Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №131, 2015

Варвара Склез
Способы медиарепрезентации истории. XIII Международная научно-практическая конференция "Векторы развития современной России: от формирования ценностей к изобретению традиций", секция "Конструирование истории и памяти о прошлом"

(Московская высшая школа социальных и экономических наук, 11—12 апреля 2014 г.)

 

Секция «Конструирование истории и память о прошлом» была организована в рамках программы «Public history. Историческое знание в современном обще­стве» факультета социальных наук Московской высшей школы социальных и экономических наук. Публичная история (public history) — это междисциплинар­ное поле, в котором пересекаются различные способы рефлексии о репрезентациях прошлого в публичной сфере. По замечанию Джерома де Гру, одного из пионеров такого рода исследований, публичная история не может быть названа дисциплиной в строгом смысле, поскольку пользуется методами других дисцип­лин, сосредоточивая внимание на одном объекте — конструирующих прошлое практиках, не привлекающих, как правило, внимания академической истории[1]. При этом публичная история привлекает исследователей, работающих в рамках отдельных направлений и дисциплин, что, в частности, показал опыт обозревае­мой секции.

Программа секции была крайне разнообразна, и мы не имели возможности обозреть все представленные доклады, сосредоточив внимание только на неко­торых из них — полные версии текстов этих докладов можно будет найти в сбор­нике по материалам конференции, готовящемся в настоящее время к печати.

В докладе Дмитрия Козлова (САФУ / ШАГИ РАНХиГС) «Подпольное сопро­тивление в советских исторических повестях и фильмах: опыт восприятия под­ростков 1940—1980-х годов» были проанализированы практики восприятия послевоенными (докладчик, главным образом, говорил о 1950-х и 1960-х годах) подростками повестей и фильмов о Великой Отечественной войне. Важной за­дачей, которую ставили перед собой произведения соцреализма наряду с кон­струированием единого героизированного образа советской истории, была задача воспитания нового человека. Другой задачей этих произведений, согласно Евге­нию Добренко, было изображение «идеального коллектива», совершающего по­лезные для общества поступки. Докладчик обратил внимание на то, что восприя­тие подростками соцреалистических произведений не соответствовало этим представлениям: так, подростки, состоявшие в различных неофициальных орга­низациях, выражали протест против советской власти, опираясь, главным обра­зом, на советские тексты, центральным из которых был роман «Молодая гвардия» Александра Фадеева. Как следует из показаний латышских девушек, распростра­нявших антиправительственные листовки, именно буквальное прочтение «Мо­лодой гвардии» и романа Горького «Мать» привело их к реальным действиям. «Молодая гвардия», изображающая группу молодых людей, которая действует на оккупированной территории, сформировала своего рода канонический кон­текст для подобных протестных практик. По предположению докладчика, под­ростки воспринимали не идеологический, а анархический посыл этого романа, связанный с разрушением довоенных дисциплинарных механизмов. Любимыми персонажами у подростков были Сергей Тюленин и Любовь Шевцова, а не Олег Кошевой. Подростки воспринимали представленные в романе практики подполь­ной борьбы миметически, и сильное политическое переживание заставляло их воплощать эти практики в жизнь. Важную роль здесь играла не только соцреалистическая литература, но и разного рода авантюрно-приключенческие повество­вания (например, в показаниях часто возникает вестерн «Великолепная семерка»): таким образом, диктуемое соцреализмом восприятие протестных практик изменялось и модифицировалось.

