Памяти Александра Васильевича Дегтярева,

которого мы, его студенты, называли Учителем

По большому счету, в сюжете этой истории нет ничего необычного. Сначала один профессор был принят в университет, потом, проработав в нем несколько лет, не поладил с начальством и был уволен, после чего, посчитав свое уволь­нение несправедливым, опротестовал его, был восстановлен в должности и продолжал ее занимать чуть ли не до конца своих дней. Похожие случаи можно без труда найти в истории многих университетов, причем не обяза­тельно российских. Да и не только в истории. Сегодня, как и много лет назад, конфликты между университетскими преподавателями и администрацией — явление вовсе не исключительное. И так же, как и много лет назад, эти кон­фликты сопровождаются взаимными обвинениями, обидами, интригами, во­влечением в противостояние коллег, увольнениями, судебными разбиратель­ствами. Причем не так уж редко дело так же заканчивается поражением университетского начальства. Легко узнаваемы и некоторые персонажи этой истории: за риторикой справедливости и законности, которую они исполь­зуют для объяснения своих поступков, часто скрываются вполне определен­ные интересы, связанные с получением личной выгоды. При этом один и тот же человек в разных ситуациях может выступать в разных обличьях: власто­любивого начальника и добропорядочного главы семейства; преданного науке ученого и крохобора, готового бесконечно спорить за копейку; смелого борца против самоуправства университетской канцелярии и распространителя спле­тен о коллегах. Эти сходства, однако, очевидны только в самом первом при­ближении. Если же обратить внимание на детали, конкретные условия работы Московского университета во второй половине XVIII века, то мы увидим, что отличия от сегодняшнего дня будут разительными. Прошлое действительно покажется «чужой страной», в которой «все делают по-другому»[1].

При реконструкции этого случая, произошедшего 250 лет назад, как раз отличия и станут главным предметом внимания. Но не отличия как таковые — очевидно, что они слишком многочисленны и разнообразны. Особый интерес будет обращен на те из них, которые связаны с распределением властных отношений в университете. Какое место тогда занимали в его иерархии профессора? Какими правами и обязанностями они обладали? Как распределялись полномочия между профессорской конференцией, ди ректора ми и кураторами? Каковы были причины споров профессоров с университетской администра­цией и какими способами эти споры разрешались? Наконец, каким образом осуществлялось взаимодействие университета с верховной властью? Поиск ответов на эти вопросы дает возможность лучше понять особенности органи­зации и функционирования главного российского университета в начальный период его истории. Но не только. Рассмотрение их в деталях позволяет также приподнять завесу над той стороной его жизни, которая до сегодняшнего дня остается малоизвестной: повседневными делами и заботами его профессоров. Основные действующие лица этой истории: профессор Московского уни­верситета Филипп Генрих Дильтей, его куратор Василий Евдокимович Адодуров, его директор Михаил Матвеевич Херасков, профессора — коллеги Дильтея, конференц-секретарь Императорской академии наук и художеств Герхард Фридрих (Федор Иванович) Миллер, статс-секретарь Григорий Николаевич Теплов, императрица Екатерина II[2].

ЧАСТЬ 1. ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ

Явление. 1 октября 1756 года читатели газеты «Московские ведомости» могли заметить краткое сообщение: «В прошедшую субботу, то есть прошедшего месяца 28 числа, прибыли в здешний университет натуральной юриспруден­ции профессор Дильтей; да магистр Отенталь». Нас будет интересовать ис­ключительно первый — 33-летний ученый, приглашенный в Московский университет его основателем и куратором И.И. Шуваловым в качестве «прав и истории профессора».

Что известно об этом человеке до его прибытия в Россию? Родился 8 ок­тября 1723 года в местечке Ширштайн округа Рейнгау, в то время входившего в состав монархии Габсбургов, и через два дня после рождения был крещен в местной церкви по протестантскому обряду. По свидетельству про­фессора Гёттингенского университета Антона Фридриха Бюшинга, спасаясь от «излишней строгости» отца, Филипп рано оставил дом и воспитывался католиками[3]. Вероятно, именно тогда он и обратился в их веру. Учился сначала в Университете Инсбрука, где получил степень магистра свободных наук и философии, а затем — в университетах Страсбурга и Вены[4]. В Страсбургском университете защитил диссертацию на тему «О завладении име­нием за давностью» (De usurpationibus et usucapionibus), став 22 августа 1753 года «доктором обоих прав»[5]. Потом, ожидая получения профессорской кафедры в Венском университете, некоторое время был наставником (Mo ­derator) молодого графа Франца Антона из знатного австрийского рода фон Кевенхюллеровцу Айхельберг.

В конце 1755 года, сопровождая своего подопечного, Филипп познако­мился в Гёттингене с уже упомянутым Бюшингом, и это знакомство сыграло в его дальнейшей судьбе решающую роль. Дело в том, что Бюшинг в то время был одним из корреспондентов Г.Ф. Миллера, рассылавшего в Германию письма своим коллегам с просьбами о содействии в приглашении профессо­ров для только что открытого Московского университета. Бюшингу новый знакомый показался вполне подходящей кандидатурой, и он незамедли­тельно сообщил об этом в Санкт-Петербург. Для новоиспеченного доктора юриспруденции, ищущего профессорской должности, известие о возможно­сти получить ее в России оказалось весьма кстати, однако он дал понять своему собеседнику, что его решение в первую очередь будет зависеть от раз­мера предложенного содержания. Очевидно, предварительно сообщенные финансовые условия его устроили, и уже в письме от 21 января 1756 года Бю­шинг сообщает об этом Миллеру, давая своему новому знакомому обстоя­тельную и исключительно положительную характеристику[6].

Пока письмо Бюшинга с отзывом о кандидате шло в Россию, в жизни Фи­липпа произошло еще одно значимое событие: 24 января он был принят в члены Майнцской академии полезных наук[7]. Впрочем, в его принятии на службу в Московский университет оно вряд ли сыграло существенную роль: главным было то, что Миллер процитировал характеристику Бюшинга ку­ратору И.И. Шувалову[8], который его кандидатуру незамедлительно утвер­дил. После этого Дильтею были подтверждены предложенные ранее условия контракта: он приглашался на должность профессора права и истории сроком на пять лет с ежегодным окладом в 500 рублей и единовременной выпла­той 150 рублей на проезд[9]. Посчитав эти условия вполне достойными, он контракт подписал — хотя, по-видимому, из осторожности уменьшил его срок до трех лет.

Начало службы. Прибыв в первопрестольную, новоиспеченный профессор останавливается в доме директора университета Алексея Михайловича Аргамакова и, освоившись на новом месте, вскоре отправляется на службу.

Университет в это время только начинал работу: указ императрицы Ели­заветы Петровны о его учреждении был опубликован за полтора года до при­бытия Дильтея, 24 января 1755 года. Преподавание же по причине отсутствия студентов началось на несколько месяцев позднее — в июле-августе того же года[10]. Трудность с набором студентов состояла в том, что в России не было достаточного количества молодых людей, подготовленных к слушанию уни­верситетских лекций — то есть знающих латынь, европейские языки и хотя бы немного знакомых с произведениями классических авторов. Да и потреб­ность в университетском образовании в обществе была невысока. С набором преподавателей дело обстояло лучше. С самого начала в штате университета их значилось восемь и еще трое — в штате обеих гимназий. Позднее к ним присоединились прибывшие немногим раньше Дильтея из Тюбингенского университета профессор Иоганн Генрих Фромман и ректор гимназии ма­гистр Иоганн Матиас Шаден. Студентов же в 1756—1757 годах было около 30 человек.

Знакомясь с Московским университетом тех лет, нельзя не заметить из­вестную неопределенность статуса его профессоров. С одной стороны, они формально пользовались теми же правами, что и в большинстве европейских университетов, — прежде всего, правом самоуправления. С другой, получая вознаграждение из казны и непосредственно подчиняясь чиновникам, назна­ченным императрицей (куратору и директору), они воспринимались как го­сударственные служащие. Такая двойственность допускала вмешательство университетской администрации в дела ученого сообщества и нередко вызы­вала протесты — чаще всего иностранцев, воспитанных на идеях универси­тетских свобод. Что касается органа профессорского самоуправления, полу­чившего в Московском университете название Конференции, то его решения по наиболее важным вопросам были неокончательными, поскольку требо­вали обязательного утверждения куратора.

