великого, надобно предмету его предприятий быть весьма важному для общества, и чтоб рвение и твердость сопровождали всегда его усилия, нес м о т р я на встречающиеся трудности»66. Та же мысль развивается в рецензии на книгу «Анекдоты и деяния славных мужей» (1808) под назва­нием: «Великия дела малых людей»: «Читатели увидят здесь деяния лю­дей не знаменитых и вовсе неизвестных, которыя собственно могут и долж­ны называться добрыми делами, и пред которыми поистине великия дела многих людей, Историею прославляемых, могут почесться ничтожными. Тут руководствует одна чистота сердца, простодушие, истинное желание не завладеть чужим, не обидеть ближняго, не отнять у него собственности и не присвоить себе. <...> Никакие же собственные виды тут не действовали. <...> О любочестии и желании славы, кажется, в их случаях и помыслить не можно»67.

Схожие изменения происходят и со словом «гений», приобретающим по­лемические коннотации, что оказывается особенно значимым на фоне пред­ставлений о гениальном творце, складывающихся под влиянием романти­ческой литературы68. Статья, озаглавленная «Гений», была опубликована в 1820 году в журнале «Сын Отечества» (№ XIII) в разделе «Философия» (перевод с французского). Как отмечает автор, с обычной точки зрения «су­щество гения состоит в обширности ума, в силе воображения и деятельнос­ти души»69. Гений воплощает собой стихийное начало, не знает никаких ограничений и по-разному проявляет себя в различных областях, но, где бы он ни заявлял о себе, он повсюду «разрывает [правила и законы вкуса,] чтобы воспарить к высокому, страстному, великому»70. В той мере, в какой «гений» обладает страстностью и воображением исключительной силы, «потребны люди, кои бы могли располагать порядком и последованием своих идей, сле­довать за цепью оных для заключения или прерывать ее для сомнения: потребно исследование, раздробление, медленность, а сих качеств не мож­но иметь ни в смущении страстей, ни в стремительности воображения»71. Рас­суждая о «науке царствования», автор сомневается в том, что гений был бы в состоянии управлять людьми, поскольку в «делах государственных <...> воображение, совращающее с пути Государственного человека, заставляет его впадать в проступки и готовить несчастие для людей»72.

Интенции процитированного текста очевидны. От гения, воплощающего хаотическое начало, в той мере, в какой он подчиняется исключительно во­ображению, а не здравому смыслу, больше вреда, чем пользы, особенно когда речь идет об управлении государством или армией (вопрос о гениальном ху­дожнике можно здесь оставить в стороне). Такому гению будет противосто­ять человек, способный «постигать общее», мыслить здраво и последова­тельно. Именно в этом контексте «хладнокровие» и даже «флегматичность» будут восприниматься как положительные качества73, ведь лишь человек, владеющий собой, может быть исполнительным чиновником, умеющим управлять и подчиняться.

 

ПАТЕРНАЛИЗМ И ПОКРОВИТЕЛЬСТВО

В рассуждениях императрицы об «искусстве управления», переданных Грибовским, есть важный момент установления тождества между государствен­ной властью и семейной: правитель уподобляется главе семьи, а народ — детям. До XVIII века эта метафорика соответствовала патерналистской мо­дели власти, где царь изображался как грозный, но справедливый отец74. С на­ступлением «эпохи императриц» изменилась как сама риторика власти, так и способы ее легитимации. Императрица уподоблялась заботливой и нежной матери, которая, по словам Ричарда Уортмана, «избавляла от страха перед возвращением разрушительной энергии основателя»75. Однако патерналист­ская метафора по-прежнему сохраняла актуальность, поскольку те, кому власть делегировала свои полномочия, как правило, были мужчинами.

В XIV главе «Наказа», посвященной воспитанию, идея тождества между каждой отдельной семьей и «большой семьей» — государством, а также го­сударственное регулирование частной сферы становятся важнейшими по­литическими принципами: «Каждая особенная семья должна быть управ­ляема по примеру большой семьи, включающей в себе все частные»76. Ту же мысль находим в книге «О должностях человека и гражданина» (1782)77. В дальнейшем это место будет цитироваться (с различными вариациями) множество раз. К метафоре семьи прибегает Н.М. Карамзин в «Историческом похвальном слове Екатерине Второй»: «Каждое особенное семейство должно быть управляемо примером большого семейства, которое есть государст­во»78; в трактате «Правила военного воспитания относительно благородного юношества» А.Ф. Бестужев утверждает, что, поскольку семья «предуготов­ляет нас к гражданской жизни, то каждое семейство управляемо по прави­лам великаго семейства, всех в себе заключающего»79. В XIX веке, несколь­ко смещая акценты, семью будут уподоблять обществу, например В. Лебедев в книге дидактического содержания «Правда русского гражданина»: «На­добно жить не для одного себя, а для всего общества, составляющего в целом одну семью, которой каждый гражданин есть член и опора»80. Соответствен­но, отношения между начальником и подчиненным будут выстраиваться по образцу отношений семейных, и успешная карьера будет зависеть в первую очередь от того, насколько человеку удается выстроить близкие отноше­ния со своим начальством81. Все это составляет самостоятельный биогра­фический сюжет, основная интрига которого состоит в том, что служеб­ные, то есть «формальные», отношения постепенно перерастают в близкие и «родственные».

Доверительные отношения между опекающим и опекаемым могут прямо выражаться при помощи соответствующей метафорики и распространяются на все сферы жизни — на военную и государственную службу, на тихую и спокойную жизнь в отставке. В биографии И.И. Шувалова говорится, что «[п]ризнательные подчиненные почитали его отцем, а он их детьми; прямо относились к нему в своих нуждах и никогда не получали отказа»82. Генерал- адъютант К.И. Бистром заботился о своих подчиненных, «как чадолюбивый отец печется о детях своих <...> Добрый начальник находил особенное удо­вольствие в том, чтобы иметь всегда подле себя людей, которые, по выраже­нию его, заменяли ему семейство»83. С.И. Созонович пишет, что Румянцев, «будучи владетелем многочисленных крестьян, управлял подвластными ему с всевозможною любовию. Провождая жизнь в своей деревне, приглашал иногда к себе стариков: угощал их столом, разговаривал с ними весьма бла­госклонно, как отец и друг»84. «Отческое» отношение героя к тем, на кого распространяется его власть, привносит в его деятельность теплоту и от­зывчивость. В этом случае служебная деятельность персонажа переходит бюрократические границы, благодаря чему он становится известен всему об­ществу, которое выражает ему искреннюю признательность. Например, ис­ключительные достоинства Н.И. Панина признаются как его близким окру­жением — «други обожали его, самые враги его ощущали во глубине сердец своих к нему почтение»85, — так и гражданами вообще: «...от всех соотече­ственников его дано было ему наименование честного человека»86. В конце концов герой текста превращается в заступника всех несчастных и нуждаю­щихся: «Он был утешитель несчастных, защитник утесненных и справедли­вый советник, — словом, в великом множестве его сограждан, даже и таких, коих он не ведал, не было ни одного, который бы в крайних своих нуждах не почувствовал некоторой отрады, открыв графу Панину свои несчастия и получа от него совет или помощь»87.

Схожая риторика присутствует и в текстах XIX века. Например, в био­графии Тормасова сообщается, что «московские жители» пишут письмо го­сударю, где благодарят за назначение Тормасова градоначальником: «Генерал Тормасов явил им разительный пример возможности, сохраняя Его Им­ператорского Величества законы, быть равно внимательным к богатому и убогому, к сильному и слабому, к сущему в чести и в ничтожестве пребы­вающему»88. А.А. Волков, вступив в новую должность, «скоро постиг благо­творительную ея цель: предупреждать зло, сближать тяжущихся, входить в посредничество там, где часто не истинные раздоры, но только личности и недоумения вооружали одного против другого; совратившихся с истинно­го пути опять на оный обращать; отклонять людей от исполнения намере­ний пагубных для общества, а часто и для себя собственно <...> Он до такой степени умел заслужить всеобщую доверенность, что можно решительно сказать, что ни один Московский житель, пользовавшийся знакомством его, не предпринимал дела несколько важнаго, не попросив у него совета. Об­ладая умом здравым и прямым, имея великую опытность в делах, зная ко­ротко все сношения и связи обывателей, он лучше всякаго другаго мог подать добрый совет»89.

В этом стремлении нести помощь и утешение ощущаются религиозные коннотации, благодаря которым фигура «благодетеля» приобретает сакраль­ные обертоны90. В биографических текстах это выражается при помощи ука­заний на тайную благотворительность. Например, в рассказе о жизни Румян­цева говорится, что он «делал благодеяния, но в такой тайне, что, казалось, хотел скрыть [их] и от самого себя»91. С. Глинка в «Биографии вице-адми­рала, сенатора и кавалера Николая Ивановича Шешукова» (1831) пишет, что «благоразумием озарил [Шешуков] поприще службы своей, а нежною бла­готворительностью мирил с судьбою бедность и горе. Часто, очень часто пра­вая рука его подкрепляла страдальцев, скрывая, по глаголу благовестия, дея­ния от левой руки»92; то же в «Биографии генерал-адьютанта К.И. Бистрома» (1841): «Благотворение ближнему было пищею его сердца»93. Благотвори­тельность становится основным содержанием жизни И.И. Мартынова после выхода в отставку. Бывший чиновник Министерства просвещения даже со­чиняет по этому поводу пьесу «Ожидание Неизвестного», где, по словам био­графа, «прекрасно и тепло представлено поджидание неизвестного благоде­теля и его замешательство, когда голодные, оборванные дети и несчастная вдова, цалуя платье и руки своего благодетеля, просят, чтобы он сказал, на­конец, свое имя»94.

Мы видим здесь тождество позиций, определяющее всю архитектонику со­циальных отношений. Императрица и высокопоставленный чиновник явля­ются «покровителями» общества, с той только разницей, что масштаб в их слу­чаях различен. Религиозная метафора власти как подающей покров уже была исследована М.Б. Плюхановой на материале древнерусской литературы95. Ис­пользование образа «покрова» оказалось существенным и для XVIII века, и особенно для екатерининского царствования, когда было провозглашено, что власть получает легитимность от общества, которому покровительствует96. Речь в данном случае идет о трансляции социального авторитета, где каждый высокопоставленный сановник или начальник воплощает отеческую заботу о благе поданных, но в меньшем масштабе, чем верховная власть.