Доклад Дмитрия Блышко (Петрозаводский государственный университет / Центр российских и евразийских исследований в Упсале) «“Любовь по-советски”: конструирование повседневной сексуальности в постсоветских биохрониках» был посвящен особенностям репрезентации сексуальности в современных фильмах-компиляциях (compilation films) о советском времени. Центральная особенность этих проектов — разнородность средств, используемых для их создания: здесь идут в дело и архивные хроники, и фотографии, и историческая реконструкция, и мультипликация, и т.д. Это разнообразие, наряду с самодостаточностью отдельных эпизодов, создает особого рода «мозаичность» таких репрезентаций советского, что затрудняет их исследование при помощи методов нарративного анализа. Докладчик предложил выделить три основные стратегии репрезентации советской сексуальности — «репрессивно-запретительную» (по И.С. Кону), «не­официальную» (в неофициальных медиа, занимающих морализаторскую пози­цию) и дескриптивную, предполагающую социологическое и сексологическое описание повседневных сексуальных практик (в работах И.С. Кона, С.И. Голода, А. Роткирх). Эти стратегии могут по-разному отражаться в современных проектах, посвященных советской сексуальности. Так, в работе В. Манского «Частные хроники. Монолог», основой для которой выступили индивидуальные биографии советских людей, дискурсивной основой становятся современные сексологиче­ские термины и ненормативная лексика: «физиологизация» любви предстает спо­собом противопоставить ее официальному советскому дискурсу. Иначе эта тема развивается в фильмах «Жизнь по-советски» и «Хроники московского быта»: со­ветская сексуальность рассматривается здесь через оптику голливудских пред­ставлений о любви с характерной для них драматизацией, подчеркиванием важ­ности личных взаимоотношений, преодоления жизненных трудностей. Третий вариант (фильмы «Намедни 1961—2003: Наша эра» Л. Парфенова, «Какие наши годы!» А. Сычева, «Советская империя» Е. Листовой и А. Кондулукова и т.д.) предполагает обращение к нескольким повторяющимся темам, которые стано­вятся для авторов фильмов поводами для разговора о сексуальности: это могут быть советские кинофильмы (например, «Бриллиантовая рука»), сцены из жизни хрущевок, особенности женской моды, появление западных фильмов, шокирую­щих советского зрителя откровенными сценами. В рамках сопровождавшей до­клад дискуссии был выдвинут тезис об отборе в таких работах исключительно позитивных моментов советской сексуальности: так, по сюжету одного из эпизо­дов телевизионного проекта «Следствие вели» с Леонидом Каневским, где рас­следовалось дело об изнасиловании и убийстве, подозреваемому было организо­вано свидание на конспиративной квартире, и когда он оказывается там, начинает действовать нарратив о «нормальном советском свидании», исключающий любые намеки на репрезентацию насилия.

