Seegel S. MAPPING EUROPE’S BORDERLANDS:

RUSSIAN CARTOGRAPHY IN THE AGE OF EMPIRE.

— Chicago; L.: University of Chicago Press, 2012. — 368p.

Название книги Стивена Сигела, профессора истории Университета Северного Колорадо, содержит ключевые слова — «Европа», «бордерленды», «картография» и «империя», сигнализирующие о теоретических и методологических принципах автора, но несколько затуманивающие предмет исследования.

Под бордерлендами Европы в книге пони­мается цивилизационное пограничье импе­рий — Австро-Венгрии и Пруссии с одной сто­роны и России с другой стороны. Пограничье между Россией и Османской империей и обра­зовывавшимися на ее территории государст­вами, а также между Россией и Швецией и Норвегией специально не рассматривается.

Иными словами, речь в книге идет в основном о территории исторической Речи Посполитой до ее первого раздела и непосредственно при­легающих землях, а в нынешних терминах — о большей части Польши и Украины, Литве,

Латвии, Беларуси и части России. Именно эта территория разделяла и объединяла не только реальные империи, но и — во вневременном идеологическом контексте — Европу и Россию как идеи или «фантазии». Темой книги явля­ется роль картографии в развитии таковых идей и фантазий, а также групповой идентификации и национального самосознания на территории разделенной ис­торической Польши. Книга охватывает период от XVIII в. до Парижской мирной конференции 1919 г., закрепившей принцип национальности в виде структурной основы политической географии и картографии.

В предисловии книга позиционируется как развернутый комментарий к деся­той главе «Перепись, карта, музей» знаменитой книги Б. Андерсона^[1]. Автор не при­емлет марксизм Андерсона и его бинарные схемы, да и основной тезис о воображаемости и сконструированности всех современных народов. По мнению Сигела, ситуация более сложная, а раскрыть эту сложность поможет обращение к импер­ским и национальным картографиям, как российским (в самом широком смысле — в книге повествуется и о польской, украинской, литовской, белорусской картогра­фиях, развивавшихся на территории Российской империи), так и австрийским.

Сигел — не картограф, но профессиональный историк, и его понимание истории картографии соответствует относительно новым веяниям в истории и «критичес­кой теории» последних десятилетий. В 1980—1990-х гг. британско-американскому географу Дж.Б. Харли и его единомышленникам и последователям удалось осу­ществить беспрецедентный маркетинг карт среди обществоведов, предложить кар­тоцентрический взгляд на историю общества и способствовать «пространст­венному» и «визуальному» поворотам современных исследователей истории и культуры. Теперь картография предстает как инструмент контроля и управления, и даже создания территориального пространства. Вместо путешественников- открывателей, картографов и геодезистов на первый план выходят государствен­ные институты, властные отношения между социальными группами. Новые кри­тики карт в самых «научно-объективных» документах прошлого и настоящего (в основном создаваемых центральной властью) выявляют стремление использо­вать и контролировать территории за счет маргинализации и исключения мнений других претендентов (например, местного населения). Как верно отмечает Сигел, политизированными оказываются любые, в том числе геологические, карты.

Отказ от линейного прогрессистского взгляда на историю карт позволил вво­дить в научный оборот такие категории источников, как школьные учебники гео­графии и карты, исторические атласы, разнообразные образцы картографической пропаганды, и книга Сигела также содержит много подобного нового и свежего материала. Намеренно искаженные и заведомо вторичные рисунки играют свою важную роль в коммуникации о пространственных соотношениях объектов и яв­лений, в формировании и навязывании схемы окружающего пространства.

Одной из областей, где новый картоцентрический взгляд на общество и куль­туру оказывается наиболее плодотворным, как раз и является национализм, и этногенез — основной предмет, занимающий Сигела как историка. Пользуясь ограниченным числом символов, карты редуцируют комплексную динамическую ситуацию, превращают хаотическое и разнообразное пространство в четкую и управляемую структуру, которая редко допускает двусмысленность и неопреде­ленность. Реальный мир представляет собой хаос подвижных лояльностей и иден­тичностей, в особенности на территории контактных зон, где лояльности и иден­тичность — предмет торга и договоров. Наиболее эффективным способом внести порядок в этот мир является этнографическая карта. Даже между заклятыми вра­гами, противоборствующими империями и растущими национальными элитами, постепенно установился консенсус о том, что человечество состоит из этносов, ко­торые могут быть подвергнуты точным дефинициям и классификации.