 

ОТ ТОПОСОВ К НАРРАТИВУ

Описанные в предыдущей части качества, которыми должен обладать ге­рой, — умение управлять собой, проницательность, владение определенными коммуникативными навыками, социабельность — определяют весь характер его жизни и деятельности. Будучи включенным в служебную иерархию, он, с одной стороны, представляется как чиновник, с другой — раскрывается в го­ризонтальных связях как благонамеренный член общества. Помимо этого, в анализируемых текстах, написанных преимущественно в XIX веке, легко обнаруживается патерналистская модель власти, предполагающая молчали­вую покорность родительской воле. Таким образом, история жизни персо­нажа раскрывается в двух аспектах: первый связан с прохождением различ­ных этапов службы — служба в армии, переход на гражданское поприще, отставка, — второй представляет собой переход от одной патронирующей ин­станции к другой, в результате чего герой сам начинает покровительствовать другим. Здесь, по сути дела, сталкиваются друг с другом два противополож­ных начала: с одной стороны, перед нами рационализированный субъект про­светительской эпохи с ее требованиями действовать, руководствуясь разумом в соответствии с общими представлениями о благе. С другой — герой вклю­чен в систему отношений постоянной зависимости, в которой право пользо­ваться разумом принадлежит тем, кто занимает в этой системе более высокое положение. Далее мы постараемся показать, каким образом в биографичес­ком повествовании репрезентируется идея подчинения и какие модели по­литического могут быть таким образом выявлены.

 

НЕКЛЮДОВ И ЗАВОДОВСКИИ: ДВЕ МОДЕЛИ ПОЛИТИЧЕСКОГО

Герой первого текста (Глинка С. Военные подвиги полковника Л.Я. Неклю­дова, некоторые подробности о частной его жизни и о его происшествиях от 1769 до 1808 г. M., 1825) — полковник Л.Я. Неклюдов, и рассказ о нем можно вполне обоснованно отнести к героико-патриотическому варианту биогра­фической традиции97. Полковник Л.Я. Неклюдов98 — настоящий военный, офицер, он храбр, решителен и трогательно заботится о солдатах, «соблю­дая подчиненных своих как своих детей... не помышляя о собственной опас­ности» (34)99. Эта стандартная характеристика, по сути дела, определяет всю структуру текста, в основании которого лежит ряд тождеств: матери Не­клюдова соответствует «матушка Екатерина», родной семье — «солдатская семья», детям — солдаты, к которым он относится «по-отечески». Герой по­стоянно является объектом попечения и в дальнейшем становится попечи­телем сам. Первоначальное воспитание Неклюдов получает от матери (об отце в тексте не говорится ни слова100), которая дает ему заветы и наставле­ния. «Под сенью материнской попечительности» (13) Неклюдов достигает возраста одиннадцати лет, после чего поступает на военную службу. Там его встречает начальник, наставляющий героя в военной науке и выполняю­щий функции отца: «Вступя в службу, встретил он то, что всего дороже в службе: начальника благодетельнаго и с отцовскою любовию заботившагося о жребии своих подчиненных <...> Тут началось учение Неклюдова; на­чалось тогда, когда, по обыкновенному ходу нынешняго воспитания, оно оканчивается» (14). Во время русско-турецких войн Неклюдов добивается славы героическими деяниями, благодаря чему о нем узнает императрица, радость которой состояла в том, чтобы «отыскивать и награждать достойных» (52). При этом, как пишет Глинка, императрица «не только награждала как Повелительница, но и услаждала сердца как Матерь» (Там же). Круг замы­кается, и герой, теряя родную мать, приобретает мать символическую: первая дает ему жизнь, вторая — бессмертие.

Между этими двумя полюсами — матерью Неклюдова и «матушкой Ека­териной» — существует напряжение, придающее повествованию определен­ный драматизм, поскольку герой должен выбирать между своей семьей и семьей воинов101. Сомнения героя достигают апогея в тот момент, когда он решает выйти в отставку, на которой настаивают мать и сестра, «полагая, что участие его в сельском хозяйстве поправит их состояние» (26). Выбор дается герою нелегко: «Необычайное борение возстало в сердце сына, брата и воина, ознакомившагося с прелестями славы! По нежности сыновней, по любви братской готов он был всем жертвовать матери и сестре; но голос славы столь же сильно отзывался в душе его. Не может добрый сын ослушаться матери; но не может он и не повиноваться голосу Отечества, требующаго от сынов своих труднейших пожертвований. Не долго колебался Неклюдов между двумя священными обязанностями; для него все было равно: отречься ли от службы или от жизни. И так он отрекся от наследства и для успокоения ма­тери все отдал сестре» (Там же). Отречение героя от наследства имеет сим­волический характер: отказываясь от мирного труда, он отрекается от рода, от идеи преемственности.

Совершив выбор, предполагаемый одновременно и религиозной, и госу­дарственной моделью, герой встраивается в систему, компенсирующую его жертву. Взамен утраченных покровителей он приобретает новых. В первую очередь, «сам Бог охранял его за жертвы, принесенныя матери и сестре» (29). Жизнь Неклюдова как бы отчуждается от него и переходит в ведение началь­ников и императрицы, которые при необходимости могут «вернуть» ее герою, встать на пути самой смерти. Так, во время штурма Измаила Потемкин, «не­дремлющими очами» наблюдающий за войском, отправляет полковника Бо­ровского к тяжело раненному Неклюдову передать, что «подвиг его увен­чается милостию Императрицы. Сия весть воскресила героя» (46). Герой обретает силы для продолжения жизни: «Неклюдов как будто бы вышел из могилы и снова ожил» (47). Эти мотивы имеют, в сущности, религиозный ха­рактер и ассоциируются с чудесными воскрешениями из мертвых — с той разницей, что Неклюдов обязан своим воскрешением непосредственным на­чальникам, которые в нужный момент приходят к нему на помощь. Так, на­пример, когда Неклюдов был оклеветан и решился немедленно выйти в от­ставку, расположение Потемкина изменило это намерение: «Ободрение начальника окриляет душу: Неклюдов снова обрек жизнь свою службе, славе и опасностям» (37). Смерть покровителя лишает героя возможности служить и, таким образом, едва ли не жизни: «Вскоре новое бедствие поразило Не­клюдова. Князь Таврический, оживотворивший его вниманием на одре бо­лезненном, перешел за предел гроба. Казалось, что вместе с ним скрылись в могилу все надежды Неклюдова» (50). После этого Неклюдов, благодаря участию своих благодетелей, отправляется в Петербург и предстает перед императрицей, награждающей его новым чином. Отныне императрица ста­новится его главным покровителем: «...было время, когда вся его служба как будто исчезала: скорбел он о жребии своего семейства; но в сии дни стра­дания не терял ни веры, ни надежды. Он подкреплялся своею невинностию; и едва голос оной до слуха благости Венценосной, он снова, более нежели ожил» (57—58)102.

Мы видим, что, благодаря постоянным замещениям, обеспечивающим дви­жение биографического сюжета, отношения покровитель—патронируемый каждый раз восстанавливаются, в результате чего герой все время оказывается под опекой своих начальников и, в конечном счете, императрицы, а также опе­кает других, будучи «отцом солдатам» или выступая в качестве главы своего семейства. Оказавшись встроенным в такие взаимоотношения, герой обретает бытие, непосредственным образом связанное со способностью власти «оза­рять», «оживлять», «животворить», что подчеркивает ее религиозную приро­ду. Изучение контекстов использования древнерусского глагола «животвори- ти» («живити») показывает, что Бог предстает как податель жизни, который «мьртвiть и живить»103, а определение «животворящий», «животворный» от­носится к кресту, Троице и Святому Духу104. Служба мыслится, таким обра­зом, как своеобразное религиозное служение105, благодаря чему вполне в хрис­тианском духе обосновывается отказ от «природной» семьи и декларируется обретение новой, главой которой является императрица. Если обобщить все вышесказанное, то здесь мы имеем дело с трансформированной для социаль­ных нужд моделью христианской койнонии, где все исповедующие Христа становятся единым телом («koinonia tes katholikes ekklesias»), а использование религиозной топики эксплицирует глубинное тождество духовной и светской власти106. Иными словами, речь идет о квазирелигиозной модели политиче­ского, где цель истории мыслится как спасение и индивидуальное бессмертие, достигаемое благодаря вовлеченности в государственные дела.

Основной нерв этой биографии составляет контраст между включен­ностью героя в рационализированную систему отношений покровительства, построенную по схеме деяние-воздаяние, и его подвигами, свидетельст­вующими об исключительной, почти сверхъестественной храбрости. Следует отметить, что сами по себе такие феномены, как «храбрость» и «мужество», содержат в себе деструктивные, плохо поддающиеся нормализации момен­ты, что выражается в таких устойчивых выражениях, как «беспредельное му­жество», «неукротимая храбрость» и т.д. Исследования исторической се­мантики слова «мужество» выявляют два аспекта этого понятия: для первого характерна непоколебимость, твердость, для второго — импульсивная отвага, неустрашимость, боевая ярость107. По справедливому замечанию Ю. Кагар­лицкого, в Новое время «рациональное поведение человека начинает ценить­ся особенно высоко, а спонтанные, импульсивные формы поведения, напро­тив, третируются как низшие»108. Разрушительные элементы человеческой природы, воплощавшиеся в эксцессивном поведении воина на поле битвы, нейтрализуются условиями ситуации покровительства, когда дивиденды в виде вознаграждений и продвижения по службе герой получает в обмен на признание старшинства и абсолютной значимости власти для обретения смысла существования.

Рассказ о жизни высокопоставленного чиновника государственной служ­бы строится иным образом и на других метафорах: особую роль в нем играют образы управления и государственного целого. Речь пойдет о П.В. Заводовском (1739—1812) — первом русском министре просвещения, биография ко­торого была написана известным переводчиком И.И. Мартыновым109, слу­жившим под его началом с 1804 года и вплоть до отставки министра. Текст, созданный И.И. Мартыновым, соблюдает все риторические условности. Ро­дители П.В. Заводовского, начинает свой рассказ автор, «никогда бы не были известны, если бы не озарены были сиянием заслуг достойнейшего их сына» (1). В родительском доме он не получил достаточного образования, несмотря на то что уже с самого детства демонстрировал большие способности, кото­рые должны были раскрыться в дальнейшем: «...на заре жизни его проявля­лись признаки отличных качеств, но за тем не наблюдали, а прилагали ста­рание воспитывать его сообразно возрасту и возможности» (2—3). Точно так же, как в описании жизни Неклюдова, подлинное образование которого на­чинается лишь с поступлением на службу, истинное образование Заводовского начинается в тот момент, когда он встречается с Румянцевым. После «испытания Заводовского» (4—5) тот становится его покровителем и настав­ником110. Под его началом герой овладевает наукой управления, перенимает его манеру рассматривать дела: как и Румянцев, Заводовский никогда «не спешил с ответом или суждением в делах; разсматривал и разбирал дело во всех частях» (47).