Размышления над способом бытования истории в современной поэзии оказа­лись в центре доклада Станислава Львовского (МВШСЭН) «Память о советском, историческая травма и конструирование идентичностей в поэзии Виталия Пуханова». В стихах Виталия Пуханова историческое занимает центральное место, которое может быть прояснено с помощью понятия травмы: травма при этом должна пониматься не столько как предмет изображения, сколько как механизм, конституирующий инстанцию автора, определяя, тем самым, статус истории, ока­зывающейся не предметом рефлексии, но «живой субстанцией», непосредственно воздействующей на творчество поэта. Прояснить устройство инстанции автора может представление о коллективной идентичности, некоем «мы», понимаемом как конструируемая поэтом общность, от лица которой он говорит в своих стихах. Докладчик обратил внимание на внутренние движения и изменение содержания того «мы», от лица которого ведется речь в стихах Виталия Пуханова. Границы между «мы» и другим подвижны и взаимопроницаемы: так, в стихотворении «Ни­кто не хотел воевать за немцев…» изначальная оппозиция «мы/другой» обнару­живается внутри повседневного опыта, неотъемлемой частью которого оказыва­ется другой:Никто не хотел воевать за немцев, / Прибираться в комнате, застилать кровать. / Немцы воевали, чтобы проиграть, / Это знал каждый до­школьник, / Но без немцев какая война? Неустранимость другого сохраняется в следующих строках, но его очертания начинают колся: Тогда мы еще не знали: / Можно весело стрелять по своим и без немцев, — однако нового оформле­ния оппозиции не происходит: другой, обозначенный в начале, становится частью повседневного опыта говорящего и преследует его: Мы по-немецки выполняли бое­вую задачу проиграть, / Продолжали прибираться в комнате, / Застилать кро­вать, / Платить рэкетирам в девяностые. Этот опыт затронут подобной переме­ной, несмотря на то что ее причина ускользает (мы еще не знали, — пишет поэт). Однако переход в плоскость, где это время совпадает с настоящим, не приносит ясности: Иногда встречаю человека хорошо за сорок / С молодым лицом, умными глазами / И чуть грустной улыбкой, / Спрашиваю: ты воевал за немцев? / Улыба­ется, не отвечает. Отмечая важность для Пуханова темы войны, докладчик также отметил, что она присутствует в его стихах девяностых годов не только в качестве указания на историю, но, скорее, в качестве метафоры экзистенциально дискомфортного опыта, который при этом тесно связан с переживанием подлин­ности бытия. Показывая близость пухановского «мы» к «мы» советской поэзии второй половины тридцатых годов, докладчик предложил понимать его как кол­лективное тело переживаний (апеллируя, таким образом, скорее к эмоциональ­ной общности, чем к социальной). Так, в стихотворении «Никто не забыт. Ничто не забыто», напрямую отсылающем к известным строкам Ольги Берггольц, субъектность разрывается между «всеми» и «никем»: поэт здесь пытается обнаружить субъектность в стершихся от идеологического употребления фразах (Всё сохра­нили никто и ничто), благодаря повторению которых субъект воспоминания «опустошается», утверждая обретающий материальность объект памяти, чье во­площение означает в то же время возможность забвения.

В докладе Варвары Склез (МВШСЭН / РГГУ) «Наблюдая насилие: репрезен­тация советской истории в спектакле Дмитрия Крымова “Горки-10”» была также поставлена проблема коммуникационных срывов, которыми оборачивается по­пытка говорить о «советском» при помощи его собственных мифологем. В спек­такле Крымова история имеет странный статус: основные три части постановки маркированы темами революции, Великой Отечественной войны и оттепели, од­нако предметом театральной рефлексии становятся не они сами, а их репрезен­тации, на что указывает и подзаголовок спектакля — «уроки русской литера­туры». Невозможность коммуникации становится здесь исходным условием театрального действия: в первой же сцене (отсылающей к пьесе «Кремлевские куранты» Николая Погодина) встретившиеся для обсуждения плана электрифи­кации Ленин и Забелин говорят одновременно — и потому не слышат и не пони­мают друг друга, и это непонимание разрешается срывающейся на истерику ти­радой Ленина о необходимости электрификации. Этот эпизод в разных вариантах повторяется три раза, словно для того, чтобы компенсировать происходящий срыв коммуникации, однако каждая новая попытка оказывается также чревата провалом. Для понимания природы каждого из этих провалов требуется обраще­ние к позиции зрителя: в первом эпизоде зритель наблюдает за действием скорее со стороны, вынужденный прислушиваться к слишком тихой речи Забелина, ко­торую не слышат даже сидящие рядом с ним Ленин и Глаголев; во втором эпизоде зритель отчасти разделяет позицию Забелина, которого Ленин и Дзержинский уговаривают согласиться строить электростанцию «на море» (правда, на немец­ком); в заключительном же эпизоде зритель вместе с остальными участниками действия сам становится объектом коммуникационного насилия: уменьшив­шийся, заговоривший тонким женским голосом Ленин сам проговаривает все ре­плики, Забелин приходит и тут же уходит, все персонажи приобретают монстру­озные черты и т.д. Угроза выражается уже не на дискурсивном уровне, но через одно только присутствие монструозных соратников вождя: увеличенная до не­объятных размеров Крупская в финале этого эпизода вызывает рабочих сцены, которые поднимают весь реквизит и уносят его вместе с Лениным. Объективация фигуры зрителя происходит также в финальном эпизоде спектакля, когда на сцену выбегает «зрительница», у которой «украли кошелек». Она оказывается единственной оставшейся на сцене — зрителем, оказавшимся лицом к лицу с дру­гими зрителями; жертвой, но не пострадавшей (после наказания предполагаемого виновного, роль которого по очереди примеряет на себя вся труппа, зрительница находит кошелек у себя в кармане); виноватой, но не по «умыслу». Статус зри­тельницы погружает ее в среду других зрителей, и оппозиция «актер/зритель» при этом перестраивается (хотя и не до конца) в соответствии с новыми коорди­натами. Финальным аккордом пьесы становится намеренно неуклюжий перформативый жест: «зрительница» остается одна на сцене, говорит несколько слов и уходит, срывающимся голосом напевая: «Жизнь невозможно повернуть назад».