Поначалу больше года Конференция не могла начать работу из-за не­хватки ординарных (то есть «полных») профессоров. До появления Дильтея эту должность занимали всего двое: выпускник Академического университета Николай Никитич Поповский и уже упомянутый И.Г. Фромман из Тюбингена (оба преподавали философские науки). Первое заседание Конференции состоялось только после присоединения к этим двум Дильтея, 16 октября 1756 года. Из его протокола мы, в частности, узнаем, что Дильтею для естественного права и истории были назначены «послеобеденные часы от второго до четвертого четыре раза в неделю»[11].

А через две недели, 31 октября, состоялось первое появление Дильтея пе­ред московской публикой: в особо торжественной обстановке им была про­читана на латыни «инавгуральная речь» о пользе права, открывшая в уни­верситете регулярные занятия[12]. 17 декабря состоялось еще одно заметное событие с его участием: публичный диспут на латинском языке по естествен­ному праву на собрании в честь дня рождения императрицы. Это был первый опыт такого рода в университете. В ходе дебатов два студента, назначенные Дильтеем, защищали предложенные им тезисы, а четыре выступали в качестве оппонентов[13]. Следующий диспут студентов Дильтея, имевший, как и пер­вый, широкий резонанс, состоялся 6 марта 1757 года на собрании по случаю смерти директора Аргамакова. В этот же день университетская канцелярия доложила Шувалову о его большом успехе, а 11 марта о нем появился хва­лебный отчет в «Московских ведомостях».

По мнению Бюшинга, в то время неплохо осведомленного о положении дел в университете, Дильтей с самого начала стал главной фигурой в профес­сорском собрании[14]. Подтверждение этому находим в официальных документах: имя Дильтея значится первым в регулярно публиковавшихся каталогах лекций, а также во включавшихся в протоколы заседаний Конференции списках присутствующих профессоров — сразу за именем директора. Такое положение, впрочем, определялось не его лидерскими качествами или на­учными заслугами, а традицией: в европейских университетах существовала строгая иерархия факультетов (дисциплин), в которой на первом месте на­ходился богословский, на втором юридический, затем медицинский и на по­следнем философский. Возможно, играло также роль то, что Дильтей был единственным из трех, кто имел докторскую степень: Поповский и Фромман к моменту их назначения профессорами были лишь магистрами.

ЧАСТЬ 2. В ПЕРВЫЕ ГОДЫ

Успех. Карьера Дильтея в университете началась вполне удачно. На собрании Конференции 24 февраля 1757 года было объявлено о его вступлении по со­вместительству в должность инспектора университетских гимназий[15], кото­рой он настойчиво добивался через посредничество Миллера. Как заверяют историки, уже в первые годы службы он стал состоятельным человеком. В 1760 году его жалованье вместе с надбавкой за должность инспектора гим­назии составляло уже 700 рублей и уступало только жалованью директора университета Мелиссино. Причем оно было существенно больше, чем у двух других ординарных профессоров, Поповского и Керштенса, которые полу­чали по 500, и даже ректора гимназии Шадена (400), не говоря уже о работ­никах канцелярии[16]. Но материальное благополучие Дильтея умножалось не только — а может быть, и не столько — за счет университетского жалованья. Значительную часть его прибытка составляли доходы от частных уроков, за которые, как утверждают, он брал по 12 рублей в год с ученика за каждый предмет, причем половину этой суммы — вперед. Эти доходы позволили ему уже в мае 1759 года купить за 1500 рублей каменный дом на Козьем болоте (теперь Патриаршие пруды), да еще и пару выездных лошадей[17]. Финансо­вый успех профессора стал причиной того, что по городу о нем стали ползти слухи как о человеке алчном, больше всего озабоченном зарабатыванием де­нег. Этот успех вызывал также ропот начальства и коллег Дильтея: мол, про­фессор занят извлечением доходов от частных занятий, а не университетским преподаванием.

Но даже если частные занятия Дильтея и мешали исполнению им его пря­мых обязанностей, очевидно, что уже в эти начальные годы работы он внес существенный вклад в становление университета — прежде всего как правовед, распространявший в России европейское юридическое знание. Достаточно сказать, что он в течение нескольких лет был единственным профессором юриспруденции и читал лекции по естественному, римскому, феодальному, уголовному, государственному праву. Что касается его на­учных интересов, то они далеко выходили за рамки юридических наук. В 1758 году он начал перевод «Российской грамматики» Ломоносова на латынь, чтобы, по его собственным словам, дать иностранным ученым, живу­щим в России, руководство по изучению русского языка[18]. Он также оказался среди первых профессоров, опубликовавших свои труды в университетской типографии: в 1762—1763 годах вышли две части его учебника всемирной ис­тории «Первые основания универсальной истории»[19] и небольшое астрономо-географическое пособие «Новое описание сферы»[20].

С самого начала службы Дильтей стал известен еще и как оратор, часто выступавший с речами на университетских торжественных собраниях. Речи составлялись и произносились им на латыни, но по сложившейся традиции переводились на русский и предварительно публиковались на обоих языках. Первая из них, произнесенная 26 апреля 1757 года, была приурочена к годов­щине коронации императрицы Елизаветы Петровны и называлась «Панегирик о прерогативах и правах от торжественнаго коронования происходящих»[21]. Затем 7 сентября 1758 года он произносит речь «О приносимой государствам благополучною войною пользе»[22], 11 февраля 1762 года, по слу­чаю дня рождения императора Петра III Федоровича, — «О способах, кото­рыми монархи безсмертную получают славу»[23], 23 сентября 1763 года, к пер­вой годовщине коронации Екатерины II, — «Панегирик… о единственном, истинном и полном основании естественного права»[24], славящий новую им­ператрицу, сыгравшую впоследствии в его судьбе решающую роль.

Коллеги и начальство. По-видимому, карьерные успехи давались Дильтею все же нелегко, хотя есть основания полагать, что он смог приспособиться к новым жизненным обстоятельствам довольно быстро. Во всяком случае, через три месяца после прибытия в Москву он убеждал Миллера, что дела его идут хорошо и что никаких конфликтов с другими профессорами у него не возникает[25]. Возможно, поначалу ситуация действительно была такой идиллической, однако несколько месяцев спустя, в письме к нему же от 17 апреля 1757 года, обнаруживаются первые отголоски осложнения отно­шений Дильтея с коллегами[26].

О том, что эти осложнения действительно имели место, существуют и бо­лее убедительные свидетельства — хотя они относятся в основном к 1758— 1759 годам. Документы этого времени определенно указывают на то, что положение первого среди профессоров давалось Дильтею непросто и что его приходилось постоянно отстаивать. Такая необходимость была прежде всего связана с тем, что иерархия должностей в университете тогда только начи­нала упорядочиваться и ответы на многие связанные с нею вопросы остава­лись неясными. Одним из них был вопрос о «старшинстве» профессоров[27]. Различия в трактовке «старшинства» как раз и стали причиной первого от­крытого конфликта Дильтея с коллегами.

Известно, что накануне истечения срока его первого трехлетнего конт­ракта он обратился к Конференции c просьбой выдать ему «аттестат о службе» — в то время это был документ, подтверждавший профессиональные и нравственные качества профессора. Помимо директора, его должны были за­визировать своими подписями все члены Конференции. Единодушной под­держки Дильтей, однако, не получил. В протоколе заседания от 2 сентября 1758 года сложившаяся ситуация описывается следующим образом:

Ввиду того, что срок контракта г. профессора Дильтея через несколько ме­сяцев истекает, он просил об аттестате от Конференции о своей службе, по­ведении и нравственности, на что ему было дано согласие. На следующем заседании ему выдадут таковой за подписью всех членов, кроме профессора Поповского, который не имеет ничего возразить против его поведения или нравственности, но не дает своей подписи под тем, что относится до его слу­жебной деятельности, против которой протестовал и прежде[28].