Очевидно, что чиновнику, будущему министру, не нужны качества воен­ного — храбрость и мужество, которые, вполне возможно, и были проявлены Заводовским во время войны, поэтому акцент делается на свойствах ума. Мар­тынов пишет о своем герое: все его дела «доказывали собственный изобрета­тельный глубокий его ум и предвидение» (45); «проницание и дар предвиде­ния простирались до чрезвычайности» (47). Это сближает его с Румянцевым: «Проницательность Фельдмаршала [была] так сказать сверхъестественная, безошибочно узнавать способности в других с перваго взгляда, употреблять их на пользу и усовершенствовать, самыя обширныя и основательныя его по­знания во всех частях, как знаменитаго Полководца, так и великаго Минист­ра, коих обоих соединял он в себе в высочайшей степени, ясность в выраже­нии глубоких мыслей и необычайное его красноречие были наилучшим училищем для природных дарований Заводовскаго» (5—6). Аналогичным об­разом описывается Екатерина, от взора которой, благодаря ее проницатель­ности, также «не могли нигде скрыться дарования и способности» и которая смогла оценить Заводовского по достоинству (6). Никаких подробностей его карьерного взлета не сообщается, только говорится, что Заводовский «из учи­лища знаменитаго Полководца и Министра перешел <...> под руководство и, можно сказать, в самую близкую доверенность премудрейшей из Монархинь» (Там же. С. 6).

Переняв навыки своих учителей, Заводовский при Александре I стано­вится министром. Он обладает чертами, присущими высокопоставленным сановникам, — «величием» и «гордостью», которые подаются биографом в смягченном, гармонизированном виде. «Если бы Граф и не был на такой высокой степени, — пишет Мартынов, — то и тогда сановитость его заставля­ла бы, кажется, каждаго оказывать ему почтение. Глубокомыслие и важность ясно изображались на его лице. С перваго взгляда можно было подумать, что он горд; но сия гордая и холодная наружность была только следствием углуб­ленной в свои мысли и неразсеянной души его» (46)111. При этом, как под­черкивает автор, Заводовский был открыт для всех, кто в нем нуждался: «Доступ к нему был свободен каждому; не было у него назначено приемных дней: каждый во всякой день мог приходить к нему и тотчас видеть его, если он не был занят чем-нибудь действительно важным; в последнем только слу­чае, пообождав несколько времени, всякой мог объяснить ему свою надоб­ность; он всегда выслушивал благосклонно, снисходительно и со вниманием. С самыми небольшими чиновниками, можно сказать с людьми мелкими, час­то разговаривал он с отменною благосклонностию» (47). Преобладающей чертой его является кротость: «Кротость его была чрезвычайная <...> До удивления был снисходителен к слабостям и проступкам других против него, всегда извинял оныя и прощал» (48). Заводовский обладает навыками социабельного поведения и оказывается приятным собеседником: «Окончив дела по должности, он всегда почти завязывал разговор о предметах до наук касающихся; и тут-то виден в нем был кроткий собеседник и друг, вместо прежнего, исправности и точности требующего начальника» (49). Как и все герои подобных текстов, Заводовский занимается благотворительностью и делает «благодеяния, но в такой тайне, что, казалось, хотел скрыть [их] и от самого себя» (48). Поэтому не случайно на его надгробном памятнике, со­общает биограф, стоит надпись «Друг человечества» (52).

Никаких подробностей деятельности героя в качестве министра опять же не сообщается (Мартынов лишь монотонно перечисляет названия округов, где при содействии Заводовского были открыты педагогические училища и ученые общества): она имеет планомерный, систематический характер, не предполагает никаких скачков и соответствует внутренним ритмам станов­ления государственного организма. По этому поводу биограф цитирует слова своего героя, любившего повторять, что надо «не упреждать время, а следо­вать за ним» (46). Такое понимание развития вполне соответствует консер­вативному взгляду на исторические процессы, и, по справедливому замеча­нию Е. Долгих, проанализировавшей взгляды М.А. Корфа и Д.Н. Блудова, история государства «мыслилась как механическое развертывание во вре­мени. Возникнув раз из небытия по воле непостижимой судьбы, оно само по себе совершенно. У него нет внутренней потребности в движении, а значит, нет и законов этого движения или причин, вызывающих его <...> История — это цепь переходов от одной зафиксированной точки к другой»112. История представляет собой не событие, а повторение, воспроизведение того же са­мого, где монотонные перечисления деяний министра знаменуют лишь вехи, остановки, совершаемые по ходу этого непрекращающегося движения. Со­ответственно, герой оказывается лишен каких-то индивидуальных особен­ностей, он воспроизводит качества своего покровителя, а через него и импе­ратрицы, возвращаясь таким образом к истокам порядка и власти. Так же, как в биографии Неклюдова, жизнь героя изображается как переход от одной патронирующей инстанции к другой, благодаря чему сохраняется в неизмен­ности тот определенный квант власти, который поддерживает жизнь госу­дарственного целого.

В этом отношении отмечавшаяся автором в самом начале рассказа о жизни Заводовского «сухость»113 биографии, если сопоставлять ее с религиозно-государственным воодушевлением биографии Неклюдова и ее возвышенным стилем, вполне обоснована: она репрезентирует работу государственной ма­шины, совершенно самодостаточного механизма. Именно поэтому в рассказе Мартынова Румянцев и Екатерина II формируют в Заводовском качества бу­дущего государственного мужа, тогда как Александр I лишь поощряет его деятельность, не вмешиваясь в нее. Это вполне соответствует ситуации на­чала александровского царствования, когда основную заботу об управлении государством взяли на себя чиновничьи элиты, что стало возможным благо­даря реформам механизмов государственного управления в первой половине 1800-х годов, начало которым положил Манифест об учреждении Мини­стерств (8 сентября 1802 года). В результате возникла новая фигура — ми­нистр, на которого была возложена задача «сообразить всякое дело с пользою и выгодами всех частей, ему вверенных»114.

Задача руководителя министерства состоит в том, чтобы поддерживать го­сударственное целое в исправном состоянии и восстанавливать его работу в случае сбоев. Соответствующую метафорику можно найти во многих био­графиях чиновников, появившихся в первой половине XIX века. Так, напри­мер, в биографии князя Н.Г. Репнина описывается бедственное положение дел в Саксонии: «Весь механизм управления, потрясенный до основания, не имел единства и согласия. <...> Из этого мрачного хаоса надлежало князю Репнину извлечь порядок, жизнь, единство»115. Именно благодаря его уси­лиям «в короткое время приведен в движение совершенно расстроенный ме­ханизм Государственнаго управления; спокойствие и общественная безопас­ность возстановлены и сохранены не нарушимо»116. Министр держит в своих руках все нити, является средоточием всей системы. И. Седняцкий пишет о Заводовском, что все его «постановления, устремленные к нравственному усовершенствованию человека, основаны на твердых и единообразных пра­вилах, и разделяясь на разные отрасли, соединяются в одной точке Минис­терства, сообщающего целому составу движение»117. Схожим образом харак­теризуется деятельность Сперанского в биографии Корфа: «Влияние его простиралось и на все части, и на все личности; он представлял как бы зажи­гательную точку, в которую стекались все разрозненные лучи государствен­ного управления»118.

Биография Заводовского заканчивается сентиментальными ламента­циями автора, предающегося воспоминаниям о начале свой службы119. Ос­новной эмоцией оказывается благодарность: «Не из слабости выказывать себя с доброй стороны, — пишет Мартынов, — скажу здесь, что я часто посе­щаю могилу его, и бывшаго его товарищем по Министерству Просвещения Тайного Советника Михайла Никитича Муравьева. Оба они мои Меценаты: они извлекли меня из неизвестности <...> и выставили, если смею так сказать, на свет. <...> Переходя от одного памятника к другому, кажется, как с жи­выми, беседую с ними; кажется, из-под камней они дышат ко мне благосклонностию и доверием, которое одушевляло меня в многоразличных должностях моих» (53—54). Чувства, которые связывали людей при жизни, продолжают соединять их и после смерти, которая ничего существенным образом не ме­няет. Раз сделавшись частью системы, человек остается связанным с ней на­всегда, воспроизводя все качества подчиненного, с одной стороны, и все ка­чества своих начальников для своих подчиненных, с другой120.

Подпись: ** * *

Проанализированные выше биографические тексты иллюстрируют специфи­ку русской культурной ситуации, где, как уже отмечалось, исторически сосу­ществуют две модели, каждая из которых предлагает свои формы концептуа­лизации жизни. Первая генетически связана с традиционными представления­ми о политическом, в основании которого лежит симфония религиозной и светской власти, другая представляет собой рационализированную бюрокра­тическую модель, в общих чертах сложившуюся ко второй половине XVIII ве­ка. Первую можно рассматривать как государственно-теологическую, постро­енную на омонимии, где использованные слова относятся как к религиозной, так и к светской сфере (например, «служба», «братство», «семья»), вторая — механистическая, построенная на метафорах рационализированного управле- ния121. Каждой из них присущи специфическая риторика и образность, при том что в реальной практике происходит постоянное взаимопроникновение и сме­шивание этих типов биографирования: чиновник может воодушевлять подчи­ненных, словно полководец свое войско, а военный — управлять армией как большим и сложным механизмом. Таковы две фундаментальные метафоры, при помощи которых выражается идея управления и подчинения, и биогра­фия, оперирующая расхожими формулами, с ее экономией изобразительных средств, цитатами и линейным развертыванием повествования, репрезенти­рует своеобразную экономию способов реализации человека.