Надо сказать, что Сигел не является первопроходцем в изучении российской этнографической картографии, развитие которой было хорошо описано в диссер­тации В. Петрониса о роли карт в формировании этнического и национального пространства Литвы^[2]. Конечно, у Сигела шире рассматриваемая территория, вре­менные рамки и круг источников, но основная канва исследования та же. Книга Петрониса Сигелу известна, однако цитирует он ее только по частным вопросам и не находит для нее места в своем обширном методико-теоретическом преди­словии. Возможно, книга Петрониса попала в разряд трудов «национальных» школ (австрийской, польской, украинской, российской, литовской), которые Си­гел отвергает как неизбежно зашоренные и тенденциозные, страдающие от «империо- или нациоцентризма» и «прогрессистских историко-научных парадигм» (с. 11—12, 288—289).

Однако в том, что касается истории именно российских этнографических карт, книга Петрониса остается очень обстоятельным и пока не превзойденным иссле­дованием, по сравнению с которым работа Сигела является шагом назад. Доста­точно сравнить главы о П.И. Кеппене, создателе первой в XIX в. этнографической карты России. Сигел неправомерно представляет его как последователя П.Й. Ша­фарика; но взгляды Шафарика и Кеппена развивались параллельно (для карты Шафарика Кеппен также предоставлял информацию); эволюция лингвистиче­ских и картографических идей Кеппена хотя и не исчерпывающе, но на более вы­соком уровне затронута в книге Петрониса.

Следует отметить, что глава об основоположнике этнографической картогра­фии написана Сигелом небрежно. Примечания 23 и 29 повторяют информацию, которая заново вводится в тексте вне связи с этими примечаниями; архивные ссылки даны глухие — очень любопытны, по-видимому, впервые найденные Си­гелом впечатления Кеппена от встречи с К. Риттером, но ссылка лишь на «руко­писную записную книжку» в обширном личном фонде Кеппена в Архиве РГО, без номера дела и листа, сделает проверку этих данных очень трудоемкой (с. 117 и примеч. 24, ср. примеч. 20, 28). Цитата из «сына» П.И. Кеппена (без ссылки) показывает, что Сигел путает два труда Кеппена, «Этнографический атлас Евро­пейской России» 1848 г. (существующий только в трех экземплярах) и популяр­ную «Этнографическую карту Европейской России» 1851 г. (с. 118—119). Главная цель автора — подчеркнуть, что Кеппен — слуга власти, представивший Россию перед имперским «взглядом». При этом аргументация выстраивается по класси­ческим лекалам.

— Шампанское пил?

Выпивал, допустим.

Налет буржуазный густ.

Труд Кеппена был в личной библиотеке императора? Был. Что и требовалось доказать...

В целом, книге Сигела недостает подробного исследования собственно карт. Отношения власти анализируются на уровне институтов, традиционная же основа истории карт, то есть история технических методов передачи пространственных отношений, сознательно отброшена. Среди часто встречающихся терминов кни­ги — не «проекция» и «масштаб», но восходящие к М. Фуко «взгляд» (gaze), «тер­риториальные воображаемые» (territorial imaginaries) и «говернментальность» (govemmentality). Карты же в основном представлены в виде многочисленных ил­люстраций, но большинство из них мелкие и выполнены в слабом разрешении, т.е. практически не читаются даже с увеличительным стеклом. Провести собственный анализ таких карт невозможно. При знакомстве с иллюстрациями складывается впечатление, что и сам автор изучал их не очень тщательно. Уже первая иллюст­рация изображает четырех европейских монархов, среди которых автор почему- то назвал Марию-Терезию Австрийскую, хотя Австрию там явно представляет Иосиф II, и остальные монархи, кроме Екатерины II, — мужчины (с. 24).