Из других документов можно заключить, что особая позиция Поповского объяснялась не столько его недовольством служебной деятельностью Дильтея, сколько их постоянными спорами по поводу «старшинства», которое из года в год наглядно воспроизводилось в каталогах университетских лек­ций, где имена профессоров располагались по иерархическому принципу. С.П. Шевырев замечает, что из-за этих споров в первое время пришлось даже внести различия в русские и латинские версии каталогов[29] и что Поповский, дабы доказать свою правоту, даже ездил в Санкт-Петербург для встречи с Шуваловым[30]. Во всяком случае, начиная c июля 1758 года, когда по при­казу директора было решено вести учет присутствующих профессоров, и в протоколах Конференции, и позднее в каталоге лекций 1759 года, в котором профессора были распределены по факультетам, имя Дильтея значится пер­вым. После него следовал единолично представлявший медицинский фа­культет профессор Керштенс, потом профессора назывались в таком порядке: Фромман, Поповский, Рост, Барсов, Савич, Рейхель, Кельнер, Билон[31].

Конфликты Дильтея с коллегами, впрочем, не ограничивались вопросом о старшинстве и не всегда имели благоприятный для него результат. Имя его появляется в протоколах Конференции и в связи с другими обстоятель­ствами, совсем не академического характера. Так, известность в университете получило разбирательство его ссоры c преподавателем французского языка в гимназии Буайе де Роке, произошедшей в то время, когда Дильтей был ее инспектором. Заметим, что он в этой истории ссорится не только с гимнази­ческим преподавателем, но и со своими коллегами-профессорами.

27 октября 1761 года по распоряжению куратора Федора Павловича Веселовского в Конференции (Дильтей на этом заседании отсутствовал) Буайе де Роке был сделан выговор за то, что тот подал жалобу на Дильтея в непо­чтительных выражениях. В ответ тот заявил, «что упомянутый Дильтей, бу­дучи пьян, напал на него в университетской харчевне, схватив за ворот»[32]. После этого обвинения французу было предложено подать письменную жа­лобу на профессора для рассмотрения на ближайшем заседании Конферен­ции. 3 ноября перед всеми профессорами эта жалоба была читана вслух и были также проведены очные ставки со свидетелями. Дильтей немедленно реагировать на прозвучавшие обвинения отказался, потребовав время до сле­дующего заседания для подготовки письменного ответа. 7 ноября в Конфе­ренции его «мемория» была зачитана, однако в ней, как записано в протоколе, он «вместо того, чтобы отвергать возведенные на него обвинения, нападает в грубых и оскорбительных выражениях на противную сторону и обвиняет членов Конференции в пристрастности и вероломстве»[33]. В итоге было ре­шено не принимать самостоятельного решения в пользу той или иной сто­роны, а направить дело на рассмотрение куратору. Мы не знаем подробностей того, что произошло дальше, но в протоколе от 8 декабря 1761 года записано, что «проф. Дильтей письменно извинился перед всеми членами Конферен­ции в несправедливо нанесенном им в его заявлении оскорблении, а также отказался письменно от всякого преследования г. Буайе де Роке»[34].

Скандалы такого рода в университете, впрочем, были тогда едва ли не обы­денным делом. Из многочисленных документов видно, что далеко не все пре­подаватели являли собою образцы высокой нравственности. Если не руко­прикладство, то доносы, склоки и взаимные обвинения были частью университетской повседневности. При этом профессора охотно делились по­рочащими сведениями о своих товарищах с другими, в том числе с влиятель­ными петербургскими особами, в особенности с Г.Ф. Миллером, к мнению которого — об этом они были прекрасно осведомлены — охотно прислуши­вались кураторы.

В 1760—1761 годах активную переписку с ним вел магистр Иоганн Готфрид Рейхель[35] и в ней, кроме прочего, подробно рассказывал о безнравствен­ном поведении и малом усердии коллег, занимавших в университете высокое положение. О Дильтее он сообщал, что в его доме «нормы разумной христи­анской умеренности были нарушены» и что однажды тот у Аргамакова «вы­валялся в грязи», после чего «пришел ко мне в класс, и ученики начали шеп­таться», видя такое поведение инспектора[36]. И заключает: «Тьфу на таких руководителей, которые получают 700 рублей, а сами не только ничего не де­лают, но и такие сети расставляют, что другие честные люди тоже ничего де­лать не могут»[37]. 12 марта 1761 года Рейхель снова жалуется Миллеру на Дильтея и Шадена — теперь как гимназический преподаватель немецкого языка. Он сообщает, что в гимназии «немецкий язык столь притесняют, что наилучше было б вовсе оному не обучать», что он вынужден покупать книги для обучения за свой счет, и не забывает прибавить: «…иной доктор больше игральных карт, чем книг, дома держит». Дальше он сокрушается по поводу своего несчастного положения («способности мои не признаны, и в услугах моих нет надобности») и в конце письма переходит к главному — просьбе со­действовать учреждению для него должности экстраординарного профессора элоквенции. И к этой просьбе снова прибавляет инвективу в адрес своих «старших» коллег: дабы не подчиняться больше «шуту ректору и инспектору, редко трезвым бывающему»[38].

Возможно, Миллер этими сведениями с кем-то и поделился, но вряд ли довел их до университетского руководства. Во всяком случае, на отноше­ниях Дильтея с директором и куратором они не отразились. С Шуваловым отношения у него всегда были отдаленными и ровными; никаких следов недовольства с обеих сторон в документах не отражено. То же в отношении назначенного в 1760 году куратором бывшего дипломата Ф.П. Веселовского. Нет в документах и свидетельств размолвок Дильтея с директором А.М. Аргамаковым (в доме которого он сначала жил), как и со сменившим его И.И. Мелиссино.

Ситуация стала меняться только с появлением в университете новых ру­ководителей после воцарения императрицы Екатерины II. Вместо Веселовского 21 октября 1762 года на должность куратора ею был назначен В.Е. Адодуров — математик, переводчик и лингвист, выпускник Академической гимназии. С императрицей их связывало давнее знакомство: с марта 1744 года Адодуров был учителем русского языка Софии, принцессы Ангальт-Цербстской, вскоре ставшей великой княгиней Екатериной Алексеевной, женой на­следника русского престола Петра Федоровича. Ее доверительное отношение к Адодурову сохранилось и позднее — после вступления на всероссийский престол расположение Екатерины к бывшему учителю проявилось в целом ряде назначений и должностей. Нового куратора также связывали давние от­ношения с Миллером, у которого он учился в гимназии Академии наук.

Вслед за назначением Адодурова произошла и смена директора — им в 1763 году стал выпускник Сухопутного шляхетского кадетского корпуса, университетский асессор М.М. Херасков. Он был известен своими поэтиче­скими сочинениями и любовью к театру и возглавлял группу литераторов, объединившихся вокруг Московского университета. Дом же Хераскова, по­скольку в нем регулярно собирались писатели и поэты для чтения своих со­чинений, слыл центром литературной жизни Москвы.

За этими назначениями последовали изменения в стиле руководства уни­верситетом. Новый куратор, в отличие от своих предшественников, стал ча­сто бывать в Москве и непосредственно участвовать в университетских делах: присутствовал на заседаниях Конференции, оказывая тем самым прямое воз­действие на ее решения, контролировал работу профессоров и даже лично экзаменовал студентов[39]. 3 февраля 1765 года им был подписан ордер, со­гласно которому в протоколах Конференции должны были содержаться не только имена профессоров, но и их личные подписи, а также время прихода и ухода каждого. Кроме того, Адодуров стал требовать от Хераскова контроля за повесткой дня заседаний, а также согласований и детальных отчетов по всем кадровым и финансовым вопросам, включая самые малозначительные[40]. Похоже, что он действительно видел в университете свою вотчину, а в дирек­торе — ее управляющего, призванного строго исполнять распоряжения своего начальника[41].

ЧАСТЬ 3. ОТСТАВКА И ЧЕЛОБИТНАЯ

И грянул гром. В первое время после смены руководства служба Дильтея шла своим чередом: он продолжал свою каждодневную преподавательскую и ученую деятельность, по-прежнему значась «старшим» среди профессоров. C 1760 года история окончательно исчезает из списка преподаваемых им в университете дисциплин (хотя он время от времени читает ее частным по­рядком на дому), и он целиком отдается чтению лекций по естественному праву, а в 1762—1763 годах также и по римскому.