Светлана Пахомова (РГГУ) в докладе «“Неуютный” фильм Германа: декон­струкция оттепельного мифа», посвященном «Бумажному солдату» Алексея Германа-младшего, показала, как режиссер посредством сложной системы цитат и отсылок уходит от представления об оттепели как о «потерянном советском рае». Эти цитаты отсылают, по большей части, к фильмам, которые хотя и были сняты в советское время, довольно сильно отличались от «стандартной» кинопродукции тех лет («Покаяние» Тенгиза Абуладзе, «Короткие встречи» Киры Муратовой, «Застава Ильича» и «Июльский дождь» Марлена Хуциева, «Девять дней одного года» Михаила Ромма, фильмы Отара Иоселиани и Алексея Германа-старшего). Так, из фильма Ромма заимствуется структура повествования (шесть дней до старта) и представление об ответственности ученого и его готовности жертвовать собой ради науки (в «Бумажном солдате» она выражена в фигуре врача Даниила Покровского, который должен следить за здоровьем космонавтов).

Анастасия Выскубина и Виктория Казьмина (НИУ ВШЭ) в докладе «Рас­стрел царской семьи в постсоветской прессе: дискурс и память» рассмотрели, как сложность публичного дискурса о расстреле семьи Романовых становится при­чиной сосуществования в нем различных мифов и противоречий. Докладчицы использовали понятие культурной травмы, чтобы показать причины отсутствия консенсуса по этому вопросу между различными участниками публичной дис­куссии. Источником исследования стали материалы пяти изданий периодической прессы за 1991—2013 годы: «Комсомольской правды», «Московского комсомольца», «Известий», «Независимой газеты», «Российской газеты» и «Коммерсанта». Артикулированная Российской православной церковью в конце 1990-х необхо­димость покаяния со временем все чаще становилась темой для публикаций, что достигло пика в 2008 году, когда произошла политическая реабилитация царской семьи. Хотя вина за убийство Романовых осознается как коллективная, ни ее субъект, ни объект при этом не определены: ответственность за расстрел перено­сится на абстрактные фигуры государства, коммунистов и т.д. При этом, согласно Джеффри Александеру, для успешного процесса коллективной репрезентации травмы необходимо наличие убедительных ответов на вопросы о природе вины (что именно произошло), природе жертвы (какая группа людей испытала эту травмирующую боль) и распределении ответственности (кто вызвал травму?)[2]. Однако проанализированные источники показывают, что все участники этой об­щественной дискуссии (представители церкви, политики и «простые люди») по-разному отвечают на такие вопросы, не осознают это событие как травматическое, чем, в конечном счете, и объясняется существование многочисленных мифов, фантазий и домыслов об этом событии. Докладчицы интерпретировали коллек­тивную вину как необходимость артикуляции культурной травмы, которая, впро­чем, не приводит ни к какому результату. Применительно к рассмотренному периоду было выделено четыре связанных с этой виной дискурсивных эффекта: повышенная эмоциональная насыщенность текста; патриотический пафос; «таинственность» и неоднозначность фигуры Николая II и членов его семьи; час тое не­рефлексивное использование мнений «экспертов» и «простых людей». Послед­ние тенденции часто выражаются в соположении противоположных мнений и характеристик без анализа причин подобных различий. В качестве выразитель­ного примера была рассмотрена статья «Нужно ли государству извиняться за исторические ошибки?», опубликованная в «Комсомольской правде» 18 июля 2008 го да. В этом тексте представлены мнения церковных деятелей, политиков, «простых людей», деятелей культуры, в которых обнаруживается поразительный разброс оценок, которые, так или иначе, апеллируют к ответственности госу­дарства. Непроясненность рамок этой ответственности тянет за собой и вопрос о жертвах преступлений прошлого: «…И еще вопрос: извиняться перед кем? Пе­ред народом или перед потомками царя?» (А. Сафаров, министр внутренних дел Республики Татарстан). Этой же логикой движимо и высказывание А. Ворон­цова, завотдела охраны памятников музея «Куликово поле»: «Уж если просить прощения, то у миллионов репрессированных. За их искалеченные судьбы». Од­нако «народ» может также признаваться отчасти разделяющим с государством бремя этой вины: «Государство, не осудившее преступлений, совершенных про­тив царской семьи, отягощает себя, а в некоторой степени и народ, последствиями этих преступлений» (В. Чаплин, протоиерей, замглавы отдела внешних церков­ных связей Московского патриархата).