Следует подчеркнуть еще раз, что проанализированные нами тексты не относятся к жанру «ведомственной» биографии. «Официальная биогра­фия» — это текст, написанный частным лицом, использующим такие дискур­сивные формы, которые легко могут быть соотнесены с полем власти, за счет чего голос автора легко отождествляется с голосом общества, выражающим свою лояльность, которому таким опосредованным способом навязываются конкретные формы самопонимания. Патерналистская риторика, постоянное акцентирование родственных чувств, связывающих начальника и подчинен­ного, позволяют рассматривать служебные отношения по модели частных и даже семейных отношений, где ключевым моментом оказывается дух забот­ливого попечительства со стороны старших и любящее послушание младших122. И в той мере, в какой рассказ о человеческой жизни дает возможность распознать ее универсальные моменты, биография представляет модель об­щества и тех отношений, которые рассматриваются как наиболее приемле­мые. Появление таких текстов оправдано необходимостью не только поддер­живать существующий порядок вещей, но и противостоять другим взглядам на общество, которое мыслится уже не как семья, преданная своему симво­лическому отцу, а как самосознающий организм, развивающийся по своим собственным законам. Такое понимание социальных процессов будет скла­дывается в интеллектуальных кружках 30—40-х годов XIX века и в конечном счете приведет к возникновению качественно иных представлений, касаю­щихся как самого человека, так и его биографии.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Мне бы хотелось поблагодарить моих друзей, прочитавших эту статью и высказавших свои соображения по этому поводу: Аркадия Блюмбаума и Бориса Маслова. Особая благодарность Наталье Мовниной.
2 Arendt H. Between Past and Future. N. Y.: The Viking press, 1961. Р. 91—141.
3 Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. См. особенно гл. III («Дисциплина»).
4 Элиас Н.О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования. М.; СПб, 2001. См. также разные подходы к пониманию социальной дисциплины: Gorski P.S. Calvinism and State-Formation in Early Modern Europe // State/Culture. State Formation after the Cultural Turn. Ithaca and London: Cornell
University Press 1999. P. 168—172.
5 Бурдьё П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля // Поэтика и политика: Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской академии наук. М.; СПб.: Алетейя, 1999. С. 127.
6 Об информативности таких формул и возможности их изучения см. содержательную полемику в журнале «Ab Imperio» (2002): «Российская империя/СССР и па-
радоксы модернизации». Раздел «Анализ практик субъективации в раннесталинском обществе». Особенно стоит отметить интервью Игала Халфина и Йохана
Хелльбека. С. 217—261.
7 О понятии «язык персональности» см. в книге: Персональность. Язык философии в русско-немецком диалоге / Н.С. Плотников и А. Хаардт (ред.). М., 2007 (особенно раздел III («Дискурс персональности в русской и советской культуре»)).
8 Источником опознаваемых схем является в данном случае риторика, которая в русской ситуации с ее первоначальным дефицитом институционализированных форм светской культуры становится одним из наиболее существенных носителей социальной нормы. Об этом см.: Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М.: Репрезентация власти в «официальной» биографии..., 1996. С. 63, а также: Лахманн Р. Демонтаж красноречия: Риторическая традиция и понятие поэтического / Пер. с нем. Е. Аккерман и Ф.Полякова. СПб.: Академический проект, 2001. С. 22—44.
9 Уортман Р.С. Властители и судии: Развитие правового сознания в императорской России / Авториз. пер. с англ. М.Д. Долбилова при участии Ф.Л. Севастьянова.
М.: Новое литературное обозрение, 2004; Писарькова Л.Ф. Государственное управление России с конца XVII до конца XVIII века. Эволюция бюрократической сис -
те мы. М., 2007; Lincoln W.B. In the Vanguard of Reform Russia’s Enlightened Bureaucratics 1825—1861. DeKalb, 1982.
10 См., например: Марасинова Е.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века. (По материалам переписки). М., 1999; Она же. Власть
и личность: очерки русской истории XVIII века. М.: Наука, 2008; Долгих Е.В. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины
XIX века: М.А. Корф, Д.Н. Блудов. М., 2006.
11 Панин С.В.Жанр биографии в русской литературе XVIII—первой трети XIX века. Система. Эволюция. М., 2000.
12 О биографическом субъекте см. в первую очередь: Дубин Б. Биография, репутация, анкета. О формах интеграции опыта в письменной культуре // Дубин Б. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 98—120. Обратим внимание на то, что гораздо более глубоко изучены автобиографические нарративы и механизмы формирования субъективности в советскую эпоху. В этой связи можно упомянуть книги: Halfin I. From Darkness to Light: Class, Consciousness, and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2000; Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin. Harvard University Press, 2009. См. также книгу Олега Хархордина, посвященную формированию советской субъективности: Хархордин О. Обличать и лицемерить: генеалогия российской личности. СПб., 2002. На материале XIX века см. в первую очередь гендерно ориентированные исследования: Савкина И. Разговоры с зеркалом и зазеркальем: автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX века. М.: Новое литературное обозрение, 2007. См. также общее исследование о формировании русской субъективности в широкой культурно-исторической перспективе с подробной библиографией, включающей как русские, так и зарубежные исследования: Kelly C. Refining Russia. Advice Literature, Polite Culture and Gender from Catherine to Yeltsin. N. Y.: Oxford University Press, 2001.
13 Храповицкий А.В., Грибовский А.М., Дома Р. Екатерина II. Искусство управлять. М., 2008. С. 471—472.
14 Наказ императрицы Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового Уложения / Под. ред. Н.Д. Чечулина. СПб.: Тип. Императорской Академии наук, 1907. С. 8. Цитата полностью заимствована у Монтескьё.
15 Схожим образом построено высказывание в небольшом тексте, написанном по-французски, где Екатерина вновь рассуждает об «искусстве управления» (опубликован в «Русском архиве» под редакторским названием «Нравственные идеалы Екатерины II»): «...faites voir que vous pensez et que vous sentez tout ce que vous devez penser et sentir» (Нравственные идеалы Екатерины II // Русский архив. 1863. №12. С. 938).
16 Тартаковский А.Г. Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX века. От рукописи к книге. М.: Наука, 1991. С. 28.
17 Полное собрание законов Российской империи. 1-е изд. СПб., 1830. Т. VI. С. 141—142.
18 Там же. Т. XXI. С. 465. 
19 Delamare N. Traite de la Police. 2ème éd. P., 1722 (c 1705 no 1738 год эта книга была переиздана четыре раза). См. также: Sueur P. Histoire du droit public français XV—XVIII siècle. Bd. 1, 2. P., 1989. P. 63—64; Драго Р. Административная наука. М., 1982. С. 16; Степанов Я. О полиции как науке во Франции. Казань, 1867. Также см.: Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII—XVIII веков: попытка сравнительного подхода к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология / Сост. М. Дэвид-Фокс. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2000. С. 68—70; Григорьев В. Зерцало управы благочиния (Эпизод из истории «Устава благочиния» (1782)) // Русский исторический сборник. 1917. № 3—4. С. 77—103.
20 Я бы хотел поблагодарить Льва Шилова, любезно предоставившего мне возможность ознакомиться со своей магистерской работой, посвященной исследованию концепта «здравого смысла».
21 Козельский Я.П. Философические предложения. СПб.: Печ. при Сенате, 1768. С. 159.
22 Золотницкий В.Т. Состояние человеческой жизни: Заключенное в некоторых нравоучительных примечаниях, касающихся до натуральных человеческих склонностей. СПб.: При Сухопут. шляхет. кадет. корпусе, 1763. С. 8.
23 Старобинский Ж. О лести // Старобинский Ж. Поэзия и знание. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 151.
24 Там же.
25 Татищев В.Н. Разговор о пользе наук и училищ. М.: Университетская типография, 1887. С. 63—64.
26 Правитель должен знать способности и качества своих поданных, что является общим местом в «государевых зерцалах» (о топосе «друзья царя» см.: Калугин Д.История понятия «дружба» от Древней Руси до XVIII века. Раздел «Друзья царя» // Дружба: очерки по теории практик: Сб. статей / Науч. ред. О.В. Хархордин. СПб.: Издательство ЕУСПб, 2009). Так, например, в книге испанского историка и богослова Антонио де Гевары «Золотые часы государей», известной русскому читателю в переводе А. Львова, говорится: «Государь, яко глава, всех познавать, и о житии каждого осведомляться должен <...> Государю нужно познать добродетельных, чтобы мог снабдевать их честию <...> Беззаконных же надобно узнать Государю, дабы мог исправить <...> Нужно такоже Государю ведать мудрых и ученых людей, дабы мог пользоваться их советами <...> Нужно Государю ведать знатных государства своего дворян, дабы при случае мог употребить их в Министры» (Гевара А. де. Золотые часы государей: По образу жития Марка Аврелия Севера, славнейшаго императора и премудрейшаго философа в VI частях. СПб.: Тип. Сухопут. кад. корпуса, 1773—1780. Часть II, 1774. С. 46—47). Правитель — это тот, кто все знает о своих подданных.
27 Нравственные идеалы Екатерины II // Русский архив. 1863. № 12. С. 938. Перевод: «Изучайте других людей, старайтесь пользоваться ими, не вверяясь им без разбора» (Там же. С. 939).
28 Карамзин Н.М.Историческое похвальное слово Екатерине Второй. М.: Университетская типография, 1802. С. 8.
29 Фельбигер И.И. О должностях человека и гражданина, книга к чтению определенная в народных городских училищах Российской империи, изданная по высочайшему повелению царствующей императрицы Екатерины Вторыя. СПб.: Тип. Акад. Наук, 1783. С. 137.
30 Там же. С. 125—126.
31 Там же. С. 172—173 (курсив автора. — Д.К.).
32 Catherine II. Mémoires de’l Imperatrice Catherine II écrites par elle-même: précédés d’une préface par A. Herzen. Londres, 1859. P. 343. Перевод: «Что касается Великого Князя, то все слова его во время этого разговора проникнуты были желчью неприязни и даже негодования на меня; он старался всеми способами восстановить против меня Ее Величество, но как способы эти были нелепы и вообще он показывал больше страстности, нежели здравого рассуждения, то это ему не удалось: Императрица, по уму своему и проницательности, брала мою сторону» (Записки императрицы Екатерины II. Лондон, 1859. Репринтное воспроизведение М.: Наука, 1990. С. 248).
33 Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов в 4 ч. Репринт. воспроизведение изд. 1840 года. Пушкино (Мос-