1 марта 1764 года на заседании Конференции обсуждался вопрос о способе преподавания российского права — этот предмет вводился в университетскую программу впервые. В связи с предстоящим чтением нового курса Дильтею было поручено подготовить соответствующий план, который 20 марта он и представил[42]. Никаких признаков будущих неприятностей для Дильтея ни в этом, ни в других протоколах заседаний Конференции весны—лета 1764 года не обнаруживается. 30 июня в университете начались кани­кулы, которым предшествовало торжественное собрание, приуроченное ко дню восшествия на престол Екатерины II. На этом собрании Дильтей прочи­тал очередную публичную лекцию на латинском языке — «Панегирик… об отличии истинной и точной юриспруденции от ложной»[43], после чего, по-ви­димому, уехал из Москвы. До этого он заручился согласием Конференции опубликовать в «Московских ведомостях» объявление о своих планах на сле­дующий учебный год (подобного рода объявления в газете, издававшейся при университете, требовали одобрения ученого собрания). Напечатанное в га­зете дважды, 6 и 9 июля, оно недвусмысленно свидетельствовало о намерении профессора читать в 1764/65 учебном году бесплатные лекции по юриспру­денции на дому для всех желающих.

Но вскоре что-то произошло. Содержание следующего объявления в «Московских новостях» с упоминанием имени Дильтея, также напечатанное дважды, 20 июля и 3 августа, явно было неожиданностью для многих читателей газеты, в особенности тех, кто принял решение записаться в слушатели профессора. Это было известие о его отставке. Причем читатели не могли не обратить внимание на его формулировки: говорилось, что Дильтей не «уво­лился», а «уволен»; всем, имеющим к нему «требования», предлагалось не­медленно обратиться в университет; и, наконец, объявлялось о необходимости замещения в срочном порядке его должности.

Не вызывает сомнений, что полученное таким способом известие об увольнении стало для профессора полной неожиданностью. Правда, фор­мально срок его действующего контракта истекал как раз через три месяца после объявления об увольнении в «Московских новостях»[44], но контракт мог быть расторгнут только по инициативе профессора.

Узнав о случившемся, Дильтей безуспешно пытается оспорить отставку в университетской канцелярии, после чего в поисках справедливости отправляется в Санкт-Петербург.

Подача челобитной. В столице через статс-секретаря Екатерины II Г.Н. Теплова он подает жалобу на университет самой императрице. Содержание ее дальше передается в русском переводе из доклада Екатерине пятого москов­ского департамента Сената[45].

Претензии Дильтея к университету в челобитной профессора не ограничи­ваются несправедливым увольнением — они оказываются многочисленными, разнообразными и подробными. Так, он жалуется, что «не возвращали ему 27 рублев из лишне взятых за первый том универсальной его истории целый год»[46], что «жалование его не сказывая за что удерживано три трети из при­бавленных по контракту его денег, ис которых ему за первую треть выдано только 33 рубли, 33 копейки с четвертью, а 66 рублей 66 копеек удержано», что «для обучения юриспрюденции… студентов, не дадано ему более года, и никакого о том попечения не имели невзирая на его письменные и словесные представления», что он «лишен старшинства, которое отдано младшему про­фессору», и, наконец, что «не только ему по прозбе его в том удовольствия не учинено, но бесчестным образом объявя что время его контракта мино­вало, по которому б надлежало о отрешении объявить за три месяца, сие наруша во время ваканция, отрешен он, и в газетах напечатано что намерен он выехать из государства, не справясь, желает ли он того, в чем и подпясей от него требовано, а потом против его жалоб начато разсматриватся его дело»[47].

Отдельными пунктами в челобитной отмечаются несправедливость по отношению к Дильтею куратора («что г[оспо]д[и]н куратор стращает его, что он должен заплатить денежной штраф директору за то что будто его обесчестил, но директор дал ему письменныя рекоммендации, из которых видно, что он и был доволен, и сам признает учиненную ему канцеляриею обиду») и самоуправство университетской канцелярии[48].

Просил же Дильтей императрицу, чтобы «по ревностному его к бытию в службе… с награждением против прочих его товарищей определить его паки к университету», и его убытки на проезд и пребывание в Санкт-Петер­бурге вернуть по возвращении в Москву, «и контракт с ним заключить вновь... о заключении вновь которого он неоднократно просил… и дать бы ему для обучения юриспруденции и греческому языку студентов». Если же его желание о возвращении в университет не могло быть удовлетворено, то тогда он просил «за восьмилетнюю его службу дать бы ему апшид[49] от кон­ференции, то есть от собрания профессоров, а не от канцелярии под ведением которой он не состоит». И снова настаивал на компенсации финансового ущерба: «а до получения оного абшида все его денежные претензии и жалованье выдать»[50].

Начало разбирательств. Обращение профессора немедленно получает вы­сочайший отклик. В письме Теплова Адодурову от 11 октября 1764 года, к ко­торому была приложена выписка из челобитной, содержалось требование не­замедлительно представить ответы на высказанные в нем претензии[51]. И уже через неделю Адодуров сообщает Теплову, что подробные разъяснения в связи с обвинениями Дильтея готовятся, прибавляя, что эти обвинения не­справедливы, поскольку вызваны необоснованными претензиями профес­сора и его личными обидами[52].

Удивительно, что Адодуров по каким-то причинам ничего не говорит в этом первом ответе о главном — увольнении Дильтея. Но зато его следую­щее письмо от 22 ноября 1764 года как раз посвящено подробным разъясне­ниям по поводу отставки профессора: он убеждает Теплова, что университет былвынужден уволить Дильтея, дабы попусту не тратить на его содержание средства из императорской казны. Главное же обвинение университетской администрации в адрес профессора сводится к тому, что он заботится в пер­вую очередь о доходах от частных занятий, а не о добросовестном исполнении своих обязанностей профессора и инспектора гимназии. Помимо этого кура­тор сообщает, что Дильтеем совершались недостойные поступки и выдвига­лись к университету неоправданные требования. В заключение письма Адо-дуров докладывает, что на место Дильтея уже принят профессор Лангер, успешно преподающий юридические науки, и заверяет Теплова, что никаких личных предубеждений в отношении Дильтея он не имеет[53].

ЧАСТЬ 4. СЕНАТСКОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ И НОВЫЕ ГОНЕНИЯ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Расследование. Но вернемся в ноябрь 1764 года. Дильтей в это время живет в Петербурге, ожидая ответа на поданную челобитную. Что происходит даль -ше? Дело приобретает все более серьезный оборот: аргументы Адодурова, приведенные в переписке с Тепловым, Екатерину не удовлетворяют, и 13 де­кабря она направляет в Сенат собственноручно подписанный указ о прове­дении специального расследования по жалобе Дильтея[54].

Тут, кажется, самое время задаться вопросом о причинах такого исключи­тельного внимания августейшей особы к судьбе опального профессора. Воз­можно, его причиной были прежние связи Дильтея с императорским двором, в частности его участие в екатерининской Комиссии по подготовке реформы народного образования[55]. Как считают, Екатерина поручила Дильтею подго­товить предложения на этот счет в самый разгар критики в его адрес[56]. Но, возможно, причина заключалась в том, что случай был экстраординарный: впервые профессор Московского университета обращался с жалобой на уни­верситетские порядки к самой императрице. Впрочем, не исключено, ко­нечно, что роль сыграли обе причины.

Как бы то ни было, механизм расследования, продолжавшегося почти год, был запущен. Его ход можно проследить по переписке членов сенатской комиссии с университетом, главной целью которой было уяснение справедливости взаимных претензий: профессора, с одной стороны, и универси­тетского руководства в лице его куратора и директора, с другой. Претензии университета в данном случае выступали в качестве обоснования увольнения Дильтея и, как видно из писем Адодурова, касались трех основных моментов: его «неприлежания» в исполнении служебных обязанностей, совер­шения им «худых поступков» и его профессиональной некомпетентности, продемонстрированной при написании вышеупомянутых двух томов «Уни­версальной истории».