Темой доклада Екатерины Сувериной (РГГУ / МВШСЭН) «“И зачем эту мурудетям читать?”: взрослая литература 12+» стало изображение истории в лите­ратуре young adult («для молодых взрослых»), появление которой можно наблю­дать на российском рынке в последние нескольких лет (к этим книгам относятся «Сталинский нос» Е. Ельчина, книги издательства «4-я улица» и т.п.). Подобная литература, по мнению докладчицы, призвана заполнить вакуум социальной па­мяти двухтысячных: в этих книгах речь идет о тяжелых событиях прошлого — о репрессиях, войнах и революциях, — однако о них повествуется языком, кото­рый может быть понятен в том числе и юным читателям. Такая литература пред­лагает особую форму восприятия прошлого, при которой последнее становится открытым интерпретации, провоцирует на диалог и совместное обсуждение. Ис­тория предстает здесь не в виде конкретных событий, но через указания на их последствия, «следы». Так, в книге Ф. Мариаса «Где кончается небо» история и память возникают как «две линии одного события» и пересекаются в настоящем, в одном доме в Мадриде на площади Аточа. Главный герой попадает в этот дом, чтобы снять обои и подготовить стены под покраску: «Если предположить, что все эти годы здесь жил один и тот же человек, попытался прикинуть я, то, допу­стим, он оклеил квартиру голубыми обоями в семьдесят пятом, а обоями со звез­дочками — в пятьдесят втором (если тогда уже существовали обои). Первый слой он клеил лет в двадцать пять, а за второй взялся, когда ему уже перевалило за пятьдесят»[3]. Точка встречи прошлого и настоящего, однако, обладает особыми свойствами: окончание погружения в прошлое означает попадание в современ­ность, где начинает писаться история, и это позволяет вспомнить идею Хейдена Уайта об историческом опыте как опыте писания истории: «Из-под обоев уже вы­глядывала гипсовая стена — неровная, в царапинах. Некоторые из этих царапин напоминали буквы, буквы, казалось, складывались в слова»[4]. История здесь пред­стает видимой, а современность становится местом памяти, что, однако, не при­водит к тому, что те или иные трактовки истории признаются истинными — напротив, авторы указывают на возможность по-разному интерпретировать со­бытия прошлого.