ковская область): Изд. объед. «Культура», 1990—1991. Т. II. С. 51.
34 Глинка С. Военные подвиги полковника Л.Я. Неклюдова, некоторые подробности о частной его жизни и о его происшествиях от 1769 до 1808 г. M., 1825. С. 36—37.
35 Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 2. С. 286.
36 О связи того и другого см.: Фуко М. Забота о себе. История сексуальности. Т. 3. Киев: Дух и Литера, 1998. С. 45—79; Он же. Управление собой и другими. СПб.: Наука, 2011. О практиках работы над собой, берущих свое начало в стоицизме, см.: Адо П. Духовные упражнения и античная философия. М.; СПб.: Изд-во «Степной ветер», 2005. Стоицизм, как в христианизированном варианте, так и в оригинальном виде, был хорошо знаком русскому читателю благодаря переводам Сенеки, Марка Аврелия и Эпиктета. Перевод книги последнего «Энхиридион» был сделан еще в XI веке (см.: Буланин Д.М. Античные традиции в древнерусской литературе // Slavistische Beiträge. Bd. 27. München, 1991. С. 305). В XVIII веке были переведены и переиздавались несколько раз «Житие и дела Марка Аврелия Антонина цесаря римского, а при том собственные и премудрые его рассуждения о себе самом» (СПб., 1740. Перевод С.С. Волчкова). Первый перевод «Руководства» и «Апофегм» Эпиктета был сделан Г. Полетикой — «Епиктита стоического философа Енхиридион и Апоффегмы…» (СПб., 1759). Хорошо в XVIII веке был известен и Сенека: «Дух Сенеки, или Изрядные нравоучительные рассуждения сего великого философа» (М., 1765); «Сенеки христианствующаго нравственные лекарства...». (М., 1783); «Луция Аннея Сенеки О управлении мира, о божии промысле и как многая злая благим мужам случаются» (СПб., 1786). О влиянии стоицизма на формирование нововременных обществ см.: Oestreich G. Neostoicism and the Early Modern State / English translation by David McLintock. Cambridge University Press, 1982. Особенно см. вторую часть.
37 Сенеки христианствующаго нравственные лекарства… С. 26—31.
38 Лучи мудрости, или Нравоучительныя и полезнейшия разсуждения Сенеки и Плутарха и прочих славнейших в древности мужей. М.: Иждивением универси-
тетскаго переплетчика Н. Водопьянова: У содержателя типографии Ф. Гиппиуса, 1765. Ч. II. С. 1—2.
39 Мейсон Дж. (Масон И.) Познание самого себя: В котором естество и польза сея важныя науки, равно и средства к достижению оныя показаны: В 3 ч. / Пер. с нем. И[вана] Т[ургенева]. М.: Унив. тип., у Н. Новикова, 1783. Ч. II. С. 2—3.
40 Грасиан-и-Моралес Б. Придворной человек. С францусскаго на российский язык переведен канцелярии Академии наук секретарем Сергеем Волчковым. СПб.: При Имп. Акад. наук, 1742. С. 79—80.
41 Мозер Ф.К. Государь и министр. С немецкаго языка переведена артиллерии капитаном Яковом Козельским. В Санктпетербурге: Тип. Акад. наук, 1766. С. 9.
42 Енгалычев П.Н. О физическом и нравственном воспитании с присовокуплением словаря добродетелей и пороков. СПб.: В тип. Карла Крайя, 1824. С. 92.
43 Дымман Е. Наука жизни, или Как молодому человеку жить на свете. СПб.: Тип. Э. Праца, 1859. С. 34. Владение собой является важнейшей чертой военного. Об
этом, например, говорится в «Наставлении генералам» Л. Дюра-Лассаля: «Мужественный начальник, недоступный ни припадкам зависти, ни сильному гневу рев-
ности, всегда выслушает священную правду, отдалит от себя низкую лесть, сумеет победить нежное чувство дружбы и даже в случае надобности заставит замолчать голос природы» (Дюра-Лассаль Л. О звании генерала, или О воспитании, образовании, познаниях и достоинствах, нужных главнокомандующим и прочим офицерам для командования армией. СПб., 1871. С. 10).
44 Об этом см.: Элиас Н. О процессе цивилизации; Старобинский Ж. Слово «цивилизация» // Старобинский Ж. Поэзия и знание: История литературы и культуры.
Т. 1. М., 2002. С. 110—149 (впервые — 1989); Февр Л. Цивилизация: эволюция слова и группы идей // Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 239—281; Степа -
нов Ю.С. Слова правда и цивилизация в русском языке (К вопросу о методе в семантике языка и культуры) // Известия АН СССР. Серия литературы и языка.
1972. Т. 31. Вып. 2. С. 165—175; Велижев М. «Цивилизация» и «средний класс» // НЛО. 2010. № 104. С. 29—60. О становлении культуры политеса в России см.
также: Kelly C. Refining Russia. P. 1—22.
45 Русский архив. 1863. № 12. С. 938. Перевод: «Будьте мягки, человеколюбивы, доступны; ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение, так чтобы эта доброта не умаляла ни вашей власти, ни их почтения» (Там же. С. 939). Таким умением в полной мере обладала императрица Екатерина и здесь решающую роль играло умение правильно вести себя в разных ситуациях. Вот как она описывает свое поведение при русском дворе в «Записках»: «Au reste je traitais le mieux que je pouvais tout le monde, et me faisais une étude de gagner l’amitié, ou du moins de diminuer l’inimitié de ceux que je pouvais seulement soupçonner d’être mal disposés en ma faveur. Je ne témoignais de penchant pour aucun côté, ni me mêlais de rien, avais toujours un air serein, beaucoup de prévenance, d’attention et de politesse pour tout le monde, et comme j’étais naturellement fort gaie, je vis avec plaisir que de jour en jour je gagnais l’affection du public, qui me regardait comme une enfant intéressante, et qui ne manquait pas d’esprit. Je montrais un grand respect à ma mère, une obéissance sans bornes à l’Impératrice, la considération la plus profonde au grand-duc, et je cherchais avec la plus profonde étude l’affection du public» (Catherine II. Mémoires. P. 36). Перевод: «Вообще я обращалась со всеми как могла лучше, и старалась приобрести дружбу, или по крайней мере смягчить неприязнь тех людей, которых я могла подозревать в неблагоприятном к себе расположении. Я не хотела держаться никакой партии, ни во что не вмешивалась, всегда показывала веселый вид, была предупредительна, внимательна и вежлива со всеми. Я была от природы веселого нрава и с удовольствием замечала, что с каждым днем росло расположение ко мне публики, которая смотрела на меня как на замечательного и умного ребенка. Я показывала великую почтительность матушке,
беспредельное послушание императрице, отличную внимательность великому князю и, одним словом, всеми средствами старалась снискать любовь публики»
(Записки императрицы Екатерины II. С. 26). Позицию Екатерины можно, скорее всего, обозначить как «нейтральную»: она существует сама по себе, не примыкает
ни к одной партии и завоевывает расположение всех. См. также описание этого времени Карамзиным: «Кротость, приятность ума, врожденное искусство пленять
душу людей, единым словом, единым взором, произвели всеобщую к Ней любовь двора» (Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй. С. 8).
46 Мозер Ф.К. Государь и министр. С. 233.
47 Глинка С. Русские анекдоты военные и гражданские. М.: Тип. Университета, 1820. С. 158.
48 Дюра-Лассаль Л. О звании генерала… С. 229—230.
49 Жизнь князя Григория Александровича Потемкина Таврического, взятая из ино-
странных и отечественных источников. Кн. I. М.: Типография Дубровина и Мерзлякова, 1807. С. 9.
50 Булгаков Я.И. Жизнеописание // Московский телеграф. 1831. Т. 38. № 11. Июнь. С. 308.
51 Кончина генерал-лейтенанта кн. Мадатова // Журнал для чтения воспитанников военно-учебных заведений. СПб., 1837. № 30. С. 253.
52 О коммуникации как принципе существования общества см.: Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / Trans. by T. Burger. Cambridge, MA: MIT Press, 1991; Habermas and The Public Sphere / Ed. by C. Calhoun. Cambridge, MA: MIT Press, 1992; Шартье Р. Культурные истоки французской революции / Пер. с фр. О.Э. Гринберг. М.: Искусство, 2001; Смит Д. Работа над диким камнем: Масонский орден и русское общество в XVIII веке / Авториз. пер. с англ. К. Осповата и Д. Хитровой. М.: Новое литературное обозрение, 2006.
53 Гримм Ф.-М. Историческая записка о происхождении и последствиях моей привязанности к императрице Екатерине II до кончины ея величества // Сб. РИО. 1868. Т. 2. С. 332. Перевод: «То была не болтовня, перескакивающая с одного предмета на другой, когда праздность вытягивает ряд лишенных связей мыслей, когда скука отбра сывает один предмет, чтобы коснуться двадцати других. То были разговоры, в которых все крепко держалось нитями, часто едва приметными, но тем более естественными, что все сказанное не было подведено намеренно или приготовлено ранее» (Там же. С. 332). Ср. также в воспоминаниях Грибовского: «Она говорила одни слова добрые, но никогда острых слов (bons mots) не говорила. Разговор ее был прост, но подобно огню воспламенялся и воспарялся выспрь при изящных чертах истории, чувствительности, величия и государственного управления» (Храповицкий А.В., Грибовский А.М., Дома Р. Екатерина II. Искусство управлять. С. 269). В этом случае острословие может рассматриваться как форма нарушения правил коммуникации. Показательна характеристика А.В. Суворова, выстраивавшего свое поведение в противоположность тем моделям, которые существовали при дворе: «Он решился быть единственным, ни на кого не походить: отличался от всех своими странностями, проказами; старался, по-видимому, смешить не улыбаясь, и в это самое время трунил над другими, осмеивал порочных или вещь предосудительную, получал желаемое или отклонял неприятный разговор; забавлял или колол; не боялся
простирать, иногда, слишком далеко своих шуток, ибо оне обратились для него в привычку, удивляли каждого оригинальностью, переливались в сердца солдат, которые говорили о нем с восторгом в лагере и на квартирах, любили его язык и неустрашимость, были веселы, когда находились с ним» (Бантыш-Каменс кий Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов в 4 ч. Т. II. С. 94).
54 Фонвизин Д.И. Собр. соч. Т. 2. С. 286—287.
55 Новиков Н.А. Избранные сочинения. М.; Л., 1951. С. 323.
56 Там же. С. 309.
57 Бибиков А.А. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова сыном его сенатором Бибиковым. СПб.: Морская тип., 1817. С. 7.
58 Анекдоты, объясняющие дух Фельдмаршала Графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского. СПб., 1811. С. 5.
59 Глинка С.Н. Русские анекдоты. С. 158.
60 Фельдмаршал граф Румянцев // Русский архив. 1879. Кн. III. Выпуск 10. С. 171.
61 Глинка С. Биография вице-адмирала, сенатора и кавалера Николая Ивановича Шешукова. М., 1831. С. 6—7.
62 Суворов А.В. Жизнь Суворова, им самим описанная, или Собрание писем и сочинений его. Ч. I и II. М.: В типографии С. Селивановского, 1819. Ч. II. С. 73—75.