Первый запрос комиссии от 20 января 1765 года был адресован канцеля­рии и в качестве приложений содержал два документа: подлинную челобит­ную Дильтея и ответ на нее университета, в котором канцелярия «означенное челобитье его во всем провергает, описывая притом и ево Дильтея по бытно­сти в университете многие неисправности и непорядки»[57]. Теперь, ссылаясь на указ императрицы, комиссия приказывала канцелярии собрать подлин­ники всех документов, относящихся к претензиям обеих сторон, и вместе с их описью немедленно отправить в Сенат[58].

Последний запрос Сената в канцелярию был составлен 28 октября 1765 года и включал требование представить семь документов: 1) Посвящение ко второму тому «Универсальной истории» Дильтея с пояснениями, «за какою неисправностию напечатать и публике показать было неможно и стыдно, и об оном объяснить обстоятельно и показать, в чем имянно та неисправность другим поправлена»[59]; 2) документально подтвержденные сведения о коли­честве прочитанных Дильтеем лекций и числе его студентов с указанием их имен; 3) оригиналы «репортов», подтверждающих «нерадение» Дильтея, а «буде тех репортов ни от кого не было, то почему и кем он Дильтей признан нерадивым и неприлежным к ево должности»[60]; 4) сведения о том, где раньше работал Лангер, какие он имеет научные заслуги и на какое время с ним заключен контракт; 5) разъяснение относительно юридического положения Дильтея на момент увольнения: работал ли он по действующему контракту, а если нет, то почему; 6) «которого числа ему Дильтею от университета на проезд его в отечество двести рублев выдано»[61]; 7) «Поданное от Дильтея письмо, которым он просил сенатора тайного советника и куратора… о удовольствовании ево по контракту и о скорейшем отпуске подлинное взнесть в сенат»[62].

Понятно, что два последних требования были для канцелярии наиболее трудными: как потом показало расследование, никаких денег на отъезд из России Дильтей от университета не получал и о своем увольнении никого не просил. Остальные материалы для подачи в Сенат готовились с особой тща­тельностью. Это хорошо видно на примере двух документов, которые, по мне­нию университетского начальства, должны были доказать правоту обвине­ний профессора в профессиональной некомпетентности.

Первый представляет собой текст посвящения великому князю Павлу Петровичу, написанный на французском языке рукою Дильтея и предназна­чавшийся для второго тома его «Универсальной истории»[63]. Второй, гораздо более пространный, — разбор «неисправностей» этого посвящения, разме­щенный в двух колонках (в левой воспроизводится текст Дильтея, в правой — исправление ошибок с пояснениями), преподавателя французского языка Якова Прекло де Лери[64]. Вступление и заключение, написанные для сенат­ской комиссии Адодуровым, разъясняют, кем и для какой цели этот разбор был предпринят.

Во вступлении к документу, фактически представляющем собой его раз­вернутое заглавие, читаем:

Объяснение бывшаго при Московском университете лектором французскаго языка де Лерия на вышеприложенное приношение Его Император­скому Высочеству Государю Цесаревичу и Великому Князю Павлу Петро­вичу, написанное Дилтеем к второй части ево Универсальной истории, почему онаго так, как оно им Дилтеем сочинено было, напечатать и публике показать не можно, и что находящияся в нем погрешности не только против чистоты свойства французскаго языка, но и против здраваго разсуждения состоят в нижеследующем, а имянно…[65]

Затем следуют исправления Прекло де Лери и в конце свидетельство Адо-дурова о том, что посвящение в книге было напечатано только после серьез­ной правки француза[66].

Доклад Сената. Расследование жалобы Дильтея завершилось в конце 1765 года, и 29 декабря его результаты были направлены императрице. Пред­ставленный Екатерине II документ состоял из пяти параграфов и заключи­тельной части, в которых давались ответы как на претензии Дильтея, так и на обвинения в его адрес. Выводы, сделанные сенатской комиссией, оказа­лись для университета неутешительными: почти по всем пунктам она заняла сторону профессора.

Так, в первом параграфе делалось заключение, что Дильтей не мог быть уволен без собственного на то согласия, что увольнение могло произойти не позднее, чем за три месяца до истечения действующего контракта, а также что больше двух лет его контракт вообще не продлевался. К этому заключе­нию добавлялось, что никаких документально подтвержденных следов по­рочащих его поступков у университета не имеется, специально пояснялось, что о «нерадивости» Дильтея в отношении чтения лекций известно только со слов директора, в университетских же документах это обвинение никак не подтверждается[67].

Во втором приводились сведения, подтверждавшие высокий профессио­нальный статус профессора и его заслуги перед университетом[68]. В третьем сообщалось, что никакого документа, свидетельствующего о желании Дильтея уволиться с профессорской должности, университетом представлено не было: тем самым ставилась под сомнение законность его отставки.

Четвертый содержал подробный анализ обвинений Адодурова в ошибках «дедикации» второго тома «Универсальной истории», о которых говорилось выше. Он стоит того, чтоб остановиться на нем специально, поскольку отчет­ливо демонстрирует обвинительный уклон материалов, представленных уни­верситетом. Заключение Адодурова, что из-за ошибок Дильтея в посвящении к книге «будто бы оную и публике показать было стыдно»[69], сенатской ко­миссией было категорически опровергнуто. Более того, в «исправлениях», сделанных Прекло де Лери, ею были обнаружены ошибки[70]. Общее же за­ключение в отношении текстов Дильтея и Прекло де Лери было следующим: «…и хотя у одного с другим находится некоторая разность, однако ж как в первом столь безмерной непристойности чтоб публике показать было стыдно не предусматривается, так и в последнем исправлении отменного пре­восходства непримечательно». Впрочем, комиссией здесь была сделана ого­ворка, что, учитывая мнение куратора, «сенат и не может взять на себя ис­следование оного во всех подробностях» и потому «изобрел всеподданнейше поднесть оное в оригинале к высочайшему вашего императорского величе­ства предусмотрению» (то есть приложить к этому заключению французские тексты Дильтея и де Лери)[71].

Пятый параграф касался требования Дильтея о выплате ему жалованья «за то время, как он без делания ево был отрешен от должности»[72], и оконча­тельное решение по нему комиссия также передавала императрице. При этом, однако, она предлагала принять во внимание пользу, которую Дильтей при­нес университету за годы службы («до 1763 года беспорочную ево при уни­верситете бытность, да и в том 1763 тако ж и 1764 годах хотя и не показаны от университетской канцелярии ево несправности, но оные не суть важны», поскольку «он не только свою профессию с пользою продолжал, но и сверх того, как он объявляет, что по ордеру директора университета Хераскова вме­сто его некоторое время находяся инспектором, и сочинением книг некото­рую университету принес пользу»)[73].

В заключительной части доклада давалось «особое определение» в адрес университетской канцелярии (то есть Хераскова), в котором отмечался ряд серьезных нарушений установленного порядка при увольнении Дильтея[74].

В целом же, как мы видим, выводы сенаторов были для Дильтея в высшей степени благоприятные: определенно челобитчику было отказано только в заявленном им размере денежной компенсации и удовлетворении ряда не­финансовых претензий, которые комиссия посчитала в одних случаях чрез­мерными, в других мелочными[75]. Но праздновать победу профессору было рано — последнее слово оставалось за императрицей. К тому же сам он в это время об этих выводах мог еще не знать.

Новая кампания в университете. В Москве тоже не подозревали ни о том, что расследование завершено, ни тем более о его результатах. Новости при­шли неожиданно в виде слуха — хотя и полученного из надежных источни­ков. Как рассказывает об этом С.П. Шевырев, «профессор Керштенс, в конце 1765 года возвратясь из Петербурга, привез известие, слышанное им от ака­демика Миллера и двух сенаторов, что Дильтей оправдан во всех своих поступках»[76]. Однако это известие, безусловно неприятное для Адодурова, его не остановило, и вскоре после его получения в университете «начались новые преследования профессора»[77].

Состояли они в основном в сборе сведений, которые могли бы доказать обоснованность принятого полтора года назад решения о его увольнении. Ку­ратора особенно интересовали регулярность чтения им лекций, его «худые» поступки и недостатки его исторического сочинения.