В докладе Оксаны Мороз (РГГУ / РАНХиГС) «Российское телевидение какучастник информационных войн: проблема производства языка вражды» были описаны институциональные и законодательные условия участия телевидения в распространении дискурса вражды. Среди таких условий как доминирующее положение государства на рынке СМИ, так и законодательная база, делающая за­труднительным включение тех или иных каналов в основные пакеты цифрового вещания в обход государственного одобрения. Это привлекает особое внимание в контексте появления таких законотворческих инициатив, как опубликованные в апреле 2014 года «Материалы и предложения к проекту основ государственной культурной политики». В этом варианте проекта выделяется понятие культур­ного кода, который понимается как «система самобытных, доминирующих в об­ществе ценностей, смыслов и взглядов <…> общепринятая норма для самоиден­тификации людей независимо от их этнической принадлежности и передаваемая из поколения в поколение»[5]. Эта формула в тексте проекта утверждается в каче­стве единственно возможной социальной нормы, что сочетается с отказом от по­нятия толерантности как отсылающего к терпимости в отношении «чуждых и опасных с точки зрения российского общества и свойственных ему ценностей» социальных явлений[6]. В этом свете «язык вражды» выступает уже не только спо­собом для эпатирования аудитории, но и способом легитимировать сегментацию и потенциальную сегрегацию общества. В докладе было показано, что оппози­ционные медиа также вносят вклад в воспроизводство языка вражды: если на го­сударственных каналах «историчность» понимается исходя из положений госу­дарственной культурной политики, то оппозиционные медиа придерживаются не менее жесткой позиции, согласно которой история должна быть подвергнута тотальной ревизии. В качестве средства борьбы с этими бинарными оппозициями докладчица предложила более широко обращаться к экспериментальным мокьюментари-практикам, неоднозначность подачи материала в которых может позво­лить зрителю выработать собственные рефлексивные стратегии, не подвержен­ные влиянию идеологических нарративов.

Тематику, представленную в докладе Оксаны Мороз, продолжал доклад ЕгораИсаева (МВШСЭН / НИУ ВШЭ) «Понятие империи в российском популярномисторическом фильме». Круг людей, занятых в производстве популярных кино­фильмов о Российской империи, довольно ограничен, и большая их часть имеет непосредственное отношение к федеральному телевидению. Для всех этих филь­мов характерно изображение империи как сплоченного, монолитного и однородного государства, а протоганистами в них всегда выступают либо военные, либо государственные служащие. При этом граница между Российской империей и Советским Союзом характерным образом размывается, что проявляется, прежде всего, на уровне используемых сюжетных ходов: так, сюжет фильма «Адмиралъ» (реж. Андрей Кравчук), действие которого разворачивается в им­перских декорациях, представляет собой кальку с фильма «Первый после Бога» (реж. Василий Чигинский), повествующего о советском времени. При этом тра­гические исторические моменты в истории Российской империи часто высту­пают в роли препятствий, которые не дают влюбленным друг в друга героям фильма обрести счастье.

В докладе Никиты Ломакина (МГУ / НИПЦ «Мемориал») «Социология и практики городских переименований в современной России» были рассмотрены про­цессы и процедуры, сопутствующие именованиям и переименованиям различных объектов городской топонимики. Докладчик отметил фактическое исчезновение легальных средств выражения общественного мнения по топонимическим вопро­сам: за последние годы было увеличено число барьеров для проявления частной инициативы в вопросах переименования. Так, в законодательстве разных регионов присутствуют ограничения на минимальный размер инициативной группы и тре­бования полной оплаты затрат на переименование. Все это создает препятствия для участия граждан в мероприятиях мемориальной политики. Также была от­мечена возросшая доля чиновников в составе топонимических комиссий (выпол­няющих рекомендательную роль) при уменьшении доли представителей образо­ванных элит. Состав этих комиссий позволяет говорить скорее о консервации и воспроизводстве существующих механизмов принятия решений (так, в Москве из 34 членов комиссии лишь 8—9 являются представителями научного сообщества и интеллигенции; в Красноярске — 3 из 14; в Волгограде — 2 из 15). В условиях отсутствия отчетливых механизмов влияния на политику именований обществен­ные инициативы в этой области зачастую выражаются в форме митингов и «пар­тизанских» действий. И если первые крайне редко достигают поставленных целей, то вторые в некоторых случаях могут быть вполне эффективны. Не действуя на­прямую на институциональный механизм переименования, такие практики обла­дают способностью проблематизировать статус именований на уровне представ­лений, сделать их предметом рефлексии внутри самой городской среды, сделать видимыми интересы локальных сообществ. Рассмотрение существующих позиций среди политических партий и общественных движений, высказывающихся по этому вопросу, показало близость правых консерваторов и коммунистов, пони­мающих топонимику исключительно в политическом ключе: обе группы пред­почитают идеологические именования локально историческим, и источником этих именований для обеих групп выступает военная история, прославление подвигов русского оружия.

