Бродель Ф. ОЧЕРКИ ИСТОРИИ / Пер. с фр. Э. Орловой. — М.: Академический проект; Альма Матер, 2015. — 223 с. — 2000 экз. — (Исторические технологии).

Книга Фернана Броделя «Очерки истории», впервые увидевшая свет в 1969 г.[1], — первое собрание малых работ и отрывков из монументальных трудов одного из основоположников школы «Анналов»[2]. Ее перевод на русский язык — радостное событие для историков, теоретиков, науковедов и для более широкого читателя, знакомого с творчеством Броделя — маститого реформатора исторической нау­ки, самобытного теоретика истории, автора дискуссионной и влиятельной концепции возникновения капитализма, европейских «миров-экономик» и истории циви­лизаций. Из классических уже текстов в сборник входят отрывок из предисловия к диссертации «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» (1947, в виде книги — 1949), инаугурационная лекция в Коллеж де Франс «Позиции истории в 1950 году» (1950), статьи «Об исторической экономике» (1950), «История и социальные науки: большая длительность» (1958), «Общее и различия в науках о человеке» (1960).

Ряд вошедших в книгу рецензий служат наглядным путеводителем по творчеству Броделя. Среди них «Существует ли география биологического индивида?» (1944), «О концепции социальной истории» (1959), «К серийной истории: Севилья и Атлантика (1504—1650)» (1963). Они написаны крупными маз­ками и отличаются головокружительным географичес­ким и тематическим разбросом. Здесь и «человек биологический» в гуманитарной географии Максимилиана Сорра, и сравнительная социально-экономическая теория Отто Бруннера, и теория демографических порогов Эрнста Ва­геманна, и экономико-демографическое моделирование Альфреда Сови, «серийная» история в двенадцатитомной «Севилье и Атлантике» Пьера и Югетт Шоню и локальная история бразильского поселка Минас-Велас Марвина Харриса. Дебаты с коллегами-историками, учениками и представителями других гуманитарных и социальных наук занимают практически всю книгу. Даже статья «История и социальные науки» — это ответ другу и соратнику Клоду Леви-Строссу о месте истории на «древе знания».

Образцом такой «тотальной дискуссии» может служить статья «История цивилизаций: прошлое объясняет настоящее» из двадцатого тома «Французской энциклопедии» (1959), в которой Ф. Бродель отстаивает социальную историю цивилизаций, обсуждая и критикуя многочисленных предшественников от Вольтера до Тойнби. Вспоминается тезис о всеядности историка в познании человека и человеческого из «Апологии истории» Марка Блока; другими словами эта идея формулируется в одной из рецензий Броделя: «Мы, историки, вместе с социологами — единственные, кто имеет право рассматривать все, порожденное человеком; наше ремесло, а также наша забота состоят в том, чтобы построить из разновременных и разнопорядковых фактов целостность жизни» (с. 94). В этой фразе проявляется экспансионизм новой науки, нашедшей в себе ресурсы историчес­кого синтеза ценой отказа от своего «обычного предмета». Впрочем, французский ученый предпочитал отличать свой подход и от традиций первого поколения школы «Анналов», и от марксизма, доказывая, что социальная история занимается не только «человеком», но и средой обитания, ландшафтами, климатом, природными изменениями и др.

Очарование исторического письма Броделя — в его стиле, в том сплаве и единстве «вчера» и «завтра», в котором мы, читая его тексты, перестаем в нашем «сегодня» узнавать самих себя. Язык его теории далек от привычного теоретического языка, к какой бы научной школе историк себя ни относил — не считая его подопечной, Практической школы высших исследований, а точнее — созданной специально под его грандиозные замыслы VI секции школы (1947). Сам он считал свои исследования далекими от абстракций и теории и при этом называл себя «человеком воображения»[3]. Конечно, это одна из легенд, часть разросшейся вокруг его имени мифологии. Но в мифологии сохраняется след преобразований в послевоенной историографии. Исследовательское воображение вытесняло привычные научные конвенции. Наряду с другими учениками Марка Блока и Люсьена Февра Бродель убежден, что документ не раскрывает своих тайн, пока историк его ни о чем не спрашивает, что из совокупности документов, очищенных от ошибок и тенденциозности, не возникает последовательности чистых фактов прошлого и что субъективность является неизбывным «остатком» в самом документе и в его научной рецепции. История более не наука о прошлом, не наука о событиях и людях, она не обязана заниматься великими деяниями и революционными преобразованиями, в ней нет места отвлеченному объективному знанию и сосредоточенности на политике и политиках.