«Le Héros, dont je parle, est très hardi sans fougue, célere sans brusquerie, actif sans étourderi e, subordonné sans souplesse, chef sans suffisance, vainqueur sans vanité, ambitieux sans fierté, noble sans orgueil, aisé sans duplicité, ferme sans opiniâtreté, discret sans dissimulation, solide sans pédantisme, agréable sans frivolité, uni sans mélange, dispo s sans atrifice, pénétrant sans ruse, sincere sans bonhommie, affable sans détours, serviable sans interét ; resolu, fuyant l’incertitude. Il préfére le jugement à l’esprit. Ennemi de l’envie, haine et vengeance, il abbat ses antagonistes par la bonté et domine ses amis par sa fidelité <...> il arrange les mesures et se resigne pleinement en la providence Divine; il ne se laisse pas gouverner par le torrent des circonstances, mais il se soumet les evénéments» (Там же. С. 72—73).
63 В жизнеописании А.И. Бибикова говорится, что, выполняя дипломатическую миссию, он приобретает доверенность польского короля и его министра, «изъявляя попеременно и по приличности то кротость и снисхождение, которыя однако же никогда не доходили до послабления, то твердость, но без всякой суровости» (Бибиков А.А. Записки о жизни и службе Александра Ильича Бибикова. С. 162—163). Н.М. Карамзин говорит о Румянцеве, что он «мало верил слепому случаю и подчинял его вероятностям разсудка; казался отважным, но был только проницателен; соединял решительность с тихим и ясным действием ума; не знал ни страха, ни запальчивости <...> чувствовал свою цену, но хвалил только других; отдавал справедливость подчиненным, но огорчился бы во глубине сердца, естьли бы кто нибудь из них мог сравняться с ним талантами» (Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй. С. 26).
64 Жизнь князя Григория Александровича Потемкина Таврического… С. 158. Показательной в данном случае является и характеристика, данная Потемкину Сегю-
ром, структура которой также репрезентирует «смешивание» различных, противоречащих друг другу черт характера, которое, по словам автора, сделало бы
невозможной карьеру в любой стране, кроме России: «...toute sa personne offrait l’ensemble le plus original par un inconcevable mélange de grandeur et de petitesse de paresse et d’activité, d’audace et de timidité, d’ambition et d’insouciance <…>. <H>ors de la Russie, et sans les circonstances extraordinaires qui lui concilièrent la bienveillance d’une grande souveraine, de Catherine II, non-seulement il n’aurait pu acquérir une grande renommée et parvenir aux éminentes dignités qui l’illustrérent, mais il ne serait même peut-être jamais parvenu à un grade un peu avancé. Ses bizarreries et les inconséquences de son esprit l’auraient arrêté dès les premiers pas d’une carrière quelconque, soit militaire, soit civile» (Segur L.-Ph. Memoires ou souvenirs et anecdotes. Paris, 1827. T. II. Р. 260—261). Перевод: «Он представлял собою самую своеобразную личность, потому что в нем непостижимо смешаны были величие и мелочность, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. Везде этот человек был бы замечателен своею странностью. Но за пределами России и без особых обстоятельств, доставивших ему благоволение Екатерины II, он не только не мог бы приобрести такую огромную известность и достичь до такого высокого сана, но едва ли бы дослужился до сколь-нибудь значащего чина. По своей странности и непоследовательности в мыслях, он не пошел бы далеко ни на военном, ни на гражданском поприще» (цит. по: Потемкин Г.А. От вахмистра до фельдмаршала. Воспоминания. Дневники. Письма. Книга 1. СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2002. С. 80).
65 О том, как формировался культ Румянцева, см. статью: Бекасова А.В. Отцы, сыновья и публика в России второй половины XVIII века // НЛО. 2012. № 113.
С. 99—130. Подробнее о формировании героизированного образа полководца П.А. Румянцева см.: Бекасова А.В. Герой Задунайский: кончина, погребение и па-
мять о нем // Науковi записки. Збiзник прац молодих вчених та аспiрантiв. Киiв, 2009. Кн. 1. Т. 19. С. 655—673; http://www.nbuv.gov.ua/portal/Soc_Gum/Nzzpmv/2009_19_1/NZ!19%28655-673%29.pdf).
66 Разговор отца с сыном о свойствах великих людей // Друг юношества. 1807. Февраль. C. 13—14.
67 Великия дела малых людей // Друг юношества. 1808. Июль. С. 45. Несмотря на то что традиции моралистической журналистики XVIII века постепенно ослабевали, эта риторика использовалась, при некотором изменении акцентов, и в дальнейшем. Мы находим ее в дидактической книге «Путь к счастию, или Нравоучительныя беседы об образовании для ума и сердца» (1857) Ф. Кузмичева: «Теперь не великие воины, проливающие кровь, считаются великими», а те, кто «провождали жизнь свою в укромных хижинах, устранялись шумнаго сообщества людей, занимались философскими истинами в пользу просвещения: издавали миролюбивые правила, скрывались от славы, питались от трудов своих. <…> Пред такими людьми при жизни их благоговели целыя общества, и теперь, позднейшее потомство благославляет именно их и прославляет их скромныя добродетели» (Кузмичев Ф. Путь к счастию, или Нравоучительныя беседы об образовании ума и сердца. 3-е изд. М.: Тип. П.И. Шарапова, 1857. С. 39). У Федора Кузмичева речь идет уже не о «малых делах» незнатных людей, как, например, в XVIII веке, а о философах, заботящихся о просвещении общества и его улучшении.
68 Более подробно о значении слова «гений» и контекстах его употребления см.: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении. М.: Новое литературное обозрение,
2001. С. 54—55.
69 Гений // Сын Отечества. 1820. № XIII. С. 203.
70 Там же. С. 208.
71 Там же. С. 209.
72 Там же.
73 Это подчеркивается в книге Карла Мозера «Государь и министр», где одним из наиболее важных качеств министра оказывается «похвальная флегма или холодность крови» (Мозер Ф.К. Государь и министр. С. 216). «Министру надобно, — пишет Мозер, — иметь в себе некоторой огонь, только об тот огонь не воспламенялся, не растоплял и не пожирал того, что его окружает… а должен быть… электрический огонь, который бы испускал из себя искры прилежания, ревности и безвреднаго трясения в тех людях, которыя его видят, слышат и трудятся с ним и под его повелением» (Там же. С. 215). Ср. также у Жульена де Пари в его «Опыте использования времени»: «Голова его (человека. — Д.К.) будет холодна и спокойна. Нрав его будет флегматический, ибо флегматики имеют власть над прочими людьми: всегда собою владея, они тем удобнее становятся властелинами других; будучи терпеливы и примечательны, они умеют выждать случай или в тишине приготовлять оный и подводить под свои виды» (Жульен М.А. Опыт о употреблении времени. Ч. 1—2. М.: Тип. Сергея Селивановского, 1827. Ч. 1. С. 185—186).
74 О патерналистских основаниях русского самодержавия и соответствующей метафорике см.: Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII—начало XX в.): В 2 т. 3-е изд., испр. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. Т. 2. С. 132—133. Генеалогию этой метафоры см. в: Пайпс Р. Россия при старом режиме / Пер. с англ. В. Козловского. М.: Захаров, 2004. С. 39—41; Wortman R. Images of Rule and Problems of Gender in the Upbringing of Paul I and Alexander I // Imperial Russia, 1700—1917: State, Society, Opposition / Ed. by E. Mendelsohn, M.S. Shatz. DeKalb, IL: Northen Illinois University Press, 1988. P. 58—75; Wirtschafter E.K. The Ideal of Paternalism in the Pre-reform Army // Imperial Russia, 1700—1917. P. 95—114.
75 Уортман Р. Властители и судии. С. 100. Об изменениях в риторике и способах легитимации с наступлением «эпохи императриц» см., например: Кагарлицкий Ю. Сакрализация как прием: Ресурсы убедительности и влиятельности имперского дискурса в России XVIII века // НЛО. 1999. № 38. С. 66—77.
76 Наказ императрицы Екатерины II... С. 103.
77 Фельбигер И.И. О должностях человека и гражданина. С. 165—168.
78 Карамзин Н.М. Историческое похвальное слово Екатерине Второй. С. 81.
79 Бестужев А.Ф.Правила военнаго воспитания относительно благороднаго юношества и наставления для офицеров военной службе себя посвятивших. В Санктпетербурге: В тип. Ивана Глазунова, 1807. С. 1.
80 Лебедев В. Правда русского гражданина. СПб.: Тип. Н. Греча, 1836. С. 30—31.
81 О патрон-клиентских отношениях см.: Патронат и клиентела в истории России (материалы «круглого стола») // Новая политическая история: сборник научных работ. СПб., 2004. С. 255—287; Le Donne J.P.Absolutism and Ruling Class. The Formation of the Russian Political Order, 1700—1825. N. Y., 1991; Idem. Ruling Families in the Russian Political Order. 1689—1825 // Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1987. Vol. 28. № 3—4. P. 233—322; Idem. Ruling Russia. Politics and Administration in the Age of Absolutism. 1762—1796. Princeton, New Jersey, 1984; Ransel D. Character and Style of Patron-Client Relations in Russia // Klientelsysteme im Europa der Frühen Neuzeit / Hrsg. Von Antoni Mączak unter Mitarb. von Elisabeth Müller-Luckner. München, 1988. S. 211—231; Idem. The Politics of Catherinian Russia: the Panin Party. New Haven, 1975.
82 И.И. Шувалов // Журнал для чтения воспитанников военно-учебных заведений СПб., 1837. № 36. С. 374.
83 Лукьянович Н. Биография генерал-адьютанта К.И. Бистрома. СПб., 1841. С. 120.
84 Созонович С. Жизнь графа Петра Александровича Румянцова-Задунайского. М., 1803. С. 26—27. Особое значение приобретает в данном контексте определение «отеческий», также связанное с патерналистской моделью. Московский комендант А.А. Волков офицерам, которые находятся в Москве, внушает «страх строгостию своею или заслуживает уважение и любовь их ласковыми и отеческими выговорами» (Булгаков А.Я. Биография Александра Александровича Волкова. М.: В типографии Августа Семена, при императорской Мед.-Хир. Академии, 1833. С. 7).
85 Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. С. 286.
86 Там же. О формуле «честный человек» с моралистическим значением «человек, превыше всего любящий истину», см.: Клейн И.Пути культурного импорта: Труды по русской литературе XVIII века. М.: Языки русской культуры, 2005. С. 335. Следует отметить, что слово «честь», которое, конечно же, ассоциируется с дворянской честью и аристократическими добродетелями, понимается здесь в просветительском ключе, как качество, присущее «всем порядочным людям».
87 Там же. С. 285—286.
88 Краткое известие о жизни, характере и самой кончине бывшего Московского военного генерал-губернатора графа Александра Петровича Тормасова // Сын Отечества. 1820. № 2. C. 56.
89 Булгаков А.Я. Биография Александра Александровича Волкова. С. 9—10.