Настораживает наивный лингвистический анализ карт 1793 и 1795 гг., на ко­торых Сигел находит грамматические ошибки и опечатки. Так, «явную опечатку» Сигел находит во фразе «коренный России народ»; по его мнению, следовало пи­сать «коренной России народ». Варианты слов «русский», «российский», «сла­вяне», «славены» также сравниваются с некоей нормой; албанцы, по мнению Сиге­ла, «ошибочно» названы «новые славяне»; казаки, к его удивлению, определяются не как донские и запорожские, а как малороссийские (с. 78). Автор, по-видимому, не вполне осознает, что на протяжении 300 лет в русском языке и орфография, и грамматические правила менялись, не говоря о лингвистических и этнических но­менклатурах, и что разбор с точки зрения теперешних норм и представлений в корне противоречит декларируемому антипрогрессистскому и антинорматив­ному пафосу книги. Столь же наивна попытка «поймать» П.И. Кеппена на том, что на франкоязычной карте 1853 г. он использовал «нестандартизированные» термины Petits Russiens и Blancs Russiens, — что якобы противоречит современ­ному французскому стандартному правописанию Russes (с. 118). На деле наиме­нование Petits Russiens в современном французском столь же устарело, как и Petits Russes, поскольку нормой в отношении современных украинцев является, ко­нечно, Ukrainiens; что же касается наименования белорусов, в настоящее время Французская академия рекомендует форму Biélorusses, хотя в литературе встре­чаются и наименования Bélarusses, Biélorussiens, Biélarussiens. Терминология у Кеппена была вполне строгая, и изучать ее структуру следует изнутри, а не только в сопоставлении с якобы современными нормами.

Сила автора — не в детальном анализе, не в лингвистике и методике картогра­фирования, но в умении взглянуть на общую картину бордерленда как контактной зоны картографий. В книге детально описаны военные и гражданские топогра­фические службы, учебные заведения, географические общества и другие инсти­туты модернизирующих государств, занятые картографированием, а значит — обоснованием государственного суверенитета и классификацией своего населе­ния и ресурсов. В ней показаны механизмы взаимодействия между имперскими картографиями, а также их связь и преемственность с новыми национальными об­разованиями, использовавшими тот же инструментарий и ту же таксономию для переписывания истории и выдвижения собственных территориальных претензий.

Лучшие страницы книги посвящены польской подпольной и эмигрантской картографической культуре, нацеленной на восстановление «исторической спра­ведливости». Очень поучительно сопоставление русских и польских историче­ских карт, начиная с переработок французского атласа Лесажа: тогда как в рус­ских переработках, например в картах, основанных на «Истории» Карамзина, происходит конструирование автократической «Европейской России», в трудах поляков, таких как Лелевель, поддерживается романтическая идея о гражданах-патриотах, собирающих свои исторические земли на фантастическом простран­стве. Этнонациональные и конфессиональные классификации стирали истори­ческую Польшу с карты как цивилизационное единство, и польские картографы, пока это было возможно, сопротивлялись этносхематизации, противопоставляя историческое определение народа лингвистическому и этнокультурному. На фоне противостояния имперской и польской картографии происходит глубокая национализация карт, появляются украинские и литовские карты, включившиеся в культурные войны в конце XIX в. Власть и протест объединяются в одном кар­тографическом жесте; становится не всегда понятно, кто империалист, кто жертва колониализма, кто потенциальный завоеватель.

Сигелу удалось восстановить многие этапы этого пути. Например, археологам и лингвистам, специалистам по Новгороду следует обратить внимание на пол­ностью забытую книгу И.К. Разумова «Общие основания земле-науки» (1859), где новгородцы выделены как одна из семи этнолингвистических групп восточ­ных славян (с. 127). Интересна и главка о Ю.П. Кузнецове, который предпринял в 1870-х годах попытку систематизировать этнографические сведения о литов­ском и латышском населении Северо-Западного края, но потерпел неудачу, без­надежно запутавшись в концепциях национальности (с. 191—193).

Главное достоинство книги Сигела — в разнообразии используемых языков, источников и традиций. Книга ставит вопрос о необходимости картоцентриче­ского взгляда на историю Восточной Европы в XIX в., вводит в научный оборот новые материалы, в частности учебники и исторические карты и атласы. Она дос­товерно излагает историю институтов и отдельных деятелей, связанных с кар­тами, однако сами карты в ней играют в основном иллюстративную роль и редко задействуются при формулировании постулатов и выводов книги.