Джованни Савино (Университет Неаполя им. Фредерико II / ИПГИТ МГГУ им. Шолохова) в докладе «“Великая война”: конструирование памяти о Первоймировой войне в современном российском обществе» рассмотрел, как складывались практики коммеморации Первой мировой войны и как они были связаны с офи­циальным историческим дискурсом. В докладе был подчеркнут сложный статус подобной памяти: несмотря на то что война была проиграна, в официальном дискурсе последних лет подчеркивается важность памяти о ее жертвах, которые ин­терпретируются как герои, павшие в борьбе за родину. Восстановление памяти в этом контексте интерпретируется как восстановление непрерывности истории.

Андрей Завадский (МВШСЭН / МГИМО) в докладе «“Юденфрай?” ВеликаяОтечественная война и холокост в исторической политике современной Беларуси» рассмотрел некоторые черты официальных дискурсов о Великой Отечественной войне и холокосте и их место в коллективной памяти современных белорусов. Докладчик предложил выделять два этапа белорусской исторической политики в отношении холокоста: на первом этапе (1994-й — начало 2000-х годов) эта тема была вытеснена из дискурса о Великой Отечественной войне, так как не согласо­вывалась напрямую с изобретаемым в эти годы нарративом о белорусской иден­тичности. В эти годы всячески подчеркивалась роль белорусов в победе, которые одновременно с этим интерпретировались как основные жертвы войны (в офи­циальных текстах это утверждение сопровождали постоянные упоминания о том, что на войне погиб каждый третий белорус). На фоне практически полного от­сутствия темы холокоста в публичном дискурсе в рамках первого этапа истори­ческой политики (в 12 из 13 проанализированных Я. Басиным белорусских учеб­ников по истории, выпущенных в 1997—2003 годах, холокост не упомянут ни разу) второй этап производит иное впечатление: в последние годы открывается множество мемориалов, посвященных холокосту, начал работу Музей истории и культуры евреев Беларуси, коммеморативные мероприятия, связанные с холокостом, начинают посещать официальные лица и т.д., однако все это по-прежнему плохо согласуется с официальной риторикой, остающейся во многом такой же, как и ранее.

Доклад Сергея Простакова (НИУ ВШЭ) «Возможность белорусского нацио­нализма: почему Белоруссия — не Украина» был посвящен особенностям развития национальных проектов этих стран. Рассмотрев особенности складывания укра­инского и белорусского национализма в Российской империи, докладчик показал, как они обусловили судьбу этих идеологий в советское время и повлияли на ха­рактер и успех национальных проектов соответствующих стран после 1991 года. Так, если украинский национализм к 1917 году уже представлял собой оформ­ленную систему идей и мифов, то в белорусском случае она еще не сложилась. Эта разница проявилась в советский период: в 1920-е годы во время кампании по «коренизации» конструирование белорусской нации происходит с нуля, в то время как украинская нация благодаря сформировавшемуся еще в дореволю­ционный период нарративу предстает куда более оформленной. При этом советская идеология на идентичность белорусов влияла куда больше, чем на идентичность украинцев. По мнению докладчика, в постсоветское время именно незрелость белорусского национализма привела к неудаче в деле построения на­ционального независимого государства. При этом в случае Украины взятый фак­тически в готовом виде национальный нарратив начала века, несмотря на прису­щие ему архаичные черты, смог стать основой массового движения.