Когда в лекции 1950 г. Бродель старательно отмежевывается от «вчерашних и позавчерашних мэтров», чтобы в конце тирады объявить Жюля Мишле гениальным (с. 15—16), мы не сразу улавливаем, если улавливаем вообще, столь важный для позднейших историков выпад против позитивизма. Скорее мы наблюдаем заключение контракта между поколениями внуков и дедов. Тем более, что именно Мишле принадлежит идея «географической истории», которая и была воплощена в «Средиземноморье…»[4]. Отцам, не считая Люсьена Февра, достались скупые слова благодарности, но они нигде не названы неудачниками. Ученики самого Броделя превосходили своего учителя с огромным трудом. К моменту появления «Очерков…» вышло уже второе, исправленное и дополненное издание этой книги. Февр писал, что она «не учит, она возвышает»[5]. Автор хорошо понимал это, открывая «Очерки…» введением к этой книге.

Составленные из разновременных работ «Очерки…» создают впечатление рождения совсем другой науки, которой не интересны прежние баталии. Ее ориентиры видны в обновленной поэтике, свежих метафорах и парадоксальных мыслительных ходах. Работу историков прошлого Бродель сравнивает с написанием «безмятежного пейзажа», в котором качество определяется точностью воспроизведения реаль­ности, а сам историк должен оставаться в роли художника, по возможности да­лекого от предмета изображения. На смену приходит живописец-иссле­дова­тель, постоянно обдумывающий свои методы, погруженный в свое изоб­раже­ние, «внутрь» пейзажа, «в сердце самой жизни» (с. 17). Не слишком ли много метафор и художественных эпитетов для проповедника научной истории? Рефлексия ис­то­рика обращена к недостижимой полноте социальной реальности, к ускользающим значениям, остающимся за пределами высказываний источников. В романе XX в. сходное переживание истории можно обнаружить у Марселя Пруста: «Прош­лое находится вне пределов его [нашего сознания] досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении, какое мы от нее получаем), там, где мы меньше всего ожидали его обнаружить. Найдем ли мы эту вещь при жизни или так и не найдем — это чис­тая случайность»[6]. Образное и телесное переживание прошлого в живописи было предметом размышлений Вирджинии Вулф и ее героини в романе «На маяк»: «И — окунаешь в синее кисть, а сама окунаешься в прошлое»[7]. Опыт прошлого, полученный «в ощущении» или «в погружении», лишен фактуры чистых событий и не подчиняется ничьей власти, кроме силы воображения историка в момент прямого общения с документом. Незадолго до смерти Бродель будет рассуждать о трудностях «реконструкции утраченного времени»[8]. Не менее значимой окажется «история замедленного ритма, структурная история» — эта музыкальная метафора почерпнута из работ Гастона Рупнеля, прежде всего из «Истории и судьбы» (1943)[9].

Историк-социолог получает в награду за свои усилия совершенно новый объект исследований — общество во всей его полноте. Сказать, что это такое, можно, только заняв активную исследовательскую позицию и исключив из лексикона все оценочные шкалы в выборе предмета исследований. Не вполне точный, но смелый русский перевод дискуссии Броделя с Тойнби может проиллюстрировать сдвиг в теории: «К дьяволу события! А. Тойнби придерживается только “вы­дающихся” событий. Такой способ не позволяет почти все считать событиями» (с. 194). В оригинале в этом месте автор выражает почти полное согласие с таким отношением к «событиям». Да, говорит он, «меня этот подход вполне устраивает»: можно отправить на дно почти все то, что считалось событием, а «удержатся на плаву» такие «выдающиеся события», которые совсем не считались выдающимися в традиционной истории[10]. Отправить на дно, выбросить из истории событие — значит отказаться от краткосрочной, имперской, военизированной и в узком смысле политической перспективы. Череда малых войн, дипломатических схваток — эфемерный покров, дым от огня, поверхностные волны-пустоты (vagues de surface)[11]. Среди своих учеников Бродель говорил, что событийная история подобна «колбасной нарезке» (en rondelles de saucisson)[12]. При этом само понятие «событийная история» позаимствовано у социолога рубежа веков Франсуа Симиана[13].