Начало этим новым разбирательствам положило обсуждение его «Уни­версальной истории». На заседании Конференции 11 января 1766 года в при­сутствии Адодурова и по его инициативе профессорам было неожиданно предложено высказаться в отношении этого сочинения, а именно ответить на вопрос, «считают ли они эту книгу пригодной для изучения в гимназии»[78]. Заключение, как можно догадаться, оказалось отрицательным. И дело тут было, скорее всего, не только в давлении на членов Конференции, но и в том, что книга Дильтея совершенно определенно была предназначена не для гимназического, а для домашнего обучения[79]. В протоколе, однако, приводи­лись другие аргументы: «а) принятый им метод вопросов и ответов (катехи­зический) служит причиною излишнего многословия, б) вдобавок, история — неполная, поскольку она продолжается до времен Августа, в) она является ничем иным, как компиляцией и переложением сочинения Массуэта с добав­лением множества ошибок»[80]. Следом было сделано не относящееся прямо к теме обсуждения добавление, явно имевшее задачу усугубить высказан ные обвинения в заимствованиях Дильтеем из сочинений других авторов: «Кстати припоминается, что в последней своей речи он совершил плагиат, вставив целую страницу из Гейнекция в свое рассуждение»[81].

А через две недели после этого куратором был направлен в Конференцию «ордер», требующий от профессоров собрать все, какие только можно, све­дения, порочащие Дильтея. Как поясняет все тот же С.П. Шевырев, «по многократному и настойчивому требованию Адодурова, профессоры должны были дать показания касательно нерадения Дильтея к должности и его поведения»[82].

Несмотря на такое неприкрытое давление, никаких конкретных сведений, порочащих Дильтея, Адодурову получить не удалось. Как суммирует итоги этого разбирательства Н.А. Пенчко, на вопросы куратора «Конференция дала уклончивые ответы, ссылаясь на то, что дело было передано на заключение куратора Веселовского, а именно: причина ссоры им неизвестна, так как они при этом не присутствовали; ссора произошла в университетской обержи (гостинице); со слов вызванного тогда в Конференцию свидетеля — трактир­ного слуги — им известно, что дело дошло до шпаг и учитель был легко ранен»[83]. Не удалось Адодурову получить от профессоров и подтверждений не­брежного отношения Дильтея к своим служебным обязанностям. В этой связи в протоколе была сделана запись уклончивого характера, в которой от­мечалось, что на этот счет «в университете имеются сведения в еженедельных отчетных ведомостях». К этому, однако, было добавлено, что «в Конферен­цию представлена тетрадь с записями лекций Дильтея по естественному праву студента Калиновского, и в ней помечены дни каждой лекции, откуда видно, что он читал очень редко»[84].

Эти новые разбирательства, впрочем, не имели никакого смысла: как мы знаем, заключение по делу Дильтея сенатской комиссией уже было выне­сено — оставалось только ждать волеизъявления императрицы.

ЧАСТЬ 5. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Екатерининский указ. И снова послушаем С.П. Шевырева, с нескрываемой иронией высказывающегося о конце инициированных Адодуровым разбира­тельств: «Но весь этот соблазнительный процесс университета с профессором прекращен был Высочайшим указом, подписанным Собственною Ея Импе­раторского Величества рукою, которым повелено принять Дильтея снова в число профессоров»[85]. Формулировки указа, впрочем, были выдержаны в примирительных тонах — очевидно, что Екатерина вовсе не собиралась одно значно занимать позицию профессора и тем более в чем-то упрекать кура тора, ее старого доброго знакомого. Чтобы смягчить его официальный тон, она даже своей рукой исправила начало документа, вычеркнув офици­альное обращение «Господин Сенатор Ададуров!» и заменив его на имя своего бывшего учителя:

Василей Евдокимович! По известной вам жалобе профессора юриспруден­ции Московскаго университета Дильтея, якобы он выгнан был из службы Нашей противу воли и желания его и от того претерпел многия убытки и разорения, Мы дело его сами наконец рассмотрев, нашли, что жалоба его в том только основательна, что от канцелярии университетской не дано было ему знать, по силе заключенного с ним контракта за три месяца наперед о увольнении его от службы; и для того во удовольствие его через сие пове­леваем: 1. Принять его на службу, заключа с ним вновь контракт с прибав­лением жалования противу прочих сверстников его, ежели им прибавлено. 2. Дать ему студентов для обучения юриспруденции, и ежели он способность имеет и пожелает на себя принять профессию греческаго языка, то и к тому его принять на кондициях добровольных. Что же касается до последовавших якобы ему разорений, то как он сам причиною был про должающагося про­цесса, Мы не нашли требования его основательными. Впрочем, ежели удер­жана какая либо часть его жалованья, на которую он бывши еще в действи­тельной службе право имеет, оную ему без задержания выдать надлежит.

Екатерина

Марта 9 дня 1766 года[86].

Вряд ли стоит сомневаться, что решение императрицы стало для Адодурова большим и очень неприятным сюрпризом — все его немалые усилия, на­правленные на то, чтобы избавиться от неугодного профессора, оказались тщетны ми. Несмотря на компромиссный характер формулировок, особенно заметный в сравнении с текстом доклада сенатской комиссии, императрица ясно давала понять: увольнение Дильтея она считает несправедливым и тре­бует его восстановления. И Адодурову ничего не оставалось, как немедленно отправить ей свое покорное заверение в исполнении всех положений указа[87]. Дальше события развивались стремительно: 21 марта Дильтей явился к куратору[88], а на следующий день на заседании Конференции тот в присутствии Дильтея зачитал императорский указ о возвращении профессора в универ­ситет и предложил ему письменно внести свои предложения о новых усло­виях работы[89].

Мщение. Нет сомнений, что Адодурову и Хераскову было нелегко при­знать поражение — и они стали использовать любой повод, чтобы лишний раз показать вернувшемуся в университет профессору свою власть над ним. По-видимому, именно по этой причине в русскую версию его нового контракта[90]были включены пункты, для него явно оскорбительные. Например, мелочные методические указания: «А дабы время определенных на лекции часов не проходило втуне, то имеет он удерживаться от всякого излишнего диктования, но наипаче подавать учащимся основательное наставление в приличных лекциям ево наукам остроумным, а притом легким и понятным разговором…»[91] Или требование (с отсылкой к имевшему место ранее преце­денту) не допускать впредь плагиата в речах: «…чтоб с кафедры не произно­сить иного ничего, как собственное свое сочинение, дабы не могли находить как то прежде в сочинении ево г. Дильтея учинено, из других, весьма извест­ных книг, целых страниц от слова до слова выписанных, к стыду универси­тета и самого сочинителя»[92]. Можно предположить, что и коллеги Дильтея также не испытывали радости по поводу его восстановления в должности — в университет возвращался «старший» профессорской корпорации.

Как видно из последовавших событий, и те, и другие не преминули свое не­довольство вскоре продемонстрировать. Поводом стало упоминание в импе­раторском указе о том, что Дильтей может «пожелать» преподавать греческий. На упомянутом выше заседании Конференции 22 марта 1766 года, спросив профессора, имеет ли тот намерение преподавать греческий язык, и получив утвердительный ответ, Адодуров объявил, что в таком случае «ему придется — для доказательства того, что он имеет требуемые университету знания — дер­жать экзамен на будущей неделе в день, который будет назначен г. директором…»[93]. Очевидно, что возразить на это Дильтею было трудно — в указе действительно имелись слова («ежели он способность имеет»), формально допускающие такое невиданное дело, как экзамен «старшего» среди профес­соров. В итоге экзамен состоялся и, как нетрудно догадаться, Дильтей его про­валил. В преподавании греческого языка ему было, соответственно, отказано.

Вряд ли эта неудача была для Дильтея безболезненной, однако она его не остановила, и он продолжил отстаивать свои права, причем небезуспешно. Он добивается того, что его «старшинство» официально восстанавливается: с 15 мая 1766 года он снова значится в протоколах Конференции первым — сразу за директором. А вскоре после скандального экзамена, 6 мая, он выно­сит на рассмотрение Конференции сразу три вопроса, так или иначе касаю­щихся оценки его профессиональной квалификации (Адодуров на этом за­седании, заметим, отсутствовал).

Первый был связан с его намерением вернуться к преподаванию истории: Дильтей просил дать объявление в «Московских ведомостях» о том, что «же­лает читать у себя на дому приватные лекции по истории для пользы благородного юношества, не записанного в университет, дабы этим объявлением публично пригласить всех желающих»[94]. Второй и третий относились к печатанию в университетской типографии двух его книг: греческой азбуки «вместе с упражнениями в чтении и разговорах, нравственными сентенциями и молитвами» (похоже, что Дильтей, только что «проваливший» экзамен по греческому языку, бросал тем самым своим коллегам прямой вызов) и третьего тома «Универсальной истории», которая, как мы знаем, раньше не раз подвергалась Конференцией критике (аналогичный случай?)[95]. По пер­вому вопросу, носившему формальный характер, согласие коллег было по­лучено легко. Одобрение остальных двух — по-видимому, из-за их открыто провокационного характера — вызвало затруднения, вследствие чего Херас­ков, как записано в протоколе, приказал, «чтоб профессора высказали свое мнение о них»[96]. В итоге было решено не выносить по ним окончательного решения, переложив его на третью сторону — цензуру: «Что же касается до напечатания греческой азбуки, то ее следует передать университетскому свя­щеннику в части, касающейся религии, ибо по этому предмету цензором дол­жен быть он. Относительно “Истории” Конференция постановила: передать ее также какому-нибудь цензору на рассмотрение, не содержится ли в ней чего-либо противного государству или религии»[97].

Что произошло с этими двумя книгами дальше? Через два года обе вышли из печати в университетской типографии[98]. Дильтей одержал еще одну по­беду, хотя и не очень громкую.

Придирки директора. Но любви со стороны начальства эта борьба за вос­становление прежнего положения в университете ему, конечно, не приба­вила, и при малейшей возможности куратор и директор продолжали пы­таться разными способами доказывать некомпетентность строптивого профессора. Об одной из таких попыток мы знаем из протокола заседания Конференции 25 июня 1768 года, на котором претензии к ученым познаниям Дильтея предъявил директор М.М. Херасков.

Они были высказаны на заседании Конференции 25 июня 1768 года в ходе обсуждения речи профессора на предстоящем торжественном собрании по случаю годовщины коронации Екатерины II (называлась она «Чего требует справедливость законов, защищающих малолетний возраст, когда малолет­ние окажутся обманщиками?»)[99]. Как уже говорилось, такого рода речи за­нимали исключительно важное место не только в университетских торжествах, но и — поскольку включали не только возвышенную риторику, но и научное содержание — в его образовательной деятельности. Поэтому они тщательно готовились профессорами и предварительно публиковались — как на языке оригинала (чаще всего латинском), так и в русском переводе, а ино­гда еще и обсуждались на заседаниях Конференции.

Особенностей обсуждения 25 июня было две: во-первых, оно касалось речи, которая уже была опубликована, и, во-вторых, оппонентом Дильтея вы­ступил директор, претендуя на роль авторитета в ученом споре. Здесь, правда, нужно добавить, что именно директор нес ответственность за организацию торжественных мероприятий в университете, а также если не за научное со­держание речей, то за их формальное соответствие принятым нормам. В про­токоле читаем: «…господин Директор сделал г. профессору Дильтею замеча­ния по поводу некоторых, не совсем верных и приличных мест в его речи»[100]. Рассмотрение этих замечаний, однако, свидетельствует о том, что в большин­стве случаев заблуждался как раз не профессор, а сам директор[101].

Впрочем, никаких заметных последствий эти придирки не имели. Латин­ский оригинал и русский перевод речи были заранее распространены среди слушателей, и 30 июня 1768 года она была произнесена. Внес ли Дильтей в свое устное выступление какие-либо изменения по сравнению с письмен­ным текстом? Об этом мы, скорее всего, никогда не узнаем — как, впрочем, и о других подробностях отношений профессора с Херасковым и Адодуровым после его возвращения в университет.

ЧАСТЬ 6. FACULTATIS SENIOR

Такого рода придирки были, конечно, мелочами. Главное состояло в том, что Дильтею все же удалось нормализовать свои отношения с Адодуровым (тот оставался куратором до 1778 года) и Херасковым (остававшимся директором до 1770 года и через восемь лет снова вернувшимся в университет в качестве куратора). Хотя очевидно, что эта нормализация далась ему непросто.

Так или иначе, его карьера успешно продолжалась. В протоколах заседа­ний Конференции его имя неизменно значилось первым, сразу же за именем директора; это же почетное место он занял и в списке ее членов в универси­тетском адрес-календаре 1769 года[102], а в протоколах за следующий, 1770 год он уже назван деканом юридического факультета (facultatis senior)[103].

На протяжении нескольких лет Дильтей читает всеобщую положительную юриспруденцию, впоследствии начинает также читать лекции по истории русского законодательства, параллельно истолковывая уголовное право, а с 1777 года преподает еще и вексельное право[104]. Он продолжает и свою на­учную деятельность, выпускает новые печатные труды. Помимо уже упоми­навшихся третьей части «Первых оснований универсальной истории», «Но­вого описания сферы» и «Азбуки греческой», выдержавшей в XVIII веке три издания, под его авторством выходит еще несколько книг, предназначенных для учебных целей. Самой большой по объему из них стал двуязычный «Дет­ской атлас, или Новой удобной и доказательной способ к учению географии», вышедший в 1768—1778 годах в шести томах с картами и иллюстрациями[105]. Последним из географических изысканий Дильтея стала «Топография Туль­ского наместничества»[106], открывавшая задуманное им, но так и не завершен­ное «Собрание нужных вещей для сочинения новой географии о Российской империи». Примечательной ее особенностью было то, что в конце на четырех страницах она содержала полную библиографию работ автора: «Книги со­брания, сочинения и перевода профессора Дилтея». Еще известно, что Дильтей участвовал в составлении сборника именных указов об управлении ка­толическими церквами, находящимися в России, который издавался на русском и латинском языках[107], и перевел на немецкий соответствующие указы Екатерины II[108].

Что же касается основного направления его научной деятельности, пра­воведения, то главным сочинением Дильтея, принесшим ему всероссийскую известность, стали «Начальныя основания вексельнаго права», выдержавшие шесть изданий. В качестве переводчиков с французского в книге значатся его студенты И.К. Борзов и А.А. Артемьев «под смотрением доктора Десницкаго»[109]. В России этот труд оказался удивительно востребованным, причем далеко за пределами университетского круга читателей. Второе его издание[110] было дополнено «Вексельным уставом», третье вышло уже в двух частях и было значительно расширено за счет разного рода дополнений, касающихся «русских узаконений». После смерти автора «Начальные основания» пере­издавались без изменений еще трижды — в 1787, 1794 и 1805 годах.

Другим значительным трудом Дильтея-правоведа — хотя и не получив­шим такой известности, как книга по вексельному праву, — стало двуязычное (на русском и латинском языках) «Изследование юридическое о принадле­жащем для суда месте, о судебной власти, о должности судейской, о челобит­ной и доказательстве судебном» (1779)[111]. Оно суммировало полученные им результаты изучения русского законодательства, о чем свидетельствовало за­главие на шмуцтитуле книги: «Введение в право российское с теоретическим и практическим изъяснением».

Наконец, уже в последний год службы в университете Дильтей издает не­большую «Диссертацию о изследованиях юридических или о дедукциях су­дебных дел ou Mémoires raissonnés»[112], в которой, как разъясняет ее главную мысль историк права, защищалась необходимость «допущения при разборе судебных дел мемуаров, изготовленных опытными юристами»[113].

Преподавательская и научная деятельность Дильтея во второй половине 1760-х — 1770-е годы по-прежнему сопровождается выступлениями с пуб­личными речами — он произносит их вплоть до последних месяцев службы в университете. В 1768 и 1771 годах это были панегирики на торжественных собраниях по случаю коронации Екатерины II. Как уже говорилось, научная часть первой из этих речей была посвящена применению законодательства к несовершеннолетним[114], вторая речь непосредственно касалась главного предмета его ученых изысканий на тот момент и называлась «О конкурсе век­сельных заимодавцев, и о том, что вексели точно до одних купцов принадлежат»[115]. В октябре 1773 года Дильтей участвует в торжествах по случаю бра­косочетания наследника престола Павла Петровича с поздравительной речью[116]; в апреле 1774 года по случаю «тезоименитства» императрицы произносит «Панегирик Екатерине II со включением рассуждения “О присут­ственных местах и разных родах дел, ведению каждого принадлежащих”»[117] и опять в апреле, теперь уже 1776 года, — речь «О разных родах челобитен, или просьб»[118]. А между этими датами, 25 июля 1775 года, публично прослав­ляет достоинства мира, недавно заключенного Россией с Турцией[119]. Нако­нец, 30 июня 1780 года, снова на торжествах по случаю коронации Екатерины II, состоялось последнее публичное выступление профессора: им была прочитана речь «О пользе юридических исследований в тяжебных делах», завершавшаяся краткой одой Екатерине II[120]. Примечательно, что в этом же, последнем году своей службы он еще раз выступает как поэт — теперь с четырехстраничной одой основателю университета И.И. Шувалову, которая была тогда же напечатана в университетской типографии[121].

О последних месяцах его жизни сохранились только краткие свидетель­ства. Известно, что весной 1781 года Дильтей был отпущен из университета по своим делам в Санкт-Петербург, где и скончался 12 ноября того же года в возрасте пятидесяти восьми лет.

Как считают историки права, заслуги Дильтея действительно были нема­лыми. Причем в развитии юридической науки не только в Московском уни­верситете, но и в России в целом. В начале прошлого века один из них назы­вал Дильтея предшественником «деятелей, создавших в России условия скорого, милостивого и правого суда», ученым, стремившимся «открыть пути и найти средства к водворению в стране правосудия». И, впадая в пафосный стиль, заключал: Дильтей преподал правоведению «идеал истинной и точной юриспруденции, которая воодушевляет несчастных, падших духом не остав­ляет без помощи, дает силу угнетенным, укрепляет богатых, обогащает бед­ных, утешает сирых — одним словом, служит всем на благо»[122].

* * *

Выяснение действительных заслуг Дильтея-ученого, впрочем, не входило в число вопросов, которые занимали автора, когда он разбирался в перипе­тиях этой истории. Не входило в его задачи и отвечать на многие другие во­просы, скорее всего, возникшие у читателя. Например, о подлинных причинах преследования Дильтея Адодуровым или о нравственных достоинствах и недостатках обоих. Как было сказано вначале, обращение к этому сюжету имело другие цели. Главная состояла в том, чтобы в хитросплетении событий выявить структуру властных отношений в университете. Одновременно с этим было важно обозначить круг повседневных дел и забот его профессо­ров. Причем в обоих случаях акцент делался на инаковости этой истории, ее несходстве с современностью.

Необходимость разобраться в событиях, произошедших двести пятьдесят лет назад, потребовала погружения в разнообразные подробности, относя­щиеся как к организации и функционированию университета, так и к био­графии главного их участника. Именно ею продиктовано включение в этот рассказ многочисленных отступлений и длинных цитат. Впрочем, автор на­деялся, что они не только сделают его более аргументированным, но и при­близят читателя к реалиям того времени.

Что же получилось в итоге?

Первое, что бросается в глаза, — это особые, удивительно близкие отноше­ния университета с верховной властью. Причем близость состояла не только в том, что императрица формально являлась его главой и своими указами на­значала кураторов и директоров, но и в том, что при посредничестве Сената она занималась также его текущими делами, в том числе разрешением слу­чавшихся в нем конфликтов. Близость университета к трону придавала вы­сокий социальный статус его профессорам, которые в исключительных слу­чаях могли обратиться к императрице с жалобой на канцелярию, директора и даже куратора — и при этом рассчитывать на независимое разбирательство.

В самом же университете высокий статус профессоров признавался да­леко не всегда. Прежде всего из-за того, что он не был отчетливо прописан в главном документе, который регламентировал его работу, — «Проекте об учреждении». Вследствие этой неопределенности профессорам приходилось постоянно доказывать куратору и директору особую роль Конференции в ре­шении университетских дел, что приводило к конфликтам между обеими сто­ронами как на индивидуальном, так и на коллективном уровне. Коллектив­ные противостояния, впрочем, были единичны, и профессора в них, как правило, терпели поражение. Что же касается индивидуальных, то они случа­лись достаточно часто и в большинстве случаев заканчивались для профес­соров если не победой, то почетным компромиссом. Причем успех в споре с администрацией зависел не столько от профессиональных заслуг профес­сора или его научного авторитета, сколько от его упорства, наличия влия­тельных покровителей, а также осторожности и благоразумия в отношениях с начальством и коллегами. И еще, возможно, от сферы его профессиональ­ной деятельности — Дильтей, как мы помним, был «законником».

Полномочия главных органов управления университетом и распределение властных отношений между ними в то время также находились в процессе становления. Впрочем, не вызывает никаких сомнений, что высшая власть в университете принадлежала кураторам, принимавшим окончательные ре­шения по всем ключевым вопросам (хотя, как мы убедились, в некоторых случаях она не была безусловной и неоспоримой). Что касается их стиля и методов руководства, то они сильно зависели от понимания каждым своей роли и колебались от жестко авторитарных до либеральных (Адодуров и Шу­валов могут быть представлены в данном случае как противоположности). В отношении полномочий директоров и университетской канцелярии, непо­средственно подчинявшихся кураторам, можно заключить, что они преимущественно распространялись на вопросы организации учебного процесса и обеспечения каждодневных нужд университета. Хотя директор, как мы ви­дели на примере Хераскова, мог также претендовать на решающую роль в принятии постановлений профессорской Конференцией, в том числе по «ученым» вопросам. Поскольку в большинстве своем профессора считали директоров чиновниками, претензии такого рода вызывали их особое возму­щение, что нередко приводило к открытым столкновениям между обеими сторонами. Однако эти столкновения не изменяли сложившийся баланс влаc ти: «начальственное» положение директора в Конференции сохранялось.

Что касается самой Конференции как коллегиального органа управления в университете, то в ее полномочия прежде всего входило рассмотрение раз­нообразных вопросов академической жизни. К этим вопросам относились распределение лекций между профессорами, печатание книг в университет­ской типографии, пополнение библиотеки, выполнение переводов для нужд преподавания, утверждение программ торжественных актов, организация и содержание студенческих диспутов, обсуждение диссертаций и результатов испытаний студентов, выдача рекомендаций профессорам для заключения новых контрактов. Помимо этого, она исполняла функцию университетского суда, рассматривая нарушения установленного порядка, «дурные поступки» профессоров, студентов и учеников гимназии, конфликты между членами университетской корпорации. Однако решения Конференции по всем наи­более важным вопросам, касающимся как дисциплины, так и академической жизни, имели рекомендательный характер: последним словом здесь был вер­дикт куратора.

История Дильтея позволяет прийти к еще одному заключению относительно организации работы университета. Многочисленные документы свидетельствуют о том, что, помимо официальных органов управления — куратора, директора/канцелярии, Конференции, — во второй половине 1750-х— 1760-е годы существовал и другой важный субъект принятия решений по ор­ганизации работы университета, не вписанный в эту официальную иерархию. Им являлся Г.Ф. Миллер, игравший роль посредника между кураторами и ученым миром при приглашении профессоров, следивший за всем, что про­исходило в университете, а также, благодаря своему высокому положению в Академии наук и доверию кураторов, влиявший на принятие разнообраз­ных решений, формально относившихся к ведению университетского руководства — вплоть до повышения размера жалованья учителю гимназии.

Наконец, вся эта история позволяет заключить, что противостояние между русскими и иностранцами в Московском университете XVIII века, о котором не одно десятилетие твердила патриотическая историография, скорее всего, является ее собственным изобретением. Действительно, можно ли предпо­ложить, что Адодуров, учитель русского языка Софии Фредерики Августы Ангальт-Цербстской, в своих обвинениях в адрес Дильтея руководствовался ксенофобскими предубеждениями? «Структуры повседневности», в которых протекала жизнь профессоров и университетской администрации в то время, делали конфликты на национальной, этнической или религиозной почве ма­ловероятными. Те же, что происходили, были вызваны иными причинами, которые всем хорошо знакомы и сегодня: столкновением личных амбиций, соперничеством в получении должностей и прибавок к жалованью, завистью, личной неприязнью, претензиями на «старшинство».