В докладе Павла Успенского (Тартуский университет / МГУ) «Советские юби­леи Некрасова: конструирование памяти о поэте (на подступах к теме)» были сопоставлены печатные материалы, приуроченные к юбилеям Николая Некра­сова 1938 и 1946 годов, и характерные для них дискурсивные особенности. В текс­тах 1938 года отсутствуют очерки жизни поэта, в то время как в текстах 1946 года они появляются, причем, судя по всему, для того, чтобы косвенным образом под­твердить критические выступления Жданова против Анны Ахматовой и Михаила Зощенко: «сложность» биографии Некрасова помогает утверждению «правильного» содержания его творчества. Идея «народности» стихов Некрасова, закреп­ленная в 1938 году и крайне важная для предвоенного и военного времени, под­хватывается в 1946 году, в самом начале борьбы с космополитизмом. Характерно также подкрепление некоторых положений текстов 1938 года письмами «простых людей», исчезающее к следующему юбилею: если в 1938 году апелляция к народ­ному мнению имеет значение, то в 1946 году она уже не нужна.

В докладах секции были представлены как направления, привычно ассоции­рующиеся с публичной историей, так и дисциплины, обращающиеся к ее методам и теоретическим инструментам. Само утверждение о существовании истории в публичном поле позволяет перейти от текстуальности истории к способам ее прочтения. Публичность придает этому полю очертания и позволяет воспринять его в качестве места, в котором общество вырабатывает представления о самом себе.

Варвара Склез

 


[1] Публичная история — это не дисциплина: Интервью с профессором Манчестерского университета Джеромом де Гру // Art&Cult. 2013. № 3. С. 10—11.

[2] Александер Дж. Смыслы социальной жизни. Культурсоциология. М.: Праксис, 2013. С. 279—283.

[3] Мариас Ф. Где кончается небо. М.: Самокат, 2012. С. 14.

[4] Там же.

[5] Минкультуры изложило «Основы государственной куль­турной политики» // Известия. 2014. 10 апреля. Элек­тронная версия (http://izvestia.ru/news/569016).

[6] Отметим, что в новой версии проекта, опубликованной в мае 2014 года, эта формулировка отсутствует. Вместе с тем, место «традиционных нравственных ценностей» остается прежним. Так, «многонациональность» и «многоэтничность» страны указывается в качестве источника формирования роли культуры «как главного инструмента воспроизводства традиционных нравственных ценностей российского общества». См.: Проект «Основ государст­венной культурной политики» // Российская газета. 2014. 16 мая (http://www.rg.ru/2014/05/15/osnovi-dok.html).



Другие статьи автора: Склез Варвара

Архив журнала
№164, 2020№165, 2020№166, 2020№167, 2021№168, 2021№169, 2021№170, 2021№171, 2021№172, 2021№163, 2020№162, 2020№161, 2020№159, 2019№160, 2019№158. 2019№156, 2019№157, 2019№155, 2019№154, 2018№153, 2018№152. 2018№151, 2018№150, 2018№149, 2018№148, 2017№147, 2017№146, 2017№145, 2017№144, 2017№143, 2017№142, 2017№141, 2016№140, 2016№139, 2016№138, 2016№137, 2016№136, 2015№135, 2015№134, 2015№133, 2015№132, 2015№131, 2015№130, 2014№129, 2014№128, 2014№127, 2014№126, 2014№125, 2014№124, 2013№123, 2013№122, 2013№121, 2013№120, 2013№119, 2013№118, 2012№117, 2012№116, 2012
Поддержите нас
Журналы клуба