Если потребуется, историк отказывается даже от Истории, от любой формы господства навязанных приоритетов над научной проблемой. В книге проскальзывает этот тезис неоднократно, наиболее отчетливо — в «Истории и социальных науках»: «…значимость и полезность истории, или, скорее, диалектики длительности…» (с. 31). Море, горы, непрерывные связи по всему миру лишают структуры малой и средней длительности их исторической легитимности. У Карла V и Филиппа II отняты их империи[14]. Они, как Наполеон в «Войне и мире», превращены в маленьких людей перед лицом стихий, один на один с силами, которые мощнее их. В одном интервью Ф. Бродель говорит: «Правительства не являются истинными хозяевами экономической жизни»[15]. Еще меньше они хозяева географии. Короли и полководцы приходят из мира «горячих новостей» (с. 33), как смело выражается переводчик, вслед за автором объединяя XVI век и наши дни, вот только на французском это «nouvelle sonnante» — «резонансная новость»[16]. По Броделю, событие — дым, за которым не видно пламени. Но это не совсем так: к числу сиюминутного относятся и такие знаковые происшествия, как битва при Лепанто 7 октября 1571 г. и смерть Филиппа II 13 сентября 1598 г. Первая стала столкновением двух частей Европы и определила технический перевес христианской части над мусульманской. На смену перспективе «мировой войны» (буквально так названа в «Средиземноморье…» европейская война 1550—1559 гг.) пришло «столкновение цивилизаций» (понятие, вновь открытое вслед за Анри Пиренном в наши дни). Вторая — смерть короля в и для истории. Иначе говоря, смерть короля Филиппа служит в третьем томе «Средиземноморья…» метафорой самой концепции, доказывая, что «короли мертвы как центры и силы истории»[17]. Море не просто их вытеснило — оно их победило.

Море не стало субъектом истории одномоментно. Диссертация сначала была сосредоточена на Лотарингии, а обращение от Северо-Востока Франции к Филиппу II продиктовано в большей мере ужасом Броделя перед растущим национализмом в Германии — так объяснил свое решение автор в 1981 г.[18] Первоначальный проект, представленный на соискание докторской степени в Сорбонне в 1927 г., назывался «Филипп II, Испания и Средиземное море». Затем забурлили все новые и новые историко-географические гипотезы. К осени 1936 г. Бродель уже обсуждает с женой окончательный переход к географической истории. Наконец, на обдумывания и дискуссии наложились переживания, вызванные войной. В 1940 г. одна за другой приходят трагические новости с полей сражений: «В основе было событие, да еще и такое досадное! Мне нужно было думать, что история, судьба пишутся гораздо глубже, очень далеко от наших личностей и наших повседневных бедствий»[19]. В какой-то момент приходит понимание, что Море позволяет «замедлить историю» и осуществить «план зеро»[20]. В саге о главной исторической книге XX в. этот комментарий автора звучит из далекого 1984 г., навязывая читателю сценарий освобождения: «Я должен был освободиться от традиционной истории, которую я долгое время практиковал»[21].