90 Это хорошо ощущается, например, в речи В.А. Жуковского «о добродетелях», прочитанной 14 ноября 1798 года, где он описывает «благодетеля человечества» (один из вариантов перевода латинского топоса «amicus humani generis»), вокруг которого «толпятся несчастные», «устремляющие на него слезящееся око благодарности»: «Это бедные, не имевшие пристанища и получившие покров от благодетельной руки его. Чистая непорочная совесть друга человечества будет ему щитом против ударов ожесточенного рока и украшением во дни счастия» (Резанов В.И. Из розысканий о сочинениях В.А. Жуковского. Вып. I. СПб.: Сенатск. тип., 1906. С. 59—60). В.А. Жуковский имеет в виду И.В. Лопухина, известного масона, активно занимавшегося благотворительностью и таким образом, по словам автора, принимавшего участие в делах «человечества». Само слово «человечество», как сообщает Словарь Академии Российской, означает «человеколюбие, чувствительность к несчастиям другого» (Словарь Академии Российской: В 6 т. СПб.: Тип. При Императорской Академии наук, 1789—1794. Т. VI. С. 690). В этом смысле «любовь к человечеству» будет обозначать как сострадание, так и «благотворительность», составляя важную характеристику персонажа. С.И. Созонович о фельдмаршале Румянцеве пишет: «...любовь его к человечеству распространилась далеко, и всякое почти состояние имело на себе благодетельное ея влияние» (Созонович С. Жизнь графа Петра Александровича Румянцова-Задунайского. С. 26—27).
91 Созонович С. Жизнь графа Петра Александровича Румянцова-Задунайского. С. 48.
92 Глинка С. Биография вице-адмирала, сенатора и кавалера Николая Ивановича Шешукова. С. 22.
93 Лукьянович Н. Биография генерал-адьютанта К.И. Бистрома. СПб., 1841. С. 132.
94 Колбасин Е.Я. Литературные деятели прежнего времени. СПб., 1859. С. 135.
95 Об этом см.: Плюханова М.Б. Сюжеты и символы Московского царства. СПб.: Акрополь, 1995. С. 23—63.
96 Об этом см.: Погосян Е. Восторг русской оды и решение темы поэта в русском панегирике 1730—1762 гг. Тарту: Тartu Ülikooli, 1997. С. 107—123.
97 Общую характеристику литературных, исторических и философских взглядов С. Глинки см. в: Киселева Л.Н. Система взглядов С.Н. Глинки (1807—1812 гг.) //
Проблемы литературной типологии и исторической преемственности. Труды по русской и славянской филологии XXXII. Серия «Литературоведение». Тарту,
1981; Она же. С.Н. Глинка и Кадетский корпус (из истории «сентиментального Репрезентация власти в «официальной» биографии... 137) воспитания» в России) // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1982. Вып. 604. С. 48—63; Велижев М.Об источниках «петровской» концепции С.Н. Глинки // Петр Великий. М., 2007. С. 34—67; Martin A.M. The family model of society and Russian national identity in Sergei N. Glinka’s Russian Messenger (1808—1812) // Slavic Review. 1998. Vol. 57. № 1. P. 28—49.
98 Л.Я. Неклюдов (1748—1839) отличился во время русско-турецкой войны 1768—1774 годов. За мужество, проявленное в битве за крепость Хотин, был произведен в прапорщики. Обратил на себя внимание П.А. Румянцева и служил под его началом. Участвовал в битвах под Турною, при Бухаресте и Салгаре. В 1772 году произведен в подпоручики, в 1773 году в поручики. Прославился при штурме Измаила, когда в числе первых взошел на оборонительный бастион внешнего кольца. Вылечившись от полученных ранений, в 1792 году был представлен императрице Екатерине, пожаловавшей ему орден Св. Георгия 4-й степени и 200 душ крестьян. Был произведен в подполковники и назначен военным комендантом города Рогачева. В 1806 году служил в земском ополчении, а в 1807 году, после заключения мира с Францией, вновь поступил на военную службу в чине генерал-майора. Был назначен членом московской провиантной комиссии. В 1808 году вышел в отставку. Подробнее о Неклюдове см.: Неустрашимый русский полковник Л.Я. Неклюдов / Русский вестник. 1815. Кн. 6. С. 3—19; Справочный энциклопедический словарь Старчевского. Т. 8. СПб., 1854; Русская старина. 1891. Январь. С. 223—225; Георгиевские кавалеры. СПб., 1861. Вып. I; Ровинский Д.А. Подробный словарь русских гравиров. портретов. СПб., 1889. Т. I.
99 Ссылки на страницы даются в тексте статьи в круглых скобках.
100 Уортман Р. Властители и судии. С. 178. См. также: Raeff M. Origins of The Russian Intelligentsia: The Eighteenth Century Nobility. New York: Harcourt, Brace and
World, 1966. P. 232—233.
101 Конструкция «родители—дети vs начальники—подчиненные» неоднократно тематизируется в тексте. Показателен эпизод с генерал-аншефом Меллером-Закомельским, потерявшим во время штурма Очакова двух сыновей. Он не отвлекается от сражения, когда мимо него проносят первого сына, потом второго, но
после окончания боя дает волю чувствам: «Когда пали стены Очакова, Герой, уступая чувствию отца, со слезами и рыданием бросился к одру двух сыновей
своих, обагренных кровию. Предстоявшие убеждали его подкрепляться тою твердостию духа, какую изъявлял он на приступе. Тогда, отвечал горестный отец: тогда был я начальником, а теперь плачу, как отец» (40; курсив автора. — Д.К.). Этот эпизод еще раз демонстрирует включенность персонажей в различные
формы опеки, которые организованы одинаковым образом, — родительской и начальственной. С той разницей, что вторая оказывается более значима.
102 Когда Неклюдов не может помогать своей семье, его функции берут на себя добродетельные посторонние, проявляющие «родственною» заботу: «Первая супруга Неклюдова и малолетныя ея дети нашли убежище у благодетельнаго Харьковского помещика Лукияна Петровича Тимченки. С родственною ласкою оберегал он семейство своего друга» (47). После смерти супруги Неклюдова забота о его детях переходит к другим людям, сострадающим герою и становящимся его ангелами-утешителями: «В нашем Отечестве были и есть люди, готовые подавать страдальцам отраду и помощь. В лице Украинскаго помещика Алексея Филипповича Надоржинского и супруги его Настасьи Николаевны, урожденной Тютчевой, предстали Герою-Страдальцу новые Ангелы-утешители. Они приняли сирот под покров благодетельный; они призрели их как родных; они возвратили им любовь матери, уклонившейся в могилу» (48—49). Утраченная материнская любовь, в соответствии с логикой функционирования системы, возвращается детям.
103 Аванесов Р.И. Словарь древнерусского языка (XI—XIV вв): В 10 т. М.: Русский язык, Т. 3. 1990. С. 254.
104 Там же. С. 255—256. См. также в словаре Срезневского: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. С.-Пб.:
Типография Академии наук, 1893. Т. I. С. 866—867. См. также: Седакова О.А. Церковнославяно-русские паронимы. Материалы к словарю. М.: Греко-латинский
кабинет Ю.А Шичалина, 2005. С. 124—125.
105 Эта связь прослеживается на большом количестве материала. Так, Потемкин в одном из писем к императрице (от 5 декабря 1789 года) пишет: «Ревность и усердие с неограниченным к Вам долгом движут меня на службу. А успехи подает Бог. Естли я чем горд, то тем счастливым разположением моей души, чтоб всех благ ожидать от Бога. Я християнин, то и слава моя в служении» (Екатерина II и Г.А. Потемкин. Личная переписка (1769—1791). М.: Наука, 1997. С. 388). Также
показателен в данном случае отказ от матери в пользу императрицы как источника всевозможных милостей и благ. «Ты едина моя мать, — пишет Потемкин, —
ты от первого степени офицера возвела меня на вышний, ты подала мне и способы оказаться достойным. <…> Ты — источник всех для меня благ» (Там же). Религиозная топика в письмах возникает и в тех случаях, когда речь идет об отношениях с патроном. Например, граф Завадовский в начале своей карьеры пишет
фельдмаршалу Румянцеву: «Милостивое писание вашего сиятельства ободряет мое признание, кое в душе моей действует как святая вера» (Письма графа
П.В. Завадовского к фельдмаршалу графу П.А. Румянцову 1775—1791 годов. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1901. С. 21). В схожих выражениях обра-
щается и Суворов к Потемкину, вспоминая о первых годах своей службы: «Когда я вспоминаю себя десятилетним, в нижних чинах со всеми к тому присвоениями:
мог ли себя вообразить <…> только высоко быть вознесенным. Светлейший Князь, мой Отец! Вы то могли один совершить. Великая душа Вашей Светлости
освещает мне путь к вящщей Императорской службе. Мудрое Ваше покровительство ведет меня к твердому блюдению должностей обеим Богам» (Суворов А.В.
Письма / Изд. подгот. B.C. Лопатин; отв. ред. А.М. Самсонов. М.: Наука, 1986. С. 121). Стоит также отметить, что использование религиозной риторики в рас-
смотренной биографии обусловлено и восходящим к древнерусской книжности отождествлением ратного труда и христианского служения, уже неоднократно
отмечавшимся исследователями. Об этом см.: Кагарлицкий Ю.В. Мужество как историко-семантическая и историко-культурная проблема // Именослов. Исто-
рия языка, история культуры. СПб.: Алетейя, 2010. С. 213—214. См. также: Он же. Позитивные характеристики поведения воина на поле боя и семантические
сдвиги в их интерпретации в русской культуре Нового времени // Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени / Под ред. В.М. Жи-
вова. М.: Языки славянских культур, 2009. С. 271—315. Кроме того, назовем исследование более общего характера: Мусин А.Е. Milites Christi Древней Руси:
военная культура русского средневековья в контексте религиозного менталитета. СПб., 2005; о соединении ратного труда и христианского служения в западно -
европейской традиции см.: Kantorowicz E.H. Pro Patria Mori in Medieval Political Thought // The American Historical Review. 1951. Vol. 56. № 3. April.
106 Живов В.М., Успенский Б.А.Царь и Бог (семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избранные труды. М., 1996. Т. 1. С. 205—238.
107 Кагарлицкий Ю.В. Мужество как историко-семантическая и историко-культурная проблема. С. 219—221.
108 Там же. С. 222. Укажем и на то, что характеристики военного обязательным образом содержат указания на его человеческие качества. В биографиях военных топосы, при помощи которых выражается социабельность и рационализируется агрессия, распространяются на войну и отношение к врагу. Эта традиция связана
с представлениями о цивилизованной войне, которые стали складываться в просветительскую эпоху. А.Ф. Бестужев в своих «Правилах…» подчеркивает этот
аспект воспитания офицера: «Сострадание к человечеству должно сопровождаться в самыя ужасы сражения. <…> Уже с некотораго времени поражающий глас человечества, разсудка, пользы истинной выводит людей из заблуждения первоначального их зверства. Чем более люди научаются, тем более показывают кротости в военное время» (Бестужев А.Ф. Правила военнаго воспитания относительно благороднаго юношества. С. 86—87). Сострадание к человечеству также связано с «владением собой» и подчинением дисциплине: «Строжайшая дисциплина да обуздает ненасытимое вожделение, распутство варварскаго и невежливаго солдатства» (Там же. С. 87). В биографических текстах указание на сострадание неприятелю становится важной характеристикой персонажа. См., например, в жизнеописании Румянцева: «Великия деяния ему нравились, но победы никогда его не утешали и не приятно было душе его вспоминать кровопролития. Ах! Какой бы человек мог стать столь нечувствителен, который бы веселился, оставя на поле сражения тысячи растерзанных людей и видя реками лиющуюся их кровь» (Созонович С.Жизнь графа Петра Александровича Румянцова-Задунайского. С. 52). При всей своей смелости Неклюдов чувствителен и проявляет сочувствие к неприятелю. В биографии Неклюдова этот момент отмечен особо: «Страшен был врагам меч Неклюдова, но не сердце его. Мне стыдно было бы и приписывать ему в похвалу, что ни один пленный не был им огорчен <...> Сдавшихся неприятелей почитал он друзьями и братьями, вверяемыми Провидением любви и состраданию. <…> Он даже затвердил все Турецкия слова, изъявляющие ласку, приязнь и отраду: он оживлял сими словами скорбныя сердца новых своих друзей» (с. 24). Сочетание сердечности и храбрости/мужества (в равной мере гипертрофированных) создает гармоничную структуру, где одно уравновешивает другое.