Не слишком ли много мы знаем о том, как рос один из величайших — не только по объему, но и по своему научному значению — исторических трудов XX в.? Не навязывает ли нам мемуарный опыт лишь одну из возможных стратегий прочтения «метода Броделя»? Путь от «Средиземноморья…» к «Идентичности Франции» (1986) и «Европе» (1982) осмыслен автором как ретроспективная логика, которая в интерпретациях его творчества переносится в методологию истории и теории знания. Учебные пособия могут жить своей жизнью, рассказывая о способах исследования источников и различиях между фактом и событием. В концепции «Очерков…» нет даже следа от интереса к истории как сугубо университетской науке, как если бы книга была чужда и даже враждебна академической норме. Рождение «эго-истории» (1987) пришлось на время, когда Бродель много говорил о своей биографии и своем творческом пути. Примкнуть к новому направлению он не успел. Но, может быть, он его основал? В анкете «Как я стал исто­риком» (1972) Бродель писал, что влияние на его подход оказал его сель­ский дом на границе между Шампанью и Барруа, на родине Жанны д’Арк. Дом, как и Море, как и все структуры «большой длительности», за два столетия поч­ти не менялся[22]. Роль Моря в судьбах людей будет воссоздана благодаря впечатлениям детства, беседам с Февром, размышлениям над выступлениями и текстами Пиренна.

Понятие «большая длительность» не означает, что предметом исследования историка должен стать масштабный объект. Среди последователей Броделя не случайно оказались как сторонники «неподвижной» и «серийной» истории, так и исследователи микрообъектов. В «Очерках…» Бродель высказывает мысль о не­обхо­димости той и другой, что позже не раз отразится в склонности учени­ков и младших коллег — Эммануэля Ле Руа Ладюри, Жоржа Дюби, Жака Ле Гоффа, Франсуа Фюре, Жака Ревеля — к колебаниям между большими и малыми масштабами. Бродель видел успехи юных коллег и высоко ценил их достижения. Сводя счеты с теориями цивилизаций, он недвусмысленно намекал на необходимость сохранить лучшее от традиционной истории: «Одним словом, сохраним возможности микроистории и традиционной истории, предполагающей открытие» (с. 204). Такой перевод следует назвать уже не смелым, а неудачным: в оригинале говорится о том, что необходимо оставить под одной рубрикой, одним определением (а не «одним словом») микроисторию и традиционную историю (на месте «истории, предполагающей открытие» в оригинале буквально «традиционное направление истории»), которые помогут на шкале от «самых крупных» до «самых скромных» культур продвинуться к последним[23]. Так Бродель оправдает свой отход от объектов масштаба «Средиземноморья…» к «Идентичнос­ти Франции», свой выбор в пользу истории малых Франций, цивилизаций в ци­вилизации. Едва ли он мог предположить, что через несколько лет у его ученика отдельной «ци­вилизацией» окажется деревня Монтайю на юге Франции, а еще несколько лет спус­тя историки науки заговорят о его Средиземноморье как о микрообъекте[24].

Отступая к истокам «Очерков…», к середине XX в., непросто забыть о дискуссиях следующих поколений историков, в том числе о расколе в школе «Анналов» после Броделя и о стремительной смене нескольких исследовательских стратегий. Сегодня, спустя год после смерти его наследника на посту главы VI секции Жака Ле Гоффа, можно задаться вопросом о влияниях внутри исторического цеха. Почему критик, оспоривший достижения «отцов» («вчерашних и позавчерашних мэтров») — их как раз только начали называть позитивистами, — убедил своих учеников, но так и не принял оптики поколения «сыновей»? Конфликт, вызвавший со стороны Ж. Дюби и Ж. Ле Гоффа неоднократные попытки придать истории ментальностей статус «нормальной науки», не был улажен в самом семействе. Уже в конце 1970-х гг. Бродель признается, со ссылкой на Э. Хобсбаума, что понятие «ментальность» никуда не годится: оно уводит в сторону от экономической истории и препятствует взаимопониманию с коллегами-марксистами[25].

Впрочем, как ни парадоксально, понятие «ментальный инструментарий», позаимствованное Броделем из книги Февра «Проблема неверия XVI в.: Религия Рабле» (1942), в его «Современном мире» (1962) и «Грамматике цивилизаций» (1980) обсуждается применительно к глубинным «психологическим структурам» всех цивилизаций, особенно западных, как их неотъемлемая и наиболее медленно изменяющаяся часть. Если уместна метафора сдвига, «переход» к истории ментальности в рамках «Анналов» окончательно произошел лишь тогда, когда ученики Броделя, Дюби и Ле Гофф, заговорили об импрессионизме в исторических исследованиях как о научном достижении. Статья «История ментальностей» Дюби появилась раньше «Очерков…» — в сборнике «История и ее методы» (1961). На Броделя она не произвела впечатления. В «Очерках…» нет реакции на новую научную доктрину, а «бессознательное» звучит в них как научный термин, как новая рациональность исследовательской оптики, построенная на «математических моделях», и как прорыв к подлинному знанию. В понятии «цивилизация», ставшем главным отличием вторых «Анналов» от первых, к «бессознательному» легко будет отнесено все то, что Бродель относил к истории «помимо человека». Во втором издании «Средиземноморья…» появились рассуждения о неотрывности политических событий от «социальных, культурных или даже относящихся к коллективной психологии»[26]. Движение к «горизонтам “неосознаваемой” истории» (с. 30) также необходимо, как и революционное освобождение языка в фонетической реальности, «неосознаваемой в языке» (с. 50). В «Очерках…» аналоги этого процесса, открывающего бессознательное как объект и как метод одновременно, обнаруживаются и в других социальных науках. Они все еще как бы в проекте и все страдают тягой к господству, возвышению, авторитарному доминированию; Бродель с легкой иронией говорит в этой связи о «юношеском империализме» (l’impérialisme juvénile) (с. 30, 73, 83, 123, 133, 180). Его лекция «Империализм истории», прочитанная 14 февраля 1955 г., войдет в посмертный сборник «Очерки истории II»[27]. Марк Ферро будет шутить, что «империализм» и «завоевание» были любимыми словами Броделя, когда он рассказывал, как создан­ные им подходы утверждали свои позиции в исторических школах различных стран. Впрочем, сам мэтр реагировал на свои историографические лавры нерв­но, почти обиженно: «Мы остаемся еретиками, маргиналами, мы далеко не истеблишмент»[28]. Или: «Меня часто обвиняли в империализме? Да нет, какой же я империалист!»[29]

Поколение внуков, между тем, относится к Броделю с особым чувством. Его тексты вызывают острое, даже страстное внимание в наши дни. Их чтение превратилось в особую область литературной критики, которая насыщена дискуссия­ми и самыми неожиданными стратегиями интерпретации. Оказывается, к примеру, что «Средиземноморье…» не выдерживает проверки на соответствие теоретическим декларациям автора. Вслед за Джоном Тошем, Полем Рикёром и Филиппом Каррардом исследователи дискурса и поэтики «новых историков» говорят о скрытой за трехчастной структурой социального времени драме расцвета и падения «коллективного героя» — Моря[30]. Кроме того, за кулисами «научной истории» с ее проблемным подходом скрываются такие традиционные по­ве­ст­во­вательные инстанции, как рассказчик, читатель и т.д., которые дополняют­ся све­жими стратегиями репрезентации исторического текста. Впрочем, ра­дикаль­ные перемены, выразившиеся в насыщении повествования визуальными «подсказками» (картами, таблицами, схемами и т.д.), диктующими особый тип чтения-сканирования текста, произошли непосредственно накануне выхода «Очерков...», во втором издании «Средиземноморья…» (1966)[31]. Теоретические и историко-культурные интер­претации, вписывающие концепцию Броделя в современные научные тренды, превратились в самостоятельное поле исследований и масштабных научных мероприятий[32].

В России появление «новой истории» произошло практически незаметно, но в этом не заслуга, а скорее вина российского переводческого рынка — на нем все самое нужное появилось практически одновременно и в ореоле славы, вне дискуссионных контекстов. Крупнейшие почитатели и популяризаторы творчества Броделя — Ю.Н. Афанасьев и А.Я. Гуревич — были не только соучастниками в формировании «мифа Броделя», но и коллегами, успевшими говорить и мыслить вместе с ним[33]. Благодаря их трудам Бродель превратился в своеобразную альтернативу историографической норме. При этом ни частью истеблишмента, ни влиятельным образцом теоретизирования или исследования ни он сам, ни его ученики в России, конечно, не стали.