109 О биографии Мартынова см.: Залкинд А.И. И.И. Мартынов, деятель просвещения в начале XIX в. // Циркуляр по управлению Кавказским учебным округом. 1902. № 12. Прил. С. 1—71; Мордовченко Н.И. Русcкая критика первой четверти XIX в. М.; Л., 1959; Теплова В. Пропаганда конституционных идей в «Северном вестнике» И.И. Мартынова // Учен. зап. Горьковского ун-та. Серия историко-филологическая. 1964. Вып. 65. С. 366—383; Она же.Общественно-политические взгляды и литературно-публицистическая деятельность И.И. Мартынова (из предыстории декабристской идеологии) // Освободительное движение в России: Межвузовский сборник. Саратов, 1971. Т. 2. С. 63—72; Поэты 1790—1810-х гг. Л., 1971.
110 Одним из источников биографии И.И. Мартынова является, без сомнения, «Биография графа Заводовского» с подзаголовком «Из сочинений Ивана Седняц-
кого», напечатанная в «Северном архиве» в 1822 году. И. Седняцкий оперирует теми же топосами: «Внимательное рассмотрение каждого дела, быстрая и счаст-
ливая проницательность, сильное и ясное изложение предметов представлялись ежедневному усердию графа Завадовского, служили ему образцами и драго -
ценными уроками, развивая юный ум его в сей школе рассудка и опытности» (Седняцкий И. Биография графа Заводовского // Северный архив. 1822. № 4.
С. 290—291).
111 Отрицательные качества в биографиях такого типа даются через отрицание. Ср. также биографию Ф. Волкова, где говорится: «С первого взгляда казался он несколько суров и угрюм; но сие исчезало, когда находился он с хорошими своими приятелями, с которыми умел он обходиться и услаждать беседу разумными и
острыми шутками. Жития был трезвого и строгой добродетели» (Новиков Н.А. Избранные сочинения / Подгот. текста, вступ. статья и коммент. Г.П. Макого-
ненко. М.; Л.: Гослитиздат, 1951. С. 292). Та же формула используется для характеристики Кантемира: «С первого взгляда казался он неприветлив; но сие нечув-
ствительно исчезало, чем боле находил он таких людей, которых обхождение ему приятно было. Меланхолического его нрава были причиною долговременные его болезни; однако он не только что веселился с приятелями своими, но и за удовольствие почитал оказывать им действительные услуги» (Там же. С. 309—309).
Положительные и отрицательные качества (гнев, вспыльчивость, высокомерие) причудливым образом уравновешиваются и гармонизируются. См., например,
в биографии Тормасова: «Встретив кого-либо из подчиненных в минуту вспыльчивости жестоким и колким выговором, он оканчивал весьма снисходительным
увещеванием и отпускал от себя с благосклонностию, так что ничего уж похожего не оставалось на гнев его» (Краткое известие о жизни, характере и самой кончине бывшего Московского военного генерал-губернатора графа Александра Петровича Тормасова. С. 58).
112 Долгих Е.Н. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века. С. 97.
113 Можно предположить, что текст Мартынова стилизован под делопроизводственный язык. М.Л. Магницкий, издавший «Краткое руководство к деловой и государственной словесности для чиновников, вступающих в службу» (1835), так характеризует тот раздел записок, в которых дается «исторический экстракт»: слог должен быть «простой и ясный, без всякого украшения; ибо достоинство его состоит единственно в быстром и потому кратком представлении происшествий, по большей части слушателям известных, и только для связи будущего соображения припоминаемых» (Магницкий М.Л. Краткое руководство к деловой и государственной словесности для чиновников, вступающих в службу. М.: Тип. Лазаревых ин-та вост. яз., 1835. С. 33). Будущее в биографии Заводовского — это распространение просвещения по всему государству, которое представляет собой еще далеко не завершенный процесс.
114 Полное собрание законов Российской империи. СПб.: В типографии Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, 1830—1851. Т. XXVII. 1830. № 20406. С. 247.
115 Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. Т. 3. С. 34—35.
116 Там же. С. 42.
117 Седняцкий И. Биография графа Заводовского. С. 296. Ср. также характерное использование этого топоса у Ф.В. Булгарина в записке «Нечто о Царскосельском Лицее и о духе оного»: «Неспособность некоторых частных лиц исказила прекрасное учреждение министерств. Вместо того, чтобы посредством министерской власти содействовать успехам различных частей государственного управления, вместо того, чтобы Министр, держа в руке последнее звено электрической цепи, мог по произволу сообщать движение всей массе и, обнимая орлиным взглядом целое, наблюдать за ходом машины, все действие министров ограничивалось подписыванием бумаг, мелочами, деталями. <...> Переходя от одной мелочи к другой, занимаясь пустой перепиской, министры пренебрегали общими видами, усовершенствованиями, ходом, направлением дел» (цит. по: Алтунян А.Г. «Политические мнения» Фаддея Булгарина. Идейно-стилистический анализ записок Ф.В. Булгарина к Николаю I. M.: Изд-во УРАО, 1998. С. 195—196). Эта цитата сильно напоминает критику министерств М.М. Сперанским, сетовавшим во «Введении к уложению государственных законов» (1809) на то, что дела, оставаясь неразделенными, «по-прежнему стекаются в одни руки <...> Отсюда происходит, что развлеченное на множество текущих дел внимание министра не может обозреть их в целости, чтобы остановиться на главных и существенных усмотрениях, непрестанно рассеивается в мелком надзоре и исполнении» (Сперанский М.М. Руководство к познанию законов / Отв. ред. И.Д. Осипов. СПб.: Наука, 2002. С. 382—383).
118 Корф М.А.Жизнь графа Сперанского: В 2 т. СПб: Издание Императорской публичной библиотеки, 1861. Т. 1. С. 251.
119 Упоминания о чувствах автора, как правило, открывают и завершают текст. Автор биографии Тормасова, «служивший под [его] началом» и «пользовавшийся его доверенностью», надеется: «…читатели мои <…> найдут оное особеннаго внимания достойным и разделят со мною <…> чувствования, к сему поступку меня побудившия» (49). Эта мысль повторяется и в конце жизнеописания: «Запечетлевая сим описанием душевную мою признательность к покойному бывшему моему начальнику, без всякой лести, которая ему уже не нужна и мне бесполезна, я почту себя счастливым, если оно может возбудить справедливое участие в потере сего мужа и самое уважение к памяти его, в тех соотечественниках моих, кои знали его только по слуху и судили о нем иначе» (Там же. С. 65—66). Ср. также рассказ о жизни И.И. Шувалова, который автор, племянник И.И. Шувалова, кн. Ф.Н. Голицын, начинает с указания на то, что заставило его взяться за этот труд: «Чувствование благодарности за неизсчетныя благодеяния будет водить пером моим, в описании жизни покойнаго дяди моего, роднаго по матери, Ивана Ивановича Шувалова, меня воспитавшаго, котораго имя и услуги, оказанныя нашему отечеству, пребудут незабвенны» (Москвитянин. 1853. Март. Т. 2. № 6. Кн. 2. Отд. 4. Репрезентация власти в «официальной» биографии... С. 87—98). Такое совмещение двух масштабов («родственного» и «всеобщего») составляет одну из особенной биографических текстов первой половины XIX века, поскольку авторами жизнеописаний были в основном люди, входившие в близкое окружения героя, — либо родственники (например, дети или племянники), либо подчиненные. Основной их задачей была, в конечном счете, актуализация тех широких связей, которые объединяют людей в общество, где каждый значимый факт должен становиться его достоянием.
120 Очевидно, что вся эта благостная картина не соответств ует истинному положению дел, поскольку И.И. Мартынов был весьма жестким администратором. Для полноты картины процитируем фрагмент из воспоминаний К.А. Арсеньева, где деятельность Мартынова описывается далеко не в сентиментальных тонах: «Любимый министрами и с полномочиями почти неограниченными, управляя всеми делами министерства, он деспотически распоряжался и в институте (Смольном.—Д.К.). Профессоры беспрекословно творили волю его: одни из страха или раболепства, другие отстраняли себя от всякого вмешательства в дела института, будучи заняты другими должностями. <...> Влияние его никогда не было нам в пользу. Многие молодые люди, им напуганные, спешили выбраться из института, кидались на места и пропадали от унижения, от нужд, от бедности. Никто из моих товарищей и в позднейшие годы не вспоминал о нем без душевного негодования. Недобрую память оставил он по себе» (цит. по: Залкинд А.И.И.И. Мартынов, деятель просвещения... С. 25.
121 Эта модель, возникшая в эпоху формирования абсолютистских государств, принципиальным образом меняет характер соотношения божественной и светской власти. Как пишет по этому поводу Марк Раев, «подобно тому, как Божественный творец привел в движение хорошо отлаженный механизм природы и обеспечивал его работу посредством рациональных законов природы, правитель должен был вводить в действие законы и правила, которые придавали бы обществу определенную форму и направляли бы его по правильному пути» (Раев М. Регулярное полицейское государство и понятие модернизма в Европе XVII—XVIII веков: попытка сравнительного подхода к проблеме // Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период: Антология. С. 55).
122 Об этом см. также: Долгих Е.Н. К проблеме менталитета российской административной элиты первой половины XIX века. С. 98—102.



Другие статьи автора: Калуги Дмитрий

Архив журнала
№164, 2020№165, 2020№166, 2020№167, 2021№168, 2021№169, 2021№170, 2021№171, 2021№172, 2021№163, 2020№162, 2020№161, 2020№159, 2019№160, 2019№158. 2019№156, 2019№157, 2019№155, 2019№154, 2018№153, 2018№152. 2018№151, 2018№150, 2018№149, 2018№148, 2017№147, 2017№146, 2017№145, 2017№144, 2017№143, 2017№142, 2017№141, 2016№140, 2016№139, 2016№138, 2016№137, 2016№136, 2015№135, 2015№134, 2015№133, 2015№132, 2015№131, 2015№130, 2014№129, 2014№128, 2014№127, 2014№126, 2014№125, 2014№124, 2013№123, 2013№122, 2013№121, 2013№120, 2013№119, 2013№118, 2012№117, 2012№116, 2012
Поддержите нас
Журналы клуба