В заключение хотелось бы выразить сожаление, что российскому читателю не всегда просто будет узнать, как в поле зрения французского историка попадают местные реалии в сравнительной перспективе «Запад и Россия» (статья «О концепции социальной истории»). Не раз придется пофантазировать и помочь переводчику, чтобы дойти до значений оригинала. Вот один небольшой, но важный для русского читателя сюжет. Вдумываясь в слова о том, что «укорененность» русских крестьян была слабой («mal enracinés»), можно догадаться, что речь идет об оседлости, а не о чем-то более возвышенном. Но в следующем предложении нечто возвышенное все же выплывает, причем звуча крайне далеко от французского текста: «Их культура оставалась связанной с передвижениями…» (с. 129). В оригинале говорится о «культуре», но в давно забытом значении — о сельскохозяйственном культивировании. Дальше из сравнения русских пахарей с американскими можно узнать, что те и другие были расточительны в обращении с пространством. В русском переводе — нечто решительно оценочное: «Как в Америке, открытой для европейских крестьян, правилом была бесхозяйственность в отношении пространства» (с. 130)[34].

Казалось бы, указание при переводе имен и ряда ключевых терминов латинского написания в скобках — полезное дело, но в ряде случаев это не имело смысла. Пожурим старательного во многих случаях переводчика за неряшливость, которая не может прийтись по вкусу ни одному специалисту и вредна для непосвященных: «Видаль де ла Бланш (Vidal de La Blache)» — это Видаль де ла Блаш; «У. Кула (W. Kula)» и «Александер Гистор (Alexander Gieysztor)» — это польские историки Витольд Куля и Александр Гейштор; «Луис Генри (Lois Henry)» — это Луи Анри (Louis Henry); «Ilse Deike» — это Ильзе Дайке; «Анри Пьеран (Henri Pierren)» — это в ряде мест правильно написанный в книге Анри Пиренн (Henri Pirenne); «Шюлер (Schüter)» — это на самом деле Шлютер (Schlüter); «Бэр (Bähr)» — это фамилия, закрепившаяся по-русски в транслитерации Бер; анекдотичные личности «Фишер (Fischer), д’Эрлах (d’Erlach)» — это не «четыре разных человека», а один известный архитектор по фамилии и родовому владению Фишер фон Эрлах (Fischer von Erlach); «Герард Мазур (Gerard Masur)» носил имя Герхард (Gerhard); «Андре Пьяниоль (André Piganiol)» — это фантастически транскрибированный Андре Пиганьоль. Разумеется, издатели французского текста не несут ответственности за все эти сумасбродные транслитерации и ошибки. Это дело рук переводчика.

«Очерки…» вплетены в дискуссии 1940—1960-х гг., в которых автор отвечал мягкой критикой и восторженными приветствиями соратникам и оппонентам, выявлял общее в развитии социальных наук и создавал почву для превращения истории в одну из них. Книга под знаком революции 1968 г. подводила черту под преобразованиями в послевоенной исторической науке. В том же году, когда вышла эта книга, Бродель уступил лидерство в «Анналах» Ле Руа Ладюри, Ле Гоффу и Ферро. Это событие послужило поводом для появления обобщающих работ по истории исторической науки во Франции и, конечно, имело большое значение в биографии самого классика. Его биограф Пьер Дэ отметил, что в предисловии к «Очеркам…», датированном 16 мая 1969 г., звучит завуалированный ответ Мишелю Фуко, который быстро занимал лидирующие позиции в интеллектуальной жизни революционной Франции[35].

Будем надеяться, что следом за первым сборником нас ждет второй или сразу второй и третий. Хорошо бы, конечно, и первый переиздать, тщательно его вычитав. Почти все культовые книги Броделя уже переведены на русский. Мы уже знаем столько о нем и его творчестве, что, следуя его же заветам, получили право узнать всё.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6459#sthash.aGr6ioY0.